| ТЕРИБЕРСКАЯ ГУБА
Вход
в Териберскую губу. Путь промышленников на Мурман. Очерк трескового
промысла. Шняка. Артель. Ярус. Заготовка трески. Осмотр поселения.
Церковь. Зуйки. Санитарная часть побережья. Обход фактории,
колонии и становищ. Значение рыбы мойвы. Морозники. Общество
“Рыбак”. Соляное дело в поморье.
Отрадно выйти из-под шторма и очутиться вдруг в царстве
успокоения. Еще приятнее – и в этом последнем чувстве есть
даже некоторое злорадство – слышать, как гудит и мечется этот
шторм за вами, словно рычит, сердится, что вы ушли из-под
него, рычит, вас не касаясь; в погоню за вами долетают только
какие-то клочья вихрей, которые кажутся вам сладкими дуновениями
зефира – так они приятны. Вход в Териберку довольно широк;
справа скалы отступают назад, словно пятясь от моря; они невысоки
и вовсе не задвигают вида на него, так что от западного ветра
тут защиты нет; зато слева от северо-востока мы тотчас же
заслонились темной завесью сумрачных высоких гранитных скал.
“Забияка”, входя, держался средины пролива; вправо, по довольно
далеким, отступившим назад от общей линии побережья, изможженным
глыбам, в черные непроглядные щели их, на совершенно лысые,
округленные лбы, со всей мощью ударяла океанская волна, вкатываясь
высоко, и едва-едва имела время сбежать вниз, так как за нею
шла новая волна, и эта опять лезла, подбирая, подлизывая остатки
прежней, и скатывалась сама, подбираемая третьей. Глядя на
эту гигантскую толчею, легко было представить себе, во что
должно обратиться любое судно, выброшенное в такую погоду
на такие пенящиеся подушки. Тут не могло бы быть никакого
вопроса о каком бы то ни было сохранении судна; оно меньше
чем в несколько часов было бы разбито в щепы.
А что бы было с людьми! А наши поморы живут и зарабатывают
свой хлеб в большинстве случаев в подобных или вблизи подобных
усложнении природы, и у них в распоряжении не “Забияка”, а
утлые суденышки, не компасы и штурманы, а привычка, сметка,
чутье.
Скала левой стороны слегка поблескивала по всем выступам
и жилам своим струйками дождя; местами светились узкими полосками
временно проявившиеся водопады. Белыми пятнами выдавались
неподвижные потоки птичьего помета от тех выступов скалы,
на которых по бархатистым, пухлым подушечкам мхов гнездились
в огромном количестве морские птицы. Они только что вывели
детенышей и от поры до времени слетали с гнезд. Тут был и
черный баклан, и такой же черный чистик, и целые семьи серых
и белых чаек и гагар; баклан тянул прямо, чайка кружила; замечались,
впрочем, философы-птицы, остававшиеся сидеть на местах.
Мы бросили якорь на шести саженях глубины, верстах в трех
от поселения, видневшегося в глубине бухты и раскинувшегося
на гладком наносе песков, скопившихся за сотни лет усилиями
впадающей здесь речки Териберки. Сквозь дождь и туман довольно
большое поселение обозначалось не совсем ясно; заметнее других
была небольшая новая церковка и домик, занятый больницей санитарного
отряда Архангельского благотворительного общества, под белым
флагом с красным крестом. Бухта, кругловатая по плану, очень
невелика, имеет около 40 саженей глубины и, как кажется, одну
только песчаную банку, на которой мы и бросили якорь; она
представляется как бы чашей, бока которой состоят из скал
300–400 футов вы-шины, почти совершенно лишенных растительности;
только к северо-западу и к океану принижаются они, будто один
край этой чаши был когда-то кем-то сломан, разрушен и дал
просвет, чтобы открыть свободный доступ северозападному ветру.
Скалы сквозь дождь и туман виднелись не особенно ясными грифельного
цвета очертаниями, по которым тут и там нависали временные
водопадики. На одной из них, в самой глубине залива и почти
подле вершины ее, поразило нас явление, оставшееся необъясненным:
из земли, или, лучше, из скалы, поднимался значительный сноп
водяных брызгов, клонившихся султанчиком по воле ветра в ту
или другую сторону. Заметил его один из нас, сообщил другому,
третьему; пошли в ход бинокли, и присутствие этого явления
не подлежало никакому сомнению. Подобные выходы воды из почвы
случалось видеть в Швейцарии при очень сильных дождях, но только в самой глубине долин; палка, воткнутая в землю и вынутая
из нее, давала свободу и место довольно высокому фонтанчику;
здесь явление это замечалось на вершине горы, на скале, и
чем могло оно обусловиться – объяснить трудно.
Прилив начался в Териберке в 11 часов, и для съезда на берег
надо было соображаться с ним, так как обмеление подле самого
поселения значительно. <…> Серым тонам неба и воды и
завешенных туманом и дождем скал вполне соответствовал вид
берега и людей, собравшихся на нем. Это был в полном смысле
слова негатив того, что мы видели в Кеми. Там – солнце, тишина,
женщины, пестрота и блеск нарядов, тут – те именно мужчины,
которые уходят от своих жен на промыслы, их сермяжные одежды,
их темные различнейших фасонов шапки, сапоги, лапти, босые
ноги, серая непогода и порывистые вихри. Когда мы приблизились
настолько, что ясен был звон очень небольшого колокола маленькой
церкви, скорее – избы, выяснилась другая старая церковка и
слышалось звучавшее и тут “ура”. Нельзя было не обратить,
внимания на значительное количество мальчишек-подростков лет
10–15: это так называемые “зуйки”, существенно важные участники
промыслов. Так как здесь, в Териберке, мы находимся в районе
главного и существеннейшего промысла поморья, трески, то и
обрисуем в общих чертах, как и чем этот промысел производится.
<…>
В начале марта, задолго до того, пока прилетает в Соловки
первая чайка, когда еще вполне сильны мартовские морозы в
Петербурге и мы, столичные жители, собираемся кончать наши
театральные и другие сезоны,– по белым саванам нашего Севера,
по мерзлым тундрам и озерам, не имеющим дороги, пользуясь
для ночлега редким лопарским чумом или простым навесом на
бревешках, воткнутых неизвестным добрым человеком, на том
же основании, на каком в степях Аравии вырыт колодезь, тянутся
из волостей Архангельской и ближней Олонецкой губернии к поморью
промысловые люди, так называемые “покручники”. Они законтрактованы
еще с осени в Архангельске, на Маргаритинской ярмарке, своими
хозяевами: они в долгу у них, потому что забрали деньги вперед,
они идут на отработку с тем, чтобы повторить в будущем году
то же самое: тот же снежный путь в глубокую зиму и ту же отработку.
Где пешком, где на оленях, довольствуясь в качестве пищи почти
исключительно тронутой гниением треской, двигаются эти темные
люди, не имеющие полей, к великому, насаждаемому богом полю
своему, к Ледовитому океану. Для любителя мрачных красок было
бы где разойтись при описании этого стихийного движения покручников,
по белому савану, сквозь длинные, длинные ночи, в свете полярных
сияний, по еле видным, постоянно заносимым буранами тропочкам.
Для полной законченности картины следует сказать, что так
называемые “становища”, жилья, рассеянные по Мурману, принадлежащие
тому или другому хозяину, к которым покручники приходят после
описанного пути и где живут летом на берегу, между одним уловом
и другим, это настоящие гноилища; нары узки, стары, грязны;
десятки людей дышат тут воздухом каких-нибудь двадцати кубических
саженей, а цинга, скорбут и горячки свили себе гнезда самого
вопиющего характера. Эти гноилища, остающиеся на зиму пустыми
или поручаемые наблюдению наемного лопаря, населяются с марта
месяца народом, первой обязанностью которого при появлении
на месте должна быть очистка становищ от снега и заделка пробуравленных
зимними вьюгами дыр.
Для правильного уразумения дела следует сказать тут же, что
со стороны правительства за последние годы сделано многое
для изменения к лучшему. Мы только напомним здесь о некотором,
уже состоявшемся, урегулировании медицинской помощи, в чем
главным деятелем является Архангельское Общество Красного
Креста, но мы должны отметить и другой факт громадной важности…
Мало что помешает теперь работнику-покручнику преобразиться
в хозяина: в 1883 году распространен льготный отпуск леса
для постройки судов всем жителям Архангельской губернии. Это
распоряжение имеет величайшее значение для края, и если бы
оно было облегчено, как об этом заявлено в целом ряде комиссий,
некоторым кредитом, то судьбы поморов преобразились бы непременно.
Преобразиться покручнику-работнику в хозяина тем легче, что
искони веков весь поморский промысел стоит и держится на артельном
начале. Артель у поморов имеет такое же историческое, стихийное
значение, как земельная община в земледельческой России, и
не хватает только очень немногих, очень недорогих, очень ясных
правительственных распоряжений, чтобы осчастливить этот славный,
смелый, работящий народ.
Что касается возможного облегчения мартовского пути на Мурман
наших промышленников, то на первое время можно было бы устроить
только три постоялых двора: один между Кандалакшей и Раст-Наволоком,
другой в Раст-Наволоке, третий между ним и Колой. Это стоило
бы недорого, а помощь была бы великая, потому что таким образом
промышленники приходили бы к поморью здоровыми, не принося
задатков простудных и горячечных болезней, схваченных в пути,
как это зачастую бывает теперь. Все равно, будут ли дворы
эти построены в виде больших корчем или составятся из ряда
менее значительных построек, но, главное, должен существовать
приют, в котором можно бы было отдохнуть и спастись от непогоды.
Много свирепствует тут цинга; заболевающих ею местные люди
начинают мять, колотить, таскать. “Коли, значит, цинги ты
боишься, больше смейся, больше бегай, шевелись – не пристанет”,–
говорит помор.
Однако – к самому промыслу. Когда поморы уже на местах, становища
обитаемы и снасти изготовлены и починены, а море открылось,
на сцену выступает самый лов, и прежде всего классическая
поморская шняка. Это судно в 6–7 саженей длины и только сажень
с вершком ширины; оно может поднять никак не более 200 пудов,
совершенно открыто и очень легко заливается океанской волной.
На нем две мачты, и когда поставлены все весьма широкие паруса,
то шняка имеет вид даже довольно прочный и скользит по морю
с великой самоуверенностью. Об этой самоуверенности следовало
бы расспросить тех поморов, что погибают ежегодно, а товарищи
их все-таки идут на промыслы, и на такой же шняке. Суденышко
имеет свои отделения: чердак, гребло, клад; в одном лежат
рыболовные снасти, в другом – наживка, в третьем – уловленная
рыба и т. д.
Насколько неизменна в своих очертаниях шняка, настолько же
прочен в своем составе экипаж ее; промысловая шнячная артель
состоит из стольких человек, сколько необходимо для управления
шнякой и производства лова, а именно из четырех покручников:
кормщика, тяглеца, на обязанности которого, главным образом,
лежит выбрасывание в море и сбор снасти; весельщика, помогающего,
при свободе от собственного прямого дела, всем остальным,
и, наконец, наживочника – зуйка, малолетка, обязанного наживлять
крючки; огромное количество этих зуйков бросилось нам в глаза
при приближении нашем к Териберскому поселению; это те подростки,
из которых вырабатывается бесстрашный помор. Все участники
лова называются “покручниками” и работают не за деньги, а
получают одну треть улова, при готовых харчах и содержании.
Лучшим мерилом того, что может остаться покручнику в конце
лета, может служить то, что хозяева кредитуют им до 100 р.,
с небольшими изменениями. Идея артели, давность ее существования,
хороша; но применение к делу требовало бы улучшений. Заметим
только, что для того чтобы новому хозяину “поднять” промысел
с одной шнякой, считая стоимость ее рыболовных снастей, устройство
становища на берегу, выдачу задатков покручникам и заготовление
припасов, необходимо около 900 р.; выход на промысел со старой
шнякой и старой снастью обходится около 600 р.
Главное орудие лова трески – это так называемый “ярус”, имеющий
нередко поистине океанские размеры, а именно до 12 верст длины.
Ярус – это нечто вроде хорошо известных нашим рыболовам-дилетантам
переметов. Главная нить, главная направляющая яруса, та именно,
что достигает 12 верст длины, это пеньковая бечева, состоящая
из “стоянок” от 40 до 60 саженей длины каждая; если связать
три стоянки, то получается то, что называется “тюком” во 150–180
сажен длины. Для того чтобы получить двенадцативерстную длину,
нужно, следовательно, около 40 тюков. Вдоль этих связанных
стоянок прикреплены в расстоянии 1 1/2 сажени одна от другой
так называемые “оростяги”, тонкие крученые бечевки около двух
аршин длины, и к каждой из них привязан крючок с наживкой;
на каждой стоянке имеется, следовательно, около 100–120 крючков;
на 12-верстном ярусе их от 12000 до 14000.
Когда приготовленный ярус закинут в океан, то картина представляется
так: на одном конце яруса плавает на поверхности воды “кубас”,
или буек, у каждого из промышленников для отличия имеющий
свои особые значки; от кубаса в глубь океана идет бечева до
200 саженей глубины, и на ней якорь. От этого кубаса вытягивается
ярус по океану, местами поддерживаемый другими кубасами, поплавками,
по направлению, избранному кормчим. 14000 крючков, наживленных
рыбкой мойвой, о которой, как о предмете очень важном, поговорим
вслед за этим, или песчанкой, или червем, или, наконец, если
нет лучшего, кусками свежей трески, качаются в воде один подле
другого, на всем протяжении яруса, ожидая прихода трески;
на другом крайнем конце яруса тоже якорь, тоже кубас, и к
нему-то привязывается сама шняка, в которой после долгого
труда засыпают промышленники, выжидая время оборки яруса,
то есть около 6-ти часов времени, что соответствует одной
полной воде; это время стоянки называется “лежей”. Затем следует
уборка яруса и возвращение с добычей домой. В непогоду в течение
недели ярус можно выкинуть не более двух раз – так тяжела
эта работа.
Не угодно ли кому-либо сообразить все количество труда, все
великое уменье и смелость, которые необходимы, чтобы произвести
всю очерченную операцию! Легко ли на шняке, имеющей с небольшим
сажень шириной, наживить 14000 крючков и выкинуть ярус, так
чтоб он не перепутался крючками и каждая из оростяг висела
по назначению! Не угодно ли принять во внимание почти вечное
крутое волнение океана, мешающее всему этому; весенний и осенний
холод, обмораживающий и обледеняющий руки; необходимость так
же бережно убрать ярус, как его ставили (иначе с ним не распутаешься)!
Прибытие к становищу – это начало новой работы: приведение
в порядок яруса и немедленная заготовка уловленной трески,
немедленная, потому что иначе вся она погибнет. А сколько
случаев, что непогода помешает кончить улов, что шквал сорвет
со стоянки шняку, что акулы, падкие до трески, пожрут часть
улова или – что еще хуже – перепутают ярус.
Вторая работа, заготовка трески, по прибытии на берег, очень
кропотлива. Треска, только что пойманная, рыба очень некрасивая,
с большой головой, большим прожорливым брюхом и какого-то
зеленовато-черного, неприятного цвета; это не те изящные серебряные
сиги, лососки и семги, которые уже по одному виду своему аппетитны.
Работа начинается с того, что тяглец отрубает рыбе голову,
кормщик распластывает ее и разворачивает, так что на одной
стороне ее остается хребетная кость, и вручает внутренности
наживочнику, который отделяет от них самую дорогую часть –
печень, или “максу”, материал, служащий для изготовления известного
рыбьего жира, а остальное кидается в море. Еще недавно головы
трески тоже выкидывались в море; теперь собирают их и сушат
для продажи норвежцам, вырабатывающим из них отличное гуано;
головы эти составляют собственность покручников и покупаются
у них хозяевами по 15–20 копеек за сотню; осенью, высушенные,
они продаются хозяевами норвежцам уже значительно дороже.
Может быть, что время и добрые люди научат когда-нибудь поморов
не выкидывать в море питательных внутренностей трески, тоже
способных на переработку в отличное удобрение. Еще недавно,
как сказано, выкидывались головы трески; еще недавно на одном
из двух наших китобойных заводов пользовались только китовым
жиром, китовым усом и китовым ухом,– последним для очень характерных
пепельниц,– а остальную тушу кита, представляющую огромную
ценность, бросали в море. Это кажется невероятным, но это
так.
Дальнейшая операция с треской, как она производится на Мурмане,
тоже очень назидательна. После навески рыбы, произведенной
для того, чтобы артели знать, кто сколько получает, треску,
сильно загрязнившуюся при этой навеске, необмытую, окровавленную,
укладывают или под тщедушные навесы, или прямо на судно, принимающее
треску для дальнейшего препровождения, рядами, один поперек
другого, и чуть-чуть просаливают ее. Это “чуть-чуть” соли
и сохранение в распластанной треске хребетной кости, способствующей
гниению, обусловливают низкую стоимость нашей русской трески
на рынке и тот убийственный запах ее, репутация которого общеизвестна.
Если скупость на соль еще имеет какие-либо причины, довольно
основательные впрочем, а именно недостаток в соли, недостаток
легкоустранимый, то сохранение хребтовой кости, это полнейшее
вполне детское самообманывание промышленников: хребтовая кость,
это правда, придает треске больше весу, но зато понижает ее
стоимость несравненно больше. Помимо соления трески, весьма
дурного, как мы сказали, на Мурмане ее еще и сушат, вывешивая
разделенную надвое рыбу на длинные жерди, так называемые “палтуха”,
лежащие на козлах, именуемых “елунцами”. В Норвегии в большом
ходу своеобразные приготовления трески, известные под именами
“лабардана”, “штокфиша” и др., имеющие хороший сбыт, но наш
Мурман предпочитает оставаться при завещанной предками простоте
прежнего времени.
Когда вельбот великого князя подошел к песчаной косе, на
которой расположено поселение, из-за густой темной толпы на
берегу виднелись далеко кругом палтуха и елунцы; были вытянуты
по кольям и разостланы по песку различные сети; подле невысоких
избенок вдоль изгородей, под крышами, на крышах виднелась
треска; ярко, ярко обозначался на сером фоне скал и непогоды
белый флаг с красным крестом над больницей. Колокол церкви
тихонько звонил.
Сойдя на берег, великий князь направился прямо в церковь;
это нечто вроде выбеленной избы, и в ней небольшая комната
с сенями; иконостас очень мал и беден, и на нем едва ли найдется
десяток образов; маленький купол-колокольня отличает церковь
в длинном ряду сереньких, низеньких изб, разбросанных по пескам,
отчасти обросшим травой. Церковь построена немного поодаль
от жилых строений; направляясь к ней, приходилось то и дело
цепляться за разостланные по песку сети, что для людей, носящих
шпоры, было особенно неудобно. Так как Териберка густо населяется
летом, а зимуют в ней только несколько семейств, то и священник
приезжает сюда исключительно на летние месяцы. Едва ли мы
ошибемся, сказав, что из всех православных храмов России эта
церковка самая бедная, самая сиротная.
Из церкви его высочество прошел в больницу. Еще недавно на
всем Мурмане медицинской помощи не было никакой, если не считать
двух-трех фельдшеров, терявшихся со своими великими научными
познаниями в бесконечных пространствах побережья! До 1860
года не командировали даже и фельдшеров; в 1883 году выработан
и утвержден главным управлением Общества Красного Креста проект
устройства временных, подвижных лазаретов и приемных покоев
Архангельского Общества Красного Креста на Мурманском берегу.
Великого князя на пороге больницы встретил врач. Больница
невелика, но устроена чисто; при ней находятся две сестры
Холмогорского женского монастыря, посещенного нами недавно;
больных при нас было только пять человек. Всех временных больниц
в настоящее время на Мурмане четыре: Териберка, Цып-Наволок,
Семь Островов и Киберка; всех больных к 20-му июня… перебывало
60 человек.
В Териберке скопляется народу больше, чем в других местах.
Нынешним летом тут 460 человек, из них 175 зуйков, в том числе
несколько женщин, не желающих покидать своих мужей. Ловят
эти люди на 141 судне, стацов у них 20; постоянно живут здесь
58 человек русских колонистов, или 13 семейств; они имеют
жилых строений 11, рогатого скота 3, овец 20, оленей, пасущихся
зимой по соседству, а летом уходящих дальше, 30 штук. Кроме
трескового промысла, тут ловят в заливах и губе семгу и пользуются
половиной семужьих угодий по реке Териберке; другая половина
принадлежит лопарям Кильдинского погоста. По реке есть и сено,
и дрова; попадаются и пушные звери.
Териберка замечательна тем, что это одновременно фактория,
колония и становище. Факториями зовут по Мурману места, в
которых имеется какая-либо торговля, главным образом рыболовными
принадлежностями и припасами; колониями – постоянные, оседлые
поселения, пользующиеся некоторыми, законом определенными,
льготами, и, наконец, становищами – места причалов и летних
поселений промышленников, разбросанные в разных местах. Несомненно,
что наши русские товары, при большем внимании людей, близких
к делу, легко могли бы окончательно вытеснить иностранные:
канатные фабрики, хотя бы и Журавлевская, осмотренная нами
в Рыбинске, способны потягаться в изделиях из родной нам пеньки
с кем угодно; наше русское железо и его работники – если вспомнить
знаменитую “блоху тульских оружейников” – едва ли отстанут
от кого бы то ни было в изготовлении простых крючков. Торговые
обороты териберских фактористов достаточно велики: одного
до 17000 р., другого до 60000 р. Торгуют в Териберке, кроме
них, еще двое. Это конкуренция, если хотите, но желательно
было бы, чтобы на предметы такой безусловной необходимости
для трескового промысла, как, например, соль, конкурентом
была казна. И сделать это вовсе не трудно.
Осмотр Териберки представлял высокий интерес. Мы ходили все
время в запахе трески, цеплялись за сети; длинными гирляндами
висели повсюду тресковые головы, треска, вязига. Зуйки, будущие
поморы, шмыгали под ногами самым бесцеремонным образом. Нельзя
было не обратить внимания на грязь тех чанов, в которых хранится
дорогой тресковый жир. Эта грязь причиной того, что петербургские
дрогисты платят за пуд норвежского жира, чистого, светлого,
от 24 до 30 р.; за наш же родной мурманский – только 8 р.
Что теряем мы на одной этой грязи – и сообразить трудно. У
обоих фактористов Териберки имеется по одному заводу с паровыми
машинами для приготовления этого жира.
Годовой улов трески по мурманскому берегу достигает только
600000 пудов; легко могло бы быть вдесятеро; на последней
Маргаритинской ярмарке в Архангельске треска шла – соленая
от 1 р. 20 к. до 1 р. 50 к. за пуд, сушеная около 3 р. 80
к. Обидно сознаться, что на этой ярмарке норвежской трески
продается до 860000 пудов, нашей только 250000, а между тем
не надо забывать, что наши северные губернии живут треской,
заменяющей хлеб. Специфический запах трески в крестьянских
домах начинает преследовать вас чуть ли не от слияния Сухоны
с Югом; линия его распространения очень точно определяется
линией недозревания ржи; громаден сбыт трески в Петербург,
Москву, на Поволжье, и везде, решительно везде предшествует
нашей – норвежская треска. Трудно представить себе, как замечательно
вкусна треска свежая; она не выдерживает, впрочем, и нескольких
часов пути, но способна в руках хорошего повара дать тончайшие
гастрономические блюда… <…> …очень хороша и свежепросольная
треска, нам довелось отведать и эту.
Кроме добычи ярусами треска добывается поморами и на “поддев”
– на удочку. Этот способ улова составляет немаловажную статью
заработков на побережье, во многих местах единственную, тоже
очень прибыльную и не зависящую от погоды и даже от времени
года. Но нельзя не остановиться в заключение очерка трескового
промысла, составляющего, бесспорно, крупнейшую хозяйственную
единицу нашего поморья, крупнейшую наряду с такими крупными
промыслами, как китобойный, сельдяной, семужий и звериный,
на возникшем в самое недавнее время обществе “Рыбак”, имеющем
в виду исключительно тресковый промысел. Общество это взяло
базисом своих операций факторию в корабельной бухте, и еще
до 1882 года введены им в мурманский промысел две существенные
новинки: “морозники” для сохранения мойвы и “кошельковый невод”
для ее ловли, успешно заменяющий не особенно пригодные в данном
случае простые невода.
Рыбешка мойва, весьма схожая с крупной корюшкой или небольшой
сельдью,– рыбешка, имя которой в столицах наших даже неизвестно,
составляет, так сказать, основание главных промыслов нашего
поморья. Если, как было сказано, линией недозревания ржи определяется
линия распространения по России трески как главного предмета
пищи, то движением, передвижением и количеством мойвы определяется
весь заработок помора. Нет мойвы – нет улова; где мойва –
там и треска, и кит, и многие другие из вкусных и доходных
обитателей океана; все остальные наживки только паллиативы,
в мойве вся суть. От давних времен существовали так называемые
“мойвенные” артели, на обязанности которых лежало и лежит
ловить исключительно ее, и только тогда, когда артели эти
исполнили свое дело, могут покручники выезжать на промыслы.
Есть излюбленные мойвой места, есть особенно богатые ею месяцы.
Но наловить ее – еще не значит сохранить и обеспечиться на
все лето. В числе многих чудес земли Русской встречаемся мы
здесь с чудом совершенно поразительным: там, где в июле месяце
можно вволю гулять по снегу, нет и не было никогда “морозников”,
ледников для сохранения безусловно необходимой мойвы! Ко времени
нашего посещения Териберки промышленники уже не имели мойвы
и должны были ограничиваться песчанкой. Возникшее общество
“Рыбак” уже в нынешнем году получило известную долю пользы
от продажи мороженой мойвы нашим поморам. Это одно из нововведений
“Рыбака”, но есть и другие. Дело в том, что общество это построило
и орудует американской промысловой шхуной. Шхуна, и это первая
ее выгода, так велика, что она одновременно и жилище поморов,
и промысловое судно, и склад уловленной рыбы; при шхуне имеется
шесть плоскодонных лодок, так называемых “дорий”; на ней есть
морозник для хранения мойвы; шхуна совершенно вольна направиться
к тому месту, где стоят густые тресковые юры; здесь спускает
она свои лодки, с которых по радиусам от шхуны и производится
лов; один человек гребет, другой выпускает небольшой бумажный
осмоленный, навернутый на кадушку ярус. В случае непогоды
шхуна подбирает лодки; при передвижении тресковых юров она
их преследует; ей незачем возвращаться к берегу, как нашей
поморской шняке, не могущей нести более 200 пудов наловленной
рыбы. Само собою разумеется, что постройка такого рыболовного
аппарата требует значительной затраты капитала, но и между
хозяевами шняк есть люди состоятельные, и орудовать в складчину
для нас дело не диковинное. Пример показан обществом “Рыбак”.
Что же касается устройства на Мурмане “морозников”, то это
дело до такой степени простое, наглядное, необходимое, что
несуществование их должно быть отнесено к чудесам земли Русской,
о которых и любопытно, и полезно иногда поговорить. Общество
“Рыбак”, еще до времени нашего прибытия, уже отправило в Петербург
свой пароход “Мурман” с наловленной нынешним летом треской.
Если не ошибаемся, у него две промысловые яхты, американская
и шведская, и пароходик “Мойва”, назначенный для хранения
и продажи летом замороженной наживки.
Мы говорили выше о недостатке соли, недостатке, который чувствуется
по всему нашему поморью; это явление довольно странное. По
имеющимся сведениям, еще в начале нынешнего столетия в Архангельской
губернии добывалось до 200000 пудов соли; она была недоброкачественна,
и это обусловило то, что в настоящее время на Мурман привозят
иностранной соли до 300000 пудов, и прежде всего страдают
от этого беднейшие поморы. Между тем, по официальному исследованию
Ненокских соляных источников и местных варниц, оказывается,
что все дело в простом улучшении техники работы; о нем не
заботятся, наша соль не улучшается и волей-неволей уступает
место иностранной. Если успешно пойдут дела общества “Рыбак”,
так это именно потому, что оно занялось улучшением техники
лова; тоже и с солью: стоит улучшить варницы, не пожалев капитала,
и тогда солеварам не придется возлагать надежды только на
то, что правительство избавит нашу соль от иностранной конкуренции
возвышением пошлины. В настоящее время добыча на нашем Севере
соли не превышает 40–50 тысяч пудов.
По окончании осмотра Териберки, к вечеру, великий князь,
сопровождаемый толпой, отправился к вельботу. Погода продолжала
стоять ветреной, серой, но шторм видимо слабел. Океанский
взводень забегал в залив своими крайними, ослабленными вздохами,
и вельбот приятно покачивался по волнам. По возвращении на
клипер мы немедленно осведомились о состоянии барометра; он
быстро подымался, и явилась надежда, что назавтра, для посещения
китобойного завода, день глянет ясный, и мы наконец увидим
Мурман.
Оглавление.
|
