ОТ ТЕРИБЕРКИ К АРЕ-ГУБЕ
Вид Мурмана в солнечный
день. Западная часть его. Характер скал. Гольфстрим. Характерный
остров Кильдин. Мир пернатых. Охотничьи рассказы. Иностранцы.
Прибытие к китобойному заводу.
Июня 21-го был яркий, горячий день. Около 8 часов утра мы
снимается с якоря и оставляем Териберскую бухту. По выходе
в океан “Забияка” взял курс на запад к границе Норвегии, в
обход острова Кильдина. Мы направлялись к самому северному,
к самому далекому пункту нашего плавания – к Арской губе,
так что Кола, в которую мы заедем на обратном пути, самый
северный город России, останется от нас к югу слишком на 1/2
градуса широты. Ветра нет почти никакого, но зыбь все-таки
велика; куда девались и темень, и туман, и могучие порывы
шторма; кажется, им и места не могло быть в этой безупречной
лазури неба, над светящейся волной океана, над розовыми очертаниями
мурманских скал. Можно ли было предполагать, что эти изможденные
скалы тоже умеют быть розовыми?
А Ледовитый океан при ярком солнечном свете обладает богатыми
красками; разрезываемая клипером вода цвета зеленого, выступающего
с особенной яркостью, благодаря безусловной белизне пены,
расстилающейся по ней кружевом; дальше, там, где, по-видимому,
волн больше, где они пестрят своими несчетными гребнями, становящимися
за далью как бы малыми гребешками, и наконец исчезают, эта
искрящаяся зелень переходит в глубокую синь, в сильнейший
аквамарин. На самом горизонте на севере этот аквамарин сгущается
в одну могучую бархатную черту, проведенную гигантской рукой
живописца, как бы сказавшего этим: “тут небо, тут водное пространство;
никогда им не смешиваться!”, и голубое небо, как оно ни лазурно,
не переходит заветной бархатной черты глубочайшей сини водной
пучины, способной, как люди, на страсти, на страдания и на
великие радости.
Хотя ветра не было почти никакого, но зыбь в океане, как
мы сказали, ходила отнюдь не слабее вчерашней. Не скоро улегаются
взводни Ледовитого океана; целыми днями длятся они, когда
причина их – ветер – давно уже прекратилась. Та же самая вышина
волн, то же почти широкое раскачивание “Забияки”, только не
льет вода через борт, не клубится она в шпигаты, и если злобствовали
волны вчера, сегодня они с нами только заигрывают, так, да
не так. Вчера все было пасмурно, сыро, серо, все рокотало,
свистело, было холодно; сегодня все лазурно, волна ласкает
своим шумом, непробуравливаемая вихрями, и солнце ярко, и
вам тепло.
А берег? а мурманский берег? Он был весь перед нами, вытянутый
в бесконечность в самой красивой его части. Если про какие-либо
скалы в мире можно сказать, что они похожи на остовы, скелеты,
так это про Мурман. Они в очертаниях своих костлявы и жилисты,
и жилы эти как будто служили когда-то путями какой-то жизни
и остались следами погасших геологических процессов от тех
дней, когда камни еще двигались и совершали свои странствия.
Берег этот, иззубренный, продырявленный, выдвинутый со дна
океана, с великой глубины, гол совершенно; граниты и гнейсы
обнажены вполне, потому что при этих колоссальных размерах
пейзажа ни во что нейдут, конечно, всякие мхи, обильно и цепко
растущие повсюду, равно как чрезвычайно миловидная розовыми
цветочками своими мелкая вороница, и наконец, березка-лилипут,
березка-карлица, стланец, предпочитающая стлаться по земле,
поблескивая своими густо-зелеными, крепкими листиками в серебряный
гривенник величиной. Последняя представительница на Севере
наших лиственных лесов, березка эта, съежившись и мельчая,
все-таки провожает сюда родную землю, гнется к ней, целует,
довольствуется тем, что дает ей эта земля, а дает она ей очень
мало, и то только в течение короткого двухмесячного лета.
Тысячеверстное обличье мурманского берега, обращенное к океану,
начиная от Святого Носа до норвежской границы, не одинаково
ростом: к норвежской границе оно возвышается. Скалы Терского
берега, мимо которого мы плыли третьего дня, скалы Святого
Носа, Семи Островов, Оленьего, Териберки не превышают 400';
очертания этих берегов однообразны в высшей степени, больших
заливов нет; от Териберки начиная, скалы вырастают, достигают
700', и берега изрезываются глубокими бухтами; множество островов,
с их разнообразными очертаниями, дробит на многие планы неподвижный,
утомительный фасад линии Мурмана и образует множество глубоко
художественных эффектов. Это с художественной стороны, но
и со всяких других сторон эта западная часть мурманского побережья
является и характерной, и важной.
Гольфстрим – теплое течение, опоясывающее наше полушарие,
направляется, как известно, к западным берегам Норвегии, в
ее фиорды; он заходит прямо в них и обусловливает ту мягкость
температуры, то развитие рыбного промысла, которые служат
главнейшим основанием быта всего норвежского побережья. Что
там все это процветает, что к услугам рыбаков имеются телеграфы
и телефоны, срочные пароходства и удобства сбыта – причина
этого не в одном только благодетельном, оживотворяющем Гольфстриме,
так как он касается и России и приносит и ей свою обильную
лепту. Облагодетельствовав норвежские фиорды, он отталкивается
ими, огибает Норвегию и направляется прямо на наш Рыбачий
полуостров; отсюда, полосой во 150 миль ширины, идет он к
SO, О, ONO, постоянно удаляясь от берегов наших, и уже у Святого
Носа находится в одном градусе расстояния по прямому пути
на Новую Землю. Вся причина обилия трески, сельди и идущих
за ними крупных представителей морской фауны – китов, акул
и др., именно в этом теплом течении, отчасти касающемся и
нас; от него же зависит и незамерзание многих наших северных
бухт в глубокую зиму, когда и Нева и Волга скованы льдами;
оно же, одновременно с бурливым характером Северного океана,
обусловливает и то, что берега океана местами не замерзают
совершенно или замерзают узкою полоской верст на 30, временно,
причем этот “припай” льдов, не успев образоваться, уже ломается
и разносится по сторонам, унося с собой зачастую промышленников,
ушедших на “наледный промысел”.
Рыбачий полуостров, почти что омываемый Гольфстримом, самое
бойкое место нашего западного Мурмана, служит центром весеннего
лова, и к нему-то чрез Колу и другими путями идут те промышленники
наши со всех сторон, о мартовских походах которых мы говорили.
Тут же, в этих местах мурманского побережья, еще со времени
новгородцев, широко занималась жизнь; сюда глянул, образовывая
китобойное дело, Петр Великий; здесь существует Екатерининская
гавань, в которой зимовал когда-то наш военный флот; здесь
же, наконец, в последние 10–15 лет, когда поднялись первые
голоса в пользу нашего забытого Севера, сказалась первая попытка
его оживления и эксплуатации; тут в настоящее время скопляется
весь промышленный Мурман, и, наконец, в будущем – вероятно
нигде, как тут – должны мы стать твердой военной ногой. Обидно
видеть на карте, изданной гидрографическим департаментом,
что как раз подле этих мест, на самом северном пункте Норвегии,
открытая со всех сторон всем ветрам, обозначена лучистой звездочкой
крепостца Вардэ-Хус; она словно зарится на наш Рыбачий полуостров.
По мере движения “Забияки” на запад, по мере того как в полной
солнечной ясности тянулись пред нами разные очертания скал
над глубокой зеленью океана, картины становились все привлекательнее,
не жизнью людской, которой здесь все-таки очень мало, но возможностью
такой жизни в будущем. Пример маленькой Норвегии у всех на
глазах: север ее оживился только в последнее двадцатипятилетие.
Нам пришлось выйти в океан довольно далеко, или, как говорят
поморы, “в голомя”, в открытое море, для того чтоб обогнуть
самый характерный, в геологическом отношении, остров Кильдин.
Мало на Мурмане таких выделяющихся своею конфигурацией мест,
как Кильдин. Он виден за много, много миль, как с востока,
так и с запада. Если смотреть на него с моря во всю его длину,
составляющую 9 миль, представляется он отвесной, со всех сторон
обрубленной скалой в 600–650 вышины, безусловно голою; только
снизу будто присыпан к нему песок, чтобы прочнее стояла эта
скала и не качалась. Тут, в этом наружном виде Кильдина, все
обман. Во-первых, это не скала, а хрупкие сланцы первозданных
пород, песок, если угодно; все острова, весь матерой берег,
пройденные нами, начиная от Белого моря, все это гранит; по
Иностранцеву, острова Белого моря гнейсовые, а вот именно
Кильдин почему-то составился из хрупких сланцев и принял неуклюжую,
столообразную форму. Уж не на русское ли хлебосольство намекает
он? Другой обман – это пустынность Кильдина. С севера, с моря,
он действительно совершенно наг и гол, даже и мхов на нем
не заметно, но с юга, там, где отделяется он от матерой земли
узким проливом, от 350° до 3 верст ширины, говорят, представляет
он из себя ряд террас, возвышающихся амфитеатром и густо поросших
богатой зеленью. К югу смотрит эта сторона Кильдина и совсем
защищена от северных ветров; есть там и пресная вода, сбегающая
из находящегося на столовой поверхности острова озера, есть
и поселенье, и гуляют олени.
Было около полудня, когда, обогнув Кильдин, стали мы сворачивать
к юго-западу, направляясь к губе Ара. Отсюда вид становился
очень красив, потому что перед нами из волн океана возникла
в полной цельности одной своей стороной вся главная, животрепещущая
западная часть Мурмана. Впереди, далеко впереди виднелся очень
ясно, даже с деталями скал и их очертаний. Рыбачий полуостров,
находившийся от нас милях в 30-ти. В сиянии полуденного солнца
над глубокой синью моря полуостров этот, состоящий из темных
шиферов, был весь розовый с сильными полосами белых снегов,
залегавших на нем в большем количестве, чем где бы то ни было.
Он казался нам островом, потому что Мотовский залив как бы
отрезывал его от материка совершенно. Влево от нас, на таком
же расстоянии, взламывая монотонную линию береговых скал,
обозначались один подле другого входы в бухты Уру и Ару; мы
направлялись к последней, дальнейшей. Скалы, обрамляющие оба
входа, освещаемые солнцем сбоку, очень красиво играли большим
или меньшим оттенением. По мере приближения нашего к ним,
нагота их становилась совершенно наглядной и могучая зыбь
ударяла в них, вытягивая вдоль берегов длинную ленту звездившейся
пены.
Если вчера, входя в Териберку, “Забияка” двигался осторожно,
сегодня не уменьшал он хода, уверенно направляясь к проливчику.
Мы держались более левой стороны; справа на низенькие Арские
острова, состоящие из громадных гранитных глыб, океанская
зыбь налегала неимоверно сильным буруном. В ярком солнечном
свете сине-зеленые волны взлетали на острый мысок ближайшего,
совершенно открытого северо-восточному ветру островочка. Тут
уже не одной только белой полосой, а несколькими параллельными,
разорванными полосами виднелась пена прибоя, вздымаемая бесконечно
возобновлявшейся волной. Полос этой белой пены было много;
дальнейшие от берега, старейшие, покачивались, будто мертвые,
отжившие, и исчезали. И треск, и стон неслись от этой могучей
толчеи, и “Забияка” поступал очень благоразумно, держась от
нее невозможно далеко, держась левого берега.
Эта левая сторона представляла из себя нечто совершенно противоположное.
Тут поднимались совершенно отвесные, высокие скалы, так называемый
“Толстик”; в могучую накренившуюся темную щель, наполненную
осколками попадавших в нее камней, скрывался прыгавший с вершины
водопадик, след вчерашнего дождя. На всех выступах Толстика,
по всем острым кронштейнам и фантастическим карнизам, на мягких
подушечках мхов, будто на диванчиках, высоко, высоко, под
самый верхний край скалы восседала в огромном количестве морская
птица. При приближении клипера с мест своих слетали немногие,
но когда “Забияка”, чтоб оповестить о своем приходе лежащий
в глубокой бухте китобойный завод, дал свой басистый свисток
волжского пошиба, большинство птиц шарахнулось со своих сидений
и пустилось в лет. Одни из них улетали опрометью, чуть не
касаясь трубы и мачт “Забияки”, в сторону; другие тотчас же
возвращались, покружившись тревожно и немного: должно быть,
это были матери.
Мир пернатых по нашему северному поморью очень богат. Чаек
тут больше всего, затем следуют утки. Ценнее всех, бесспорно,
гага, Somateria molissima, сохранение яиц которой в Норвегии
вызвало самые строгие охранительные законы, которых, к несчастью,
нет у нас, и бедная гага, которой очень нравились когда-то
наши бухты и заливчики, почти покинула их, почти перевелась;
за получением гагачьего пуха нам следует теперь обращаться
к Норвегии. Характерна из здешних птиц кайра, с белой грудью
и черной спиной, с ногами, поставленными далеко назади; кайра
высиживает одно только яйцо, синее, испещренное как будто
бы еврейскими каракулями. Очень мал и юрок черненький с красным
носиком и лапками чистик; крупен и важен черный баклан, обладающий
зобом, схожим с тем, что отличает пеликана; очень велики некоторые
сорта морских орлов. Чаек, как сказано, больше других: Larus
marinus, L. argentatus, L. tridactylis, L. canus – чайка-буревестник;
очень характерна testris parasitiens – разбойник, ворующая
рыб, уже схваченных другой птицей; камнешворка, Strepsilas
interpres, ворочающая камушки для добычи червяков; следуют
морские ласточки, морские сороки, морские кулики, гагары,
глупыши и т. д. Сычей и сов достаточно; дикие возгласы их
по ночам и раскатывающееся эхо пугают поморов, и тогда говорится,
что “леший вторьем морочит”. Это целый особенный мир пернатых,
все больше белых, серых и черных, но почти у всех из них есть
какие-либо яркие отметины: красный клюв, клок ярко-синих перьев,
пятно на лбу или на груди, напоминающие о других, более счастливых
странах красок и света.
Какие именно из этих птиц, вспугнутые свистком “Забияки”,
кружились над нами, сказать невозможно, во-первых, потому,
что их было слишком много, а во-вторых, потому, что мы продолжали
идти полным ходом, не стесняясь птицами, направляясь к китобойному
заводу. “Лотовый на лот!” – кликнул старший офицер; клипер
пошел самым тихим ходом; следовали промеры. Завод открылся
вправо от нас; он построен вокруг небольшой бухты, совершенно
закрытой от всяких ветров, но очень маленькой. Мы могли вволю
налюбоваться действительно красивым видом на это еще так недавно
возникшее поселение, потому что “Забияка” еле двигался. Вправо,
на скалистом отдельном холме, стоял двухэтажной дом управляющего
заводом; прямо против нас поднимались деревянные постройки
завода, разместившись у подножия скал; перед ними, частью
в воде, на дощатой покатости лежали два убитых кита: большой
– синий и малый – полосатик. Темные колоссальные туши их блестели
на солнце, будто лакированные; темные крутые полосы бороздили
тела. С вершины скалы, поверх завода, сползал небольшой водопадик,
бегущий от двух небольших расположенных на горе озер; он будто
плакал о судьбе водяных гигантов, привлеченных в эту маленькую
бухточку и ожидавших терпеливо и безмолвно своего распластания,
и спускался к ним по острым уступам скалы.
На самой бухте, расцвеченные флагами, слегка покачивались
пять китобойных пароходов, принадлежащих двум компаниям: той,
завод которой мы посетили, и другой, имеющей свой центр в
Еретиках, который мы посетим завтра. На носах пароходов виднелись
небольшие толстенькие пушки, которыми стреляют китов; на мачте
одного из них висела плетеная корзина, из которой, как с вышки,
высматривают кита.
День был удивительно ясен, прозрачен; глаза наши, утомленные
видом голых скал, успокоились на довольно яркой зелени берегов
бухточки; тут виднелись небольшие березки и какие-то кустики
вербы или лозы и чахлой рябины, просовывавшиеся сквозь груды
обточенных камней и кругляков. Мхов и вороницы было тоже вволю;
белели ягели; голубая вода бухты так чиста, что тарелка, брошенная
в нее, совершенно исчезает от глаз только на глубине 30 саженей.
Целые стада рыбы кружились в ней подле клипера, и вся игра
их была видна как на ладони. Грохнулся якорь, и мы остановились.
Термометр показывал 20° в тени, и картина была бы прелестной,
если бы не запах самых убийственных свойств, доносившийся
от поры до времени с особенной ясностью от завода и ждавших
своего распластания китовых туш.
Стоявший пред нами завод – центр деятельности “Товарищества
Китоловства на Мурмане”, существующего с 1883 года. Затрачено
на все это дело по настоящее время около 300000 р.; промышленников
и рабочих на заводе всего 109 человек, считая в том числе
и те 10 человек, которые назначены исключительно для ловли
трески, как главного предмета пищи, и остаются здесь сторожами
на зиму. Товарищество имеет два китобойных парохода и еще
один, небольшой; на каждом из первых двух по 10 человек народу;
собственно на заводе участвующих в обработке китовых туш 50
человек. Одной из первых, но не единственных выгод для местных
людей от этого прочно поставленного дела является то, что
заработная плата за летний сезон, не превышавшая 60 р., поднялась
до 90 р. уже в нынешнем году.
За это лето, ко времени нашего посещения, убито было 12 китов;
в недалеких Еретиках другой компанией убито 14; те два кита,
туши которых блистали пред нами на солнце, распространяя убийственное
зловоние, были счетом 11-й и 12-й. Из этих двенадцати экземпляров
было 3 синих и 9 полосатиков, большинство самки; местные люди
сообщали, будто эти женские киты, резвясь по океану, принимают
китобойные пароходы за самцов. Сообщают промышленники и другое
наблюдение, касающееся этих же стран и такого же странного
характера; толкуют, будто на Новой Земле, опять-таки по наблюдениям
над убитыми экземплярами, в противность всяким обычным порядкам,
самки и самцы моржей держатся в отдельности на восточном и
западном берегу острова. Остров этот величиной чуть не с Англию,
и можно себе представить, как трудно этим зубастым, толстейщим
и грузнейшим кавалерам быть любезными со своими склонными
к отшельничеству плотными дамами. Но опять-таки это, вероятно,
один из тех знаменитых охотничьих рассказов, которые сохраняют
свою правдоподобность под всеми градусами долготы и широты,
совершенно на том же основании, на котором гранит остается
везде гранитом, а сланец – сланцем.
Заметим, однако, что эти и тому подобные рассказы далеко
не бесполезны. Иностранцы отлично умеют делать ту или другую
местность интересной, распуская о ней всякие возможные и невозможные
легенды, правды, предположения; люди любят чудеса и ездят
к ним. Мурман тоже то и дело посещался и посещается различными
иностранцами. Нам сообщали, что какой-то лорд Дудлей с женой
и семейством ездит сюда ловить рыбу и зажигать папироску с
помощью лупы светом полуночного солнца; какие-то англичане
арендуют у лопарей Пазрецкого погоста, Кемского уезда, реку
Паз и приезжают летом, на своих яхтах, для ужения рыбы; сообщают
о нескольких посещениях какого-то Роланда Бонапарта; ученый
француз Рабо недавно появлялся здесь, отыскивая каких-то допотопных
черепов, небывалых, исключительных размеров. Почему избрал
он для этой цели Россию и именно ее северное побережье – неизвестно…
Едва только бросил «Забияка» якорь, как явились на клипер представиться Великому Князю управляющий заводом капитан 2-го ранга Андреев и наш консул в Гаммерфесте Бухаров. Его Высочество немедленно принял их и в скором времени съехал на берег, прямо к заводу, осмотр которого представлял большой и совершенно новый интерес.
Оглавление.
|
