| ОТ КЕМИ ДО ТЕРИБЕРКИ
Вечерняя молитва на “Забияке”. Терский берег. Гидрография
северной окраины. Заслуги Литке и его сочинение. Родион Иванов.
Обская экспедиция. Маяки. Ночь на 20-е июня. Общее впечатление
бури. Святой Нос. Появление первых китов. Мурманский берег.
Вход в Териберскую бухту.
Уверенно и покойно шествовал “Забияка”, простившись с Кемью,
с ее горячим днем и еще более горячими красками женских одеяний.
Глаза наши мало-помалу успокаивались, благодаря легкой пасмурности,
начинавшей окружать клипер, по мере движения к северу, к горлу
Белого моря, связывающему его воедино с безбрежным Ледовитым
океаном. Под равномерные звуки винта совершались обычные на
клипере занятия. Когда спустился вечер,– что было заметно
только по часовой стрелке, но никак не по слабости света,–
ровно в 8 часов, раздались обычные свистки, и команда собралась
на молитву. Двумя шеренгами вытянулись матросы вдоль правого
борта, от рубки к баку, и сняли шапки. Отчетливо и неторопливо
пропели они “Отче наш”, осенялись крестами, и звуки молитвы
разносились кругом над глубокою теменью непокойной пучины.
Есть что-то очень приятное, есть чувство глубокого единения
со своими в сознании того, что эту самую молитву, в этот самый
час и на том же самом языке посылает русский человек к богу
и в Белом море, и в Индийском океане, и по лазурным заливам
Средиземного моря. Как ни прочно судно, на котором вы плывете,
как ни верен компас, как ни опытен капитан или штурманский
офицер, но вы все-таки на скорлупке, под вами верста и более
глубины, а над вами бесконечное небо, из таинственных пространств
которого нет-нет да и вырвется шквал или шторм и докажет вам
очень наглядно, что проволочные канаты ваши не более как паутинные
нити, а сами вы – ох какое маленькое, хотя и смелое существо!
Молитва, и только молитва, идя от сердца, под рост колоссальным
пространствам неба, темени неизведанной глубины и еще более
темному сознанию неизвестности.
А глубины нашего побережья Ледовитого океана и Белого моря
в значительной степени действительно неизвестны. Плавание
здесь вовсе не то, что в других морях, имеющих прочные, вечно
исправляемые карты, где к услугам вашим рейды и порты, являющиеся
тихими, покойными заводями. Гидрографический департамент только
в последнее время предпринял исследование Белого моря; в 1884
году хронометрическая экспедиция сделала астрономическую связь
10 пунктов с Архангельском, и затем предполагается приступить
к систематическим измерениям и к производству съемок на основании
этих 10 пунктов.
Что касается дальнейшего Севера, то мы пользуемся до сих
пор трудами одного большого человека, недавно умершего, поставившего
себе вечный памятник в труде, изданном в 1828 году, под заглавием:
“Четырехкратное путешествие в Северный Ледовитый океан – Литке,
в 1821, 1822, 1823 и 1824 годах”. Сочинение это, в полном
смысле слова классическое, издано in quarto и составляет теперь
библиографическую редкость. Настольной книгой моряков при
путешествиях в этих странах служит изданное в 1876 году гидрографическим
департаментом “Гидрографическое описание северных берегов
России” Рейнеке, в 1883 году дополненное Неупокоевым; эта
книга только экстракт капитального труда Литке, памяти которого
нельзя не поклониться, как только переплывете вы Северный
полярный круг.
В сочинении Литке, помимо множества карт, с обозначением
промеров, помимо разных таблиц и очень характерной гравированной
панорамы большей части нашего северного побережья, имеется
и исторический очерк того, как давно, очень давно пускался
простой русский человек на утлых суденышках, безо всяких карт,
проникать в “челюсти полюса”, словно пробуравливаться в них.
Исторически несомненно, что первым русским кормщиком, осмелившимся
пробраться на Север в 1690 году, был Родион Иванов. Литке
замечает, что много было и других, более ранних кормщиков,
ходивших до Оби и Енисея и на Новую Землю, но имена их заглохли,
потому что с ними не случилось того, что случилось с этим
Ивановым. Иностранец Витсен, со слов Иванова, описал его путину:
как шли они, как были разбиты на острове Шарапова Кошка, на
восточном берегу Карского моря, как зимовали, сделав себе
хижину из глины и моржовой и тюленьей крови и шерсти; из 15
человек в живых осталось только 4. Темная внушительная драма
эта остается до сих пор единственным известным нам путешествием
в XVII веке и единственным, кажется, описанием Шараповых Кошек.
В конце XVIII века пробрался к восточному берегу Новой Земли
кормщик Лошкин, но не нашлось Витсена, чтобы записать его
слова.
В третьем десятке прошлого века императрица Анна Иоанновна
задумала экспедицию, подобной которой, по обширности предположенных
действий, почти нет в летописях морских открытий: намеревались
описать берега от Архангельска до Америки! Суда, назначенные
в это плавание, назывались “Экспедицион” и “Обь”; в 1734–1735
годах начальствовали ими лейтенанты Муравьев и Павлов; позже
прибавлены другие суда и были другие лейтенанты. С 1736–1739
года посещены были Югорский Шар, Канин Нос, устья Оби и Печоры.
Все эти плавания совершались почти без карт. Карты Новой Земли,
очень гадательные и очень неполные, могли быть составлены
до 1807 года только по плаваниям Баренца, Размыслова и Поспелова.
В 1819 году орудовал в том же деле лейтенант Лазарев. В 1828
году издано наконец капитальное сочинение Литке. Север давным-давно
служил нашим смельчакам-казакам и промышленникам путем-дорогою
ко всяким открытиям. Так, даже в настоящую минуту… по представлению
Академии наук, на берегах Ледовитого моря, в Устьяйске, далеко
на востоке орудует ученая экспедиция для обследования Новосибирских
островов. И там, как близ Новой Земли, еще в 1710 году казак
Пермяков доносил о существовании к северу каких-то неведомых
островов, и якутский воевода послал к ним Вагина с 11 казаками.
В 1810 году промышленник Санников открыл на них русскую могилу
с крестом. Чью же? В 1808 и 1820 годах снаряжены были туда
еще две экспедиции, и только теперь, 60 лет спустя, предположено
окончательное научное обследование, и доктор медицины Бунге
находится в Устьянске. Но начальный путь, как и в Новой Земле,
указан и здесь смельчаком, простым русским человеком.
Все названные имена мелькали в памяти при приближении нашем
к горлу Белого моря, когда, после спокойно проведенной ночи,
около 8 1/2 часов утра, подле Сосновца – маяка, стоящего на
острове, перешли мы в первый раз Полярный круг. О вчерашней
хорошей погоде не было и помину. Мелкий холодный дождик шлепал
по палубе и по чехлам орудий; зыбь, никогда почти не прекращающаяся
в этом месте соединения Белого моря с океаном, давала себя
чувствовать очень ясно. Мы миновали Кандалакский берег, на
котором имеются на лицо “матушка Турья гора, госпожа Кандалука
губа и батюшка Олений рог”, и шли в расстоянии трех миль от
высокого скалистого Терского берега, по гранитам которого,
прибавляя холоду к картине, резко белел снег, спускаясь белыми
пятнами и нитями от вершин к самому уровню моря, вырисовывая
арабески. Часов около 12-ти миновали мы Орловский маяк, ясно
выделяющийся своею вышиной над морскою пучиной. В 1872 году,
в июле, со шхуны “Бакан”, привезшей на маяк припасы, спущен
был баркас для доставки их на берег; командир Сафонов, очень
молодой человек, не внял советам, перегрузил баркас, и все
15 человек с командиром своим погибли вследствие спора течений,
достигающих здесь наибольшей силы; спасся на двух веслах один
только офицер. Снегу на берегу видели мы довольно, и во мглистой
неясной атмосфере образовывался мираж, поднимавший эти снега
над морем, и двигавшиеся невдали от нас поморские шхуны шли,
казалось, по земле.
Около 6-ти часов вечера приближались мы к знаменитому, как
самое бурное место, Святому Носу с огромной быстротой. “Забияка”
делал 11 узлов в час, а отлив прибавлял еще 4 узла. В Белом
море вообще нет покоя, но в горле его идет вечная зыбь, постоянная
толчея, и мы выходили в открытый океан под нехорошими предзнаменованиями:
барометр падал, самый опасный изо всех ветров, северо-восточный,
крепчал; дождь и мгла, туман и облака перепутывались одни
с другими самым бессвязным образом, и пасмурность была так
велика, что мы потеряли из виду берег, находившийся от нас
не далее двух миль. Святой Нос со своим маяком тоже скрылся,
потонул гораздо скорее, чем следовало. Ровно в 8 часов вечера
собрались люди опять на молитву; на этот раз она была не пропета,
а прочитана, потому что люди могли быть нужны ежеминутно,
да и пенье было бы нескладно при качке, все более и более
усиливавшейся. В кают-компании нашей не раздавалось обычного
в вечерние часы пения одного из офицеров и сопровождавшего
его хора; его заменяло посвистывание ветра по снастям, пощелкивание
той или другой упавшей со стола вещи и внушительные всплески
волны, видимо стремившейся посетить “Забияку”, войдя к нему
непрошеной поверх бортов. Становилось очень холодно; равновесие
в температуре воды и воздуха было полное, термометр показывал
в обоих 4°.
В ожидании бури, к которой видимо дело шло, любопытно было
дать себе отчет в собственных чувствах. Положим, думалось,
“Забияка” крепок; несомненно, что офицеры и команда не хуже
компаса знают свое дело, а все-таки разве можно поручиться?
Вероятно, не во всех путниках одинаково было чувство ожидания,
но нельзя было не подметить в себе пробуждения какой-то, если
можно так выразиться, отважной заносчивости. Чем сильнее качнет,
чем порывистее ударит ветер в борта и рассыплется множеством
отдельных голосочков по всяким закоулочкам клипера, тем яснее
и яснее становилось чувство: а я все-таки плыву куда хочу,
а я все-таки сила, и не меньше той, что кругом меня бушует
и неистовствует. Желавших лечь спать не было. По странному
стечению обстоятельств больных морскою болезнью, кроме укаченной
прислуги, тоже почти не было. На великого князя качка не действовала
вовсе; у некоторых из нас, людей суши, заметны были как бы
задумчивые лица, некоторая довольно забавная сосредоточенность.
Между матросами, в особенности между молодыми, показались
было некоторые симптомы морской болезни, как говорят – очень
заразительные, но командир, кликнув боцмана, очень внятно
и просто сказал ему, чтобы не было больных, и – больных действительно
не было. По-видимому, начальническое слово оказалось сильнее
морской болезни или, по крайней мере, поползновений к ней,
которые так много способствуют развитию ее на пассажирских
пароходах.
Если было когда темное время на нашем пути, так это в ночь
с 19-го на 20-е июня. Мгла висела кругом сырая, полусветлая
и все-таки непроглядная по всему широкому горизонту неба и
океана. Ярче других и даже очень ярко светилось в машине нашего
клипера, где в остром серебряном блеске электрического освещения
двигались на глубокой глубине, если смотреть с палубы, составные
части машины, все эти поршни, рычаги, поблескивая где желтой
медью, где белой сталью; по металлическому помосту машинного
отделения, перед печью, краснели темные груды черного угля,
готового отправиться в печь, и на вымазанных сажей лицах кочегаров
лежало то же самое родственное красное отражение. Какая громадная
разница: глядеть на море, готовое стать бурным, с его беспорядочными
тесными волнами, идущими наперебой одна другой, с его серо-свинцовыми
красками, с неравномерными посвистами и множеством отдельных
вихрей, бестолково хозяйничающих в одном могучем течении NO,
и глядеть в правильно действующую могучую машину. Вы стоите,
наклонившись над нею, смотрите в нее и в тот или другой момент
качки чувствуете по вздрагиванию судна, что в него ударила
могучая волна; вы ждете, что это вздрагивание, сказавшееся
в вас, непременно отразится и на машине. Ничуть не бывало:
она бьет тот же неизменный такт; только перебегут отражения
огней с одного места на другое, только откатится с угольной
кучи который-нибудь из кусков, но тотчас же успокоится и будет
продолжать краснеть тем же багровым отблеском, что и его собратья,
оставшиеся лежать на месте. Вы смотрите в машину, и она успокаивает
вас, прибавляет уверенности.
Не успели мы вступить в океан и ознакомиться с его разыгрывавшеюся
зыбью, как подарил он нас другою, очень характерной картиной.
Подле самого Святого Носа, около 7-ми вечера, увидели мы первых
китов. Кита не сразу отличишь, если нет к этому привычки или
сноровки. Вам говорят: “вон кит! смотрите!” – и вы ровно ничего
не видите, во-первых, потому, что горизонт слишком бесконечен,
на нем сразу не уловишь, а во-вторых, киты, эти колоссы Ледовитого
океана, так быстры, так юрки, что вы никак этого не ожидаете,
и глаз ваш, готовящийся смотреть на нечто довольно грузное,
никак не улавливает быстрого. Неправда также и то, как рисуют
обыкновенно китов на картинках: на них громадная туша кита
виднеется вся поверх воды, а над головой его поднимается сноп
воды, падающий наискось в виде фонтана; так говорят картинки;
но на самом деле кит мелькает над поверхностью только небольшой
частью своего тела – головой, хвостом, спиной, и фонтана он
не “пускает”, а “брызжет”, так что никакой струи в нем вы
не отличаете, а видите только брызги, разлетающиеся конусом
из одного центра. Может быть, при спокойном море киты лежат
на поверхности и пускают фонтанчики, но нам они представились
совсем иначе. Быстрота движения китов очень велика и напоминает
как нельзя более движение черноморских дельфинов, с тою разницей,
что киты не кувыркаются, а дельфины не пускают брызг.
При первом появлении китов увидали мы их штук шесть разом;
так как кит, доставленный на китобойный завод, даст около
2 тысяч рублей, то подле нас плавал маленький капиталец. Капиталец
этот встретил нас у самого начала пути по Ледовитому океану
и доставил красивое зрелище. В нынешнем году, как говорят,–
и мы в этом убедились,– киты держатся недалеко от горла Белого
моря, и нашим китобойным пароходам, находящимся почти подле
границы Норвегии, приходится выезжать за сотню-другую миль.
С полночи NO крепчал все более и более. Помимо тех неприятностей,
которые он нам причинял, разрушил он и последнюю надежду попасть
на Новую Землю. Опытные люди, специалисты здешних плаваний…
утверждали, что если еще недавно слаба была надежда пробраться
туда, теперь, после этого NO, погаснет она совершенно, потому
что нагонит льдов и уставит их по берегам острова плотной
массой. Может быть, говорили эти люди, ветер и изменится,
но достаточно и теперешнего его бушевания, чтобы быть уверенным
в невозможности пути; льды, говорили они, находятся теперь
отсюда милях в 300-х и при попутном ветре движутся очень быстро.
Новая Земля, посещение которой, по-видимому, состояться не
могло, остающаяся до сих пор с восточной стороны своей почти
совершенно необследованной, это спасительница нашего Севера;
если Гольфстрим, теплое течение от запада, обогнув Норвегию
и направляясь вдоль нашего Мурмана к Новой Земле, обусловливает
сравнительную мягкость температуры и незамерзание нескольких
гаваней, то Новая Земля задерживает движение к нам от NO вечных,
колоссальных льдов; не будь ее, очень может быть, что белый
медведь существовал бы и в Белом море, а в Петербурге и Москве
было бы бесконечно холоднее.
К утру, часам к 3-м, на клипере сделано было распоряжение
“найтовить” орудия, то есть для прочности прикрепить их особыми
добавочными канатами; затем вдоль палубы протянули “леера”,
веревки, за которые при ходьбе по палубе можно бы было держаться.
Это было совершенно необходимо, хотя вследствие найтовки орудий
от канатов, протянутых поперек, ходьба была крайне затруднительна,
да и вообще особенного удовольствия в ходьбе по наводненной
палубе, при пошлепывании с боку на бок, при необходимой в
этом случае широкой расстановке ног, не предвиделось. Буря
крепчала; кренометр, висевший в рубке штурманского офицера,
показывал 30° качки, то есть 60 в обе стороны, по килю. Было
холодно, всего 8°, и сырость пронизывала насквозь. Мгла –
так казалось, по крайней мере,– только сгущалась, а между
тем нам необходимо было видеть берег к тому времени, когда
мы подойдем к ближайшей цели нашего пути – к Териберской губе,
чтобы войти в нее; до сих пор “Забияка” оказывался удивительно
точен в своем пути; будет ли он таковым сегодня? будем ли
мы около 8-ми часов утра подле Териберки?
Непростительно, испытав порядочную бурю в Ледовитом океане,
не полюбоваться ею вполне, то есть не взойти, и не раз, на
тот или другой мостик. Палуба скоро пригляделась. Матросы
в желтых кожаных куртках, шапках и штанах, таких жестких,
что глядеть на них было жестко, были заняты каждый своим делом:
поправь то, да прикрепи это, да полезай туда! Эти кожаные
куртки на частных пароходах называются “олеофраками”, в насмешку,
конечно, и надо быть достаточно ловким и сильным, чтобы при
лазаньи погнуть как следует упругую, неподатливую желтую кожу.
Зато защищала эта кожа отлично от соленой воды, перемахивавшей
из-за бортов на палубу, а также и от той, что подливалась
снизу из так называемых “шпигатов”, этих отверстий, хорошо
всем знакомых, расположенных по краям палубы для стока воды.
Очень занимательно было видеть, как при сильном накренении
клипера океанская вода, бурля, будто в котле, проникала в
шпигаты ключом и тотчас же разливалась по палубе, чтоб убраться
туда же, откуда пришла. Эти посещения волны снизу и разливы
ее были бы равномерны, если бы не неожиданные притоки воды
через борт в большем или меньшем, но совершенно неожиданном
и разнообразном количестве. Эта вода сверху попадала незаконнейшим
образом то за шею человека, то в рукава и составляла, если
можно так выразиться, самую неприятную особенность бури при
3° тепла в воде.
Вид с мостика на океан был чудесен. Необозримыми легионами
двигались громадные волны все в ту же сторону, что и “Забияка”,
как бы нагоняя и подгоняя его. Здесь, на мостике, высоко над
палубой, чувствительнее были размахи качки, и Можно было наблюдать,
сколько сажен по всяким кривым выписывали в воздухе вершинки
наших мачт. Кто не знает, кто не слыхал, что существует так
называемый девятый вал, гораздо более крупный, чем все остальные.
Может быть, это и так, может быть, это подтверждает и наука,
но простому, ненаучному наблюдателю это кажется немного иначе.
Самые судорожные, самые неожиданные вздрагивания и колебания,
захватывающие дух, испытывает судно вовсе не от видимой волны.
Если вы смотрите на эти надвигающиеся, изредка перебитые шеренги
их, вы приблизительно верно определяете, в какую сторону и
насколько накренит вас. Но вот, совершенно неожиданно, без
всякого предупреждения, на полпути уже совершающегося накренения
в одну сторону качнет вас с титанической силой в другую, вы
как будто куда-то глубоко опуститесь и как-то очень высоко
подниметесь, вас повалит вбок, вас как бы потянет опрокинуться.
Нет никакого сомнения в том, что это сделала волна, но отнюдь
не та, видимая, хотя бы и девятая, а какая-то другая, идущая
глубоко под волнами, какое-то суммирование этих волн, сила,
не имеющая вида, у очертания, имени, но бесконечно большая
всех остальных!
Был 7-й час утра, когда на мостике заметно стало особенно
много начальственного персонала. Дело заключалось в том, что
по расчету мы должны были находиться недалеко от входа в Териберскую
губу; надо было распознать, отличить вход в нее. Это было
нелегко по многим причинам. Во-первых, сам Мурманский берег
в этих местах настолько однообразен скалистыми своими очертаниями,
что и в светлый день вход в бухту особенно резкими признаками
не отличается. Во-вторых, туманная мгла, завеса дождя, облегала
берег серой, сомнительной теменью; идти к берегу ближе 1 1/2–2
миль при ветре, сильно наваливавшем к нему, было опасно, а
на этом расстоянии от очертаний Мурмана виднелись как бы клочья,
то и дело задвигавшиеся туманом и вновь открывавшиеся. Вдали,
сквозь туман, местами прорывавшийся, двигались перед глазами
будто какие-то осколки, тряпки берега. За долгий путь наш,
благодаря этой завесе тумана, мы мало что видели от Мурманского
берега; надо надеяться, что на обратном пути мы ознакомимся
с ним больше и декорация его протянется пред нами с желательной
ясностью. К счастью для нас, расчет и на этот раз оказался
совершенно верен, и “Забияка”, несмотря на бурю, привел нас
к желаемой бухте точь-в-точь. Из-за мглы, тумана и дождя заметно
было на берегу какое-то будто бы углубление общего фасада
скал: это именно и была Териберская бухта, и мы повернули
к ней. Териберка – одна из лучших, но небольших бухт нашего
поморья – и была нам совершенно приятна именно теперь, потому
что она, будучи почти открытой северо-западному ветру, отлично защищена от северовосточного, подгонявшего нас, отвесными
скалами, поднимающимися с этой ее стороны и называемыми здесь,
подле этой губы, “Волчками”. А зайти в бухту было своевременно;
ветер крепчал, и кренометр показывал уже не 30°, а 35° наклонения;
команда была утомлена; большей часттью все мы продрогли и
промокли да и качки натерпелись достаточно, можно было отдохнуть.
В шканечном журнале всякому ветру, а тем более буре, выставляются
баллы. Той, которая потрепала нас, поставлено 9; должно быть,
12 баллов не ставят никогда, потому что судно погибает.
Мы входили в Териберскую губу в 10-м часу утра. Здесь почти
конец нашего поморья, то есть той окраины, возвращаясь от
которой поморы “идут в Русь”.
Оглавление.
|
