[112]
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ ВДОЛЬ МУРМАНА.
Происхождение его имени. Словарь морских выражений. Матросские игры. Мытье клипера. Двигающиеся островки чаек. Как дерутся киты с касатками. Ночь на Иванов-день. Полуночное солнце во всем его блеске.
Двинулись мы в путь ровно в 5 часов пополудни, 23-го июня, накануне Иванова-дня; оставляя Кольскую губу, мы поклонились еще раз, проезжая мимо, Екатерининской гавани и, пожелав ей воскреснуть, направились в океан. Опять поднялся перед нами столообразный остров Кильдин, опять возникли жилистые, суровые скалы Мурмана. Между Кильдиным и Кольскою губой побережье как будто голее, изможденнее, многострадальнее, чем где-либо. Отсюда на запад, как мы сказали, побережье, по направлению к Норвегии, становиться выше, извилистее, красивее, взломаннее; по пути к Белому морю на восток оно монотонно, утомительно-однообразно; тут на разделе обеих частей Мурмана словно выскочил из моря совершенным особняком геологически-странный остров Кильдин; здесь в те дни, когда слагались горы, были следовательно встречи каких-то различных сил, различных влияний и шел большой допотопный спор.
Так как солнце светило влево от нас, то гранитный Мурман, находившийся вправо, вытягивался весь розовый, даже нежный; полосы снега были на нем совершенно белые; берег казался тигристым. На плоском песчаном подножьи Кильдина, словно приютившись к подножию его, лежал выкинутый на берег [113] пароход. Он был похож издали, как две капли воды, на виденного нами в Арском заводе кита, до его прободения: толстый, раздутый, с тою только разницей, что кит был как смоль чёрный, днище же парохода сияло яркокрасным цветом, киноварью. Что это за пароход? след ли бури, своя ли оплошность? во всяком случае кусочек какой-то драмы. Издали было видно, что подле берега, подле красного покойника, шныряли какие-то суденышки: уж не пираты ли это какие, думалось невольно, обрадовавшееся легкой, даровой наживе? Тут, так далеко от какого бы то ни было общественного центра, всякий крик, всякий голос, даже голос требующий помощи пушки, заглохнет, испугавшись беспредельности, и прозвучит напрасно.
Отошли мы от Кильдина, и потянулся подле нас Мурман нескончаемою, однообразною стеной. Конечно, это однообразие только кажущееся, потому что всякая беспредельность непременно однообразна. Название Мурман без сомнения не русское, но какое? Если придерживаться лопарских слов, то будет так: мюр — море, манн — луна, минн — наше, следовательно — Лунное, или Наше море; если придерживаться норвежских, то выйдет немножко иначе: мур — мать, манн — человек, то-есть мать-кормилица человека, в чем норвежцы вполне справедливы, выражая этим заслуги океана относительно своей страны и вспоминая гостеприимство всех русских водяных пажитей, не только отдаленных от берега, но даже и в узенькой черте каботажного плавания. Норвежцы, поселяющиеся на нашем берегу, пользуются многими льготами; в виду постоянной любезности нашей и хлебосольства, может быть, следовало бы подумать о том, нельзя-ли прибавить им еще чего-нибудь?
Роскошен и тепел проходил день пред Ивановым днем, и на клипере только и было работы, что людям, занятым у машины. Всегда перемазанные сажей, они составляют совсем особую статью в рядах остального, очень часто моющегося, из любви к воде, персонала. «Духи долой»! кричит иногда вахтенный офицер, когда несколько человек выпачканных машинных выползут на палубу, чтобы дохнуть свежего воздуха, выползут как раз по средине клипера, в самом узком и бойком месте, и мешают проходу. Черные духи по команде немедленно прячутся, до тех пор, пока не выпол[114]зут потихоньку опять. Вообще надо заметить, что своеобразный словарь всяких морских кличек, прибауток, выражений очень характерен; он очень часто любит смешивать, как бы кувыркать настоящий смысл слов; например: «живо копайся»! (как это можно делать что-либо «быстро-медленно»? думаете вы) или: «вались на верх»! (собственно говоря, валить можно только книзу). Если вы услышите распоряжение: «заложить на одну, на две закуски», то вам и в голову не придет догадаться, что дело касается поднятии люка на ту или другую высоту. Очень жаль, что в короткое пребывание наше на клипере не удалось ознакомиться более подробно с этим характерным словарем.
За то ознакомились мы с некоторыми из матросских игр, и хороший день нашего обратного плавания к Святому-Носу вызвал эти игры на палубу. Не совсем приятна для многих игра «шей-пошивай». Во всякой воинской команде есть непременно свои Золушки, свои замарашки, почему-либо недолюбливаемые другими или наоборот очень любимые, но служащие вечным предметом подтруниваний, смеха, острот; последнее достается обыкновенно на долю робких людей, скромников разных сортов, в особенности если эти скромники почему-либо Тартюфы, чего у нас ужасно не любят: робость и тартюфство — нечто совершенно неподходящее русской натуре, и это везде, во всех войсках сухопутных и морских, от западной границы вплоть до баталионов Владивостока. «Шить-пошивать», «шубу шить» очень просто: человек пятнадцать садятся на палубу в кружок, вплотную один к другому, лицами в круг; на ноги к ним кладется парус; руки всех сидящих спрятаны под него, и на этот-то парус приглашается, как на Прокрустово ложе, один из желающих или принуждаемых. На весь круг полагается один жгут, очень прочный и выразительный вовсе не на шутку; жгут идет под парусом по рукам, щелкает по сидящему сверху паруса и тотчас же прячется и передается. Надо поймать жгут. Два раза подряд притащила команда какого-то хмурого матросика, кажется Попова; доставалось ему невыразимо; искать жгута он не умел, боялся; однажды даже убежал, но с громким смехом возвращен назад и принял крещение преобильное; ему действительно сшили шубу. Другой [115] матросик сам вызвался вместо убежавшего; это был паренек невысокий, юркий, смелый и чрезвычайно оживил игру. Стегали его до невозможности; как кошка или вьюн перебрасывался он по парусу, и любо ему было принимать на себя бессчетные удары. Баня была препорядочная; но всему кругу бивших его товарищей была сообщена такая подвижность, так они были наэлектризованы пареньком, что парус гулял над матросскими руками настоящим ходуном. Весело было смотреть на этого вьюна; из таких людей на полях сражений выходят у нас чудодеи и охотники; и что любопытнее всего, так это то, что удары получал он только по должным и подходящим местам, тогда как несчастному Попову угораздили много раз в лицо, и он, под громкий смех и посвисты, сошел с паруса с прослезившимся правым глазом.
Другая игра основана тоже на битье, но только совсем иначе. Протянута жердь; на жерди верхом сидят двое матросов друг против дружки; у каждого в правой руке по мешку, набитому волосом или пробкой; левая рука должна быть на отвесе и к жерди не прикасаться. Удары наносятся мешками в левую сторону противника; нередко для большей силы удара мешок раскачивается самым прилежным образом. Получивший удар должен усидеть на тонкой жерди, что чрезвычайно трудно; иногда валятся оба противника вместе, и тогда смех окружающих становится гомерическим; большею частью летят с первого удара; выдержать два, три — уже великое искусство; но нашелся один такой герой, что не поддавался решительно никому и валил своих противников неустанно; чем держался этот матрос, что за клещи у него ноги — и представить себе нельзя; видимо, что досада разбирала товарищей, и один лез на смену другому, рассчитывая на успех, но напрасно. Победитель так-таки и остался победителем и с выражением неописуемой триумфаторской гордости слез с жерди сам.
Третья игра — это доставание монеты ртом с твердой поверхности, на этот раз с палубы. Насколько в тех двух играх шума и гама, настолько эта молчалива и сосредоточена. Работа губами и языком по довольно пестрой поверхности палубы требовала значительной решимости, и она имелась у всех участников игры. [116]
Может быть последствием ее было то, что к вечеру начальством приказано было приступить к мытью палубы. «Забияка» удивительно чистоплотен и мытье палубы составляло занятие не то, чтобы очень редкое. Для нас это было всегда очень неприятно, потому что обильно заливаемая водой справа и слева палуба клипера становилась совершенно недоступною для ходьбы в обуви; матросы, все босые, вооружались щетками всяких калибров и форм, скребли, терли, полоскали, шлепали ногами по воде; кое-где действовала тряпка, где и скребок. Обширная прачечная не нуждалась в воде, и видимо было, как струи океанской воды, почти черные в начале мытья, возвращались под конец в шпигаты совершевно светлыми, прозрачными. К вечеру работа эта была окончена, и раздалось приказание: «койки брать!»; это всегда одно из последних приятных приказаний склоняющегося дня; койки, свернутые и поставленные торчком вдоль бортов, закрывающие с палубы всякий вид на море, исчезают с этих мест, чтобы пойти исполнить свое ближайшее назначение.
Это приказание свидетельствовало о том, что приближалась ночь; на самом деле этого не было заметно вовсе. Светлы были очертания Мурмана, светло и сине море, и солнце, не задергиваемое ни единым облачком, катилось по небу вполне лучезарным. За снятием коек следовала молитва, и на клипере стало сравнительно потише. Тогда одна из оригинальных картин морской жизни нашего севера не замедлила выясниться во всей своей кажущейся невероятности. Много толковали и печатали о том, будто разная более мелкая рыба ходит иногда по Северному морю такими юрами и косяками, что образуются будто бы целые островки, что островки эти обладают способностью самовольного передвижения, и что морская птица, отличающаяся большим прожорством, не должна летать над водой, выжидая минуты для того, чтобы клюнуть ту или другую жертву свою, а попросту садится на эти острова, ходит по ним и поклевывает. Этого счастливого воплощения птичьей страны с кисельными берегами и молочными реками нам видеть не удалось, но нечто подобное совершилось пред нашими глазами. По обеим сторонам клипера, в недалеком от него расстоянии и нисколько нас не пугаясь, виднелись целые [117] островочки чаек; этих белых островков плавало несколько, и количество чаек, из которых они состояли, было неисчислимо велико. Местные люди сообщили нам, что это явление довольно обыкновенное, что несомненно тут проходит в настоящую минуту какой-нибудь сорт рыбешки, что она идет по самой поверхности почти плотною сбившеюся массой, и чайкам раздолье наслаждаться вволю, во всю свою прожорливость. Таких юров или косяков рыбы нашим поморским слабеньким неводом не осилить, а если бы и осилили, то остается, вследствие недостатка и дороговизны соли, сделать то, что сделано было в 1884 году в Кандалакской губе с сельдью: миллионы вкусных особей преданы были гниению и долгое время заражали воздух местного побережья.
Ночь на Иванов-день наступила ясная, безоблачная, при полнейшем штиле в воде и в воздухе. «Море слосело», говорят поморы. Яркое солнце катилось в небе как ни в чем не бывало и бросало по палубе «Забияки» хотя и длинные, но все-таки резкие тени. В эту ночь, как известно, совершаются на матерой земле чудеса, ищут чудодейного папоротника и разрыв-травы; само полуночное солнце было чудом для людей к нему непривычных; как было не верить в возможность увидеть одну из величественнейших картин Северного моря, картину боя китов с касатками! По мере приближения нашего к Святому-Носу киты начали показываться снова и в количестве гораздо более значительном, чем прежде. Хотя никто не возьмет на себя смелость сказать, что плавающих китов, шмыгающих одновременно с разных сторон, счесть можно, но приблизительная верность допускается: одновременно видели мы до тридцати китов. Так как море было безусловно спокойно и облито сильным боковым солнечным светом, то прогулки китов были виднее, чем при первом проходе нашем этими же местами в туман и дождь, в надвигавшийся шторм. Темные массы их вырисовывались резче; фонтаны, казались, благодаря заметному падению их брызгов в тихую воду, гораздо продолжительнее, выше, гуще, и так как китов гуляло несравненно больше, то картина представлялась действительно очень красивою.
Что если бы, так думалось, как одно из чудес Ивановой ночи, да на это стадо китов напали касатки? Касатка или ка[118]сатик — Orca gladiator, Balaena rostrata, это злейший враг кита, хотя и свойственник его по зоологическим и биологическим данным; вражда этих свойственников водного царства такова же, как вражда между собакой и волком. Касатка-гладиатор, уничтожающая не одну сотню китов в течение года, быстра, юрка и смела до невозможности. Если несколько касаток — говорит г. Кушелев — увяжутся за китом, то спасения для него нет никакого; как бы ни отбивался он своим могучим хвостом, каждая хватка ловкой и гибкой касатки ее как сталь крепкою и острою челюстью наносить киту зияющую рану и кровь льется потоками. Сопение, оглушительный плеск и частые удары обезумевшего кита отчетливо раздаются над океаном, и бой слышен за несколько верст, нарушая общую тишину редких штилей полярных широт. Если касатки одолеют, они объедают весь жир кита, но не трогают мяса. Победа касаток несомненна, разве что ошалевший от боли и страха кит, если бой происходит вблизи берега, выбросится на берег. Г. Михайлову удалось видеть вероятно подобного несчастного кита в Керети на Белом море. Выброшенный на берег кит — собственность ближайших селений, и Керетское общество заработало тогда в одну неделю большие деньги; крестьяне быстро обрубили, срезали жир и тут же вытопили. Огромные ребра кита, на половину занесенного песком, торчали из-под воды, точно бока разбитого корабля. Кит этот был еще жив, когда к нему приступили с топорами. В Иванову-ночь все было у нас под рукой: полярная широта, штиль, океан, целое стадо китов, не хватало только касаток, и мы лишены были возможности полюбоваться одною из множества чудеснейших картин жизни Ледовитого океана.
За то Иванова-ночь дала нам полную возможность увидеть наконец ни разу не сиявшее нам полуночное солнце во всем его величии. Когда стрелка часов подходила к двенадцати, Великий Князь находился на палубе. Кроме немногих лиц, сопутствовавших Его Высочеству, двух офицеров на мостике, рулевых у руля часовых, не было никого, и вся не особенно широкая палуба «Забияки» казалась совершенно пустою, сравнительно с дневным ее оживлением. Небо сияло совершенно чистое, и только над самым солнцем нависало одно неболь[119]шое, но длинное облачко, ярко озлащеноое снизу. В самую полночь солнце не дошло до горизонта на шесть или семь солнечных диаметров. Оно было ярко, не могло быть созерцаемо, хотя и вызывало в глазах множество бегавших, сбивавших одна другую, огневых точек. Края его лучились золотистым пурпуром, так что оно казалось окруженным искрившимся, будто кипевшим, красным кольцом. Красноват был также и столб отражения солнца в океанских волнах, которые если и блестели, то не давали того аквамаринного цвета, который так хорош, так глубоко бархатен днем. Эти отражения солнца и луны столбами в воде называются у поморов «гралицы». Палуба «Забияки» и все, что на ней находилось: люди, орудия, снасти, рубки — все это обливалось отнюдь не розовым светом утра, но каким-то красноватым, неспокойным сиянием. Тени были далеко не резки, не черны, а как бы сероваты; они тоже будто мерцали тою же краснотой и этим как бы роднились со световыми поверхностями тех предметов, от которых падали.
Едва только стал заметен подъем солнца, что состоялось немедленно после полуночи, нам не оставалось ничего лучшего как пойти успокоиться. Около 10 часов утра предстояло «Забияке» быть у Святого-Носа и грузиться углем близ Иоканских островов. Это одна из тех гаваней, которая, вероятно, имеет большую будущность и о которой мы упоминали.
Оглавление.
© OCR И. Ульянов, 2009 г.
© HTML И. Воинов, 2009 г.
|
