В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.

[170]

VII.

Варде-Хуз¹.

“Среди вечной ночи океана царит преимущественно животная жизнь, тогда как на континентах, периодически оживляемых солнечными лучами, господствует жизнь растений”. Я невольно вспомнил это выражение Гумбольдта, когда мы шли из Вайдо-губы в Варде-хуз, оставляя за собою пределы России для суровых берегов северной Норвегии. Мимо нас то и дело проходили целые полчища китов, стада сайды порою встречались на пути, разнообразя своею веселою игрою на волнах величавое уныние океана. В одном месте нас окружила целая стая чаек и тотчас же отхлынула, стремясь по одному и тому же направлению на восток, то подлетая к самой воде, то взвиваясь в высь. Я думаю, тут было их более миллиона.

– Это вы понимаете, что значит?

– Нет.

– Сельдь идет на Мурман, – чайки и провожают. А вон на горизонте киты, те тоже за нею. Теперь в глубине каша. Впереди сельдь, за сельдью – треска, сайда, за ними в свою очередь акула. А позади всех нагоняют мелкую рыбешку киты. И вверху, и внизу – охота. Страсть сколько поедают этой сельди.

– А все истребить не могут, заметил кто-то. Премудрость![170]

– Чудесов на море много.

– Сказано – океан-море, ты и понимай.

– В ем может сколько всего сидит.

– Точно что…

– Это верно! Одно слово – бездна! Не охватишь.

– Чудной этот! слышалось за мною.

– А что?

– Оченно в камешки влюблены. Ходят по берегу, да молоточком по пахтам²

– Ученый...

– Ученый?... Нет, я тебе скажу, этих ученых – вво! И пассажир слонообразной наружности сжал кулак. Ты думаешь, это он спроста?... Шельмы! Они нонь рыщут... Золота им требуется, д-р-руги... Рази я это не понимаю... золота! – И он заколотил себя кулаком в грудь.

– Ну, тебе что! Ну, золота, – все ж на пользю.

– Пользю... Нет, постой, пользю! Он тебе ее покажет. Кто золото копает? говори кто-о? Ну! Пользю! Казенный рабочий копает. Найди он у нас золота, всех это промышленников заберут да на горные работы и обратят. Он тебе даст пользю, как на тебя серую куртку наденут.

Переход из Вайде-губы до Варде-хуза продолжается несколько часов. По мере приближения к берегу становилось все холоднее и холоднее; пришлось снять легкие ление пальто и надеть осенние с маховыми воротниками. Некоторые облекались в шубы. Прежде всего на горизонте появляются безжизненные серые очертания, точно марь расползающаяся по окраине океана. Потом из однообразной массы начинают выделяться каменные горы, пологие, покрытые белесоватою тундрой, которая при солнечном свете должна серебриться матовым блеском. Еще ближе можно уже отличить на западе два больших каменных острова, соединенных коротким и узким перешейком, по правую и по левую сторону которого находятся две прекрасные гавани. Первое время, пока пароход огибал унылые и мрачные выступы дикого камня, искрещенного черными щелями и трещинами, мы видели только горбы и куполообразные холмы пустынного берега. Наконец, на северо-западе легли какие-то правильные линии, оказавшиеся шанцами норвежской крепости, далеко, впрочем, не имевшей грозного вида. Скоро можно было рассмотреть развевавшийся по ветру флаг – над домом коменданта. За стенами на один момент мелькнули какие-то остроконечные кровли, длинный шпиль, [171] стоявшей на возвышении кирхи и верхушки многочисленных мачт. Новые выступы берега скоро совершенно скрыли только показавшийся было город, и лишь спустя четверть часа мы вошли в южную гавань Вардо и заняли место посреди целого леса кораблей, между которыми дымились два или три парохода.

Было воскресенье. Сотни лодок бороздили губу. На них плавали мальчики, иногда очень маленькие, но бойко правившие рулем и еще бойче управлявшиеся с веслами. Не смотря на сильный холод с насквозь пронизывающею сыростью, все они щеголяли в каких-то маленьких курточках – и только. Направо шел пустой берег, над которым раскидывался осмиугольник небольшой крепости; налево все было заставлено амбарами на высоких платформах, укрепленных над морем на толстых и прочных столбах. Дальше за ними раскидывался город, казавшийся, вследствие своей скученности, довольно большим. Красивые, высокие деревянные дома развертывались в эффектную перспективу, на самом дальнем фоне которой белела небольшая деревянная кирха, невольно останавливая на себе взгляд своими изящными очертаниями и легким полувоздушным силуэтом высокого шпиля. Домики казались щеголеватыми. Большие, светлые окна вволю пропускали солнца. На крыше каждого дома был устроен высокий шток, на которых, во время недавнего посещения Вардо королем Оскаром, развевались флаги. Эти штоки, вместе с остроконечными кровлями, вперемежку с домами крытыми дерном, придавали Вардо весьма оригинальный видь. Сотни ел³ чернели на берегу, опрокинутые на время; откуда-то доносился сильный запах трески, – оказалось, что вдоль берега во многих местах устроены сушильни, а в бинокль видны были тысячи палтухов⁴ с сушившеюся рыбою, преимущественно на плешках пологих холмов в окрестностях города. Губа вся с этой стороны была заставлена судами английского, североамериканского и датского торговых флагов. На них было все пусто. Только на великобританском бриге пировала кучка матросов с медно-красными, обрамленными рыжими бакенами, лицами. Между ними ходила бутылка, и не смотря на строгие узаконение о соблюдении воскресного дня, задорно разносилась песня, которую можно услышать во всех концах мира с известным припевом:

“Rule, Britannia, Britannia rule the waves”, etc.

В хриплых голосах слышалось одушевление и сила. Один из певцов подошел даже к корме и, угрожая нашему пароходу бу[172]тылкой, еще раз проревел во все горло: Rule, Britannia, Britannia rule, the waves...

– Это он нас задирает! проговорил молодой военный матрос и, опасливо оглянувшись кругом, громко пустил в англичанина довольно крепким словцом.– У нас, в Кронштадте, они часто привязываются к русским; ну, за то и бьют их.

– Побьешь!

– А то нет?... Эх, как бьют-то еще.

– Своим бокам! У аглецкого матроса первое дело – бокса. И супротив этой боксы одним только и сдействуеш – поленом. Ежели по лбу собственно... Оченно хорошо я знаю ихнюю боксу. Из-за нее, из-за подлой, в лазарете сколько я вылежал.

– Попало?

– Ты с ним сцепись – попадет. Будь спокоен. Ну, и наши, будем говорить прямо, тоже себе на уме. Сейчас в горсть зацепят медяков, да старых еще, и по виску. Ну, точно, что в этом разе бывает чувствительно, очень хорошо бывает. То-ись – лоском... А то тоже, как сойдутся аглецкие с мериканцами... Ну, тут уж война на смертное убийство. Те затянут сейчас: “Руль, Британия, руль”. Американец на зло ему давай “Янке долю” петь. И пойдет, и пойдет. То-ись до положения! Бывает и ножами действуют.

Спустя часа два по приходе нашем в порт, от берега отчалила лодка с таможенными чиновниками. Судя по этим представителям государственного флага, он и в Норвегии обставлен также как и у нас. Хохлатая фигура, как будто только что выхваченная из любого русского присутственного места, явилась на палубу. Он напоминал известную поговорку: нос крючком, борода стручком. Весьма снисходительно осмотрев наши каюты, чиновник, дал наконец разрешение съехать на берег. Мы тотчас же бросились в ожидавшие нас лодки и, окруженные целою флотилией что-то кричавших мальчуганов, пристали к какому-то громадному амбару, оказавшемуся жиротопенным заводом.

Первое, что поразило нас в городе, – необыкновенная чистота зданий и улиц. Повсюду между домами, в переулках, на площадках, чернели килем вверх опрокинутые елы и челноки. Высокие, но узкие дома, иные только по два окна в этаже, высились направо и налево. На некоторых красовались русские вывески. Так напр. одна, во всеуслышание заявляла, что здесь пребывает:

“зами лючи бардная от Стокхольм”,

что долженствовало означать: самый лучший портной из Стокгольма. Видно было вообще, что русские здесь – свои люди. Несколько кир[173]пичных домов обнаруживают неуменье местных жителей обходиться с этим материалом. Одни кирпичи выходили как-то горбом, другие лежали вкось. Все смотрело очень нерадостно. Зато изящные дома Ульсена, Бродкорга⁵(или Брокова по-поморски) невольно останавливали взгляд. Еще одна черта: ни в одном окне не было цветов.

На улицах пусто. Только в одном месте стояла толпа норвежцев. По-видимому, они пользовались отдыхом воскресного дня. Это были чернорабочие, но ни одного между ними, да вообще в целом городе, я не видел в праздник пьяным. Только на другой день три или четыре квена шлялись по пристани, распевая и приплясывая, но в одиночку. Теперь же толпа молчала, сосредоточенно глядя вниз или друг на друга. Русскому, привыкшему к сообщительности у себя, особенно же к праздничным возлияниям и излияниям, как-то смешно даже было видеть это безмолвное, неподвижное спокойствие так оригинально развлекающихся людей. Все они были одеты чрезвычайно чисто; но на повороте в другую улицу пришлось за то натолкнуться на знакомую картину. Шло несколько человек обнявшись. Пьяные лица с всклоченными волосами, лохмотья на плечах и крепкие присловья, поминутно звучавшие вперемежку с песней и остротами пьяного свойства, сразу перенесли меня в отечество. Замечательно, что и норвежцы, по-видимому, притерпелись к этому. Пьяные прошли мимо этой трезвой толпы; я нарочно приостановился. Никто из последних не только не обратил внимания на моих соотечественников, но даже не поднял головы, не взглянул на них. Я даже засмеялся, так оригинальна была эта праздничная неподвижность, это важное безмолвие. Повернув к городской окраине, я наткнулся на другую картину, так и пахнувшую на меня счастливой идиллией детства. Прелестный ребенок у плетня бодался с небольшим козлом подростком. Нужно было видеть серьезность дитяти и серьезность козла, чтобы понять всю прелесть этой сцены. Оба точно делали дело. Русский ребенок заливался бы при этом смехом, кричал, визжал, кругом суетилась бы толпа посторонних ребятишек, а какая-нибудь тетка Арина уже устремлялась бы издали с розгою в руках на место шаловливых наслаждений молодого поколения. Даже русский козел был бы живей и бойчей. Здесь же не было ничего подобного.

Двери в кухни, выходившие прямо на улицу, были повсюду отворены настежь. По праву иностранца, я приостанавливался перед ними. [174] Там за очагами хлопотали расфуфыренные, разумеется по-норвежски, барыни, которым прислуга только помогала. Вообще же двери открыты повсюду – в дома, в квартиры. Через одну видны сени, а сквозь них и гостиная, где собралось молчаливое, неподвижно сидящее в креслах общество. И это в холодный день, когда меня едва-едва согревало осеннее пальто. Нигде не слышно песни. У раскрытых настежь окон, какие-то солидные физиономии безмолвно, без любопытства смотрят на нас, когда вы проходите мимо. Я обратился к одному из таких джентльменов с вопросом: где можно купить фотографии города и окрестностей? Оказалось, что он по-немецки не понимает. Говорю по-французски – тоже. Наконец, смешивая английский, французский и немецкий языки, прибавляю достаточную дозу жестов, и вдруг – господин, сидевший у окна в одной жилетке, не говоря ни слова, приподымается и спустя минуту выходить в легоньком сюртучке, с шляпою на затылке. Я недоумеваю. Он мне показывает знаками, чтобы я шел за ним. Иду. Колеся по переулкам, вышли мы на другую сторону перешейка, в какую-то небольшую уличку. Приостанавливаемся у одного дома. Мой проводник кричит что-то в раскрытое окно и, наконец, мы входим в квартиру фотографа. Тою-же смесью языков, подражая племенам, задумавшим столпотворение вавилонское, объясняюсь с какою-то длинною жердью в пиджаке и красном колпачке. Меня не понимают. Пробую заговаривать на всех других известных мне языках, но уже в других комбинациях – на лицах слушателей является довольное выражение (не улыбка, потому что едва ли норвежцы умеют улыбаться). Я радуюсь – меня поняли! Меня торжественно ведут наверх. Фотограф ставить меня перед окном, испытующим оком созерцает несколько времени мою фигуру, деликатно поворачивает мое лицо к свету за подбородок, поправляет бороду и внимательно исчезает за чехлом камер-обскуры. Я, на конец, во время соображаю, что с меня хотят снять портрет. Размахиваю руками, объясняюсь вновь, – жердь в красном колпачке и мой обязательный проводник подбегают ко мне и тоже что-то говорят. По пантомимам я, наконец, понимаю, что если я буду махать руками и поворачивать голову, то портрета не выйдет. Все это, насколько я понял, разбавлялось рассуждениями “какие-де дураки эти русские: хотят чтобы их снимали, когда они говорят и ходят, и этого-де не понимают”. Опять та же смесь языков; наконец я подхожу к окну, простираю руки на весь город, точно хочу обнять его, показываю, как снимают виды и – о счастие! колпачок летит стремглав вниз и является с пачкою фотографий. Виды были исполнены довольно плохо, но чтобы хотя несколько вознаградить жердь за [175] получасовую пытку– я покупаю все. На улице я думал уже проститься с моим проводником, но он показывает мне, чтобы я шел с ним. Отправляюсь. Проходим чистенькую площадку с казармами, заканчивающуюся рогаткою. Перешагнув через нее, вступаем в крепость. Меня провели по всем валам, показали казармы, и везде я видел чистоту, доведенную до величайшего педантизма. Крепость как игрушка. Валы точно обточены, на плацу лишнего камешка нет. Комнаты команды убраны и вычищены аккуратнее русской аптеки. Все это время проводник мой пускается в подробнейшие объяснения. Останавливает на валах, показывает на север, восток и запад – и все говорить и говорить. Я киваю ему головою, разумеется не понимая ни слова. Потом он ведет меня назад; проходим все только что виденные улицы. В дверях его дома раскланиваюсь с ним. Он берет меня за руку и опять-таки ведет с собою. Входим: прекрасно убранная гостиная. Мне придвигают кресло. Садимся и молчим полчаса, не сводя, впрочем, глаз друг с друга. Вносят кофе. Пьем,– но молчим по прежнему. Наконец я встаю, подношу собеседнику, в знак благодарности, мундштук из архангельской моржовой кости, с изображением оленя и самоеда. Подарок принимают и тотчас отплачивают мне книжкою стихотворений. Мы жмем друг другу руки и, обменявшись карточками, расстаемся добрыми приятелями.

Пошел по берегу. Тут у самых домов наложены целые костры высушивающихся тресковых голов. По платформам амбаров можно пройти с конца в конец через весь город. Наконец встречаю товарища по каюте.

– Вы куда?

– Гуляю.

– А обедать не собираетесь?

– Думаю просто зайти в гостиницу перекусить.

– Ха-ха-ха! Это вы полагаете, как у нас. Зашел, заказал и получил. Нет-с. В три часа везде подадут обед. Если к этому времени не придете – оставайтесь голодным. Пойдемте в нашу биржу. Здесь ресторанчик такой есть. Все русские собираются. Отель Гансена, Там у них всевозможные сделки идут между собою. Норвежец в трактире ни в какой коммерчески разговор не пойдет. Приходи к нему, у себя дома тебя обработает. Пойдем, по крайности увидите ихние обеды.

В общей зале отеля уже собрались все русские, приехавшие с нами на пароходе. Тут были и поморские купцы, и кольские судохозяева, народ все порядочный и грамотный. В то время, как мы сидели, болтая о своих делишках, в залу вошел какой-то госпо[176]дин и, не снимая шляпы, обратился к нам на исковерканном русском языке.

– Говядина есть?

– Нет. На пароходе не доставлена. (В северную Норвегию говядина часто доставляется из России).

– Сколько вас?– Он с видимым трудом пережевывал немногие известный ему русские слова и скоро перешел на норвежский язык, который понимала большая часть присутствующих. Меня поразила грубость, с которой он относился к русским.

– Кто это такой? спросил я у соседа.

– Русский консул Сканске.

Меня взорвало. Такое неуважение нашего представителя к людям, которых интересы он защищает, которые ему платят, наконец, за это,– было, как хотите, возмутительно. Я надел шляпу. Сосед мой, поняв, в чем дело, сделал тоже. Консул покосился в нашу сторону. На минуту в его лице выразилось недоумение. Наконец он, по-видимому, сообразил неловкость своего положения и медленно снял шляпу; тогда разумеется и мы сделали то же. Укрощенный Юпитер подошел к нам и спросил, не нужно ли для нас сделать что-нибудь в Вардо, просил распоряжаться им, пожаловать к нему и т. д.; вообще стал мил и любезен до последней степени.

Положение консула здесь очень выгодно. Так напр. вардесский консул получает от 70 к. до 1 р. с ласта приходящих сюда русских судов. Так как всех судов приходит к вардесскому порту 250 и общее количество ластов их не менее 4,000, то понятно, что консул совершенно даром положит себе в карман до 2,600 р. Спрашивается: за какие добродетели?

За обед сели: хозяин отеля (этот патриархальный обычай существует во всех гостиницах северной Норвегии), три какие-то норвежца, во все время не говорившие ни слова, несколько русских поморов, да два английские лорда – Кемпбелл и Грагам, путешествовавшие по Норвегии и сбиравшиеся осмотреть Мурман, Беломорье и Архангельск. Болтали за столом только англичане, да я. Остальные точно были немы. Норвежцы даже с удивлением смотрели на нас, не понимая, как можно есть и говорить в одно и то же время. Прислуживала за столом жена хозяина. Этот скверный, унижающий женщин обычай существует во всей Норвегии. Там, где есть дочери – прислуживают они. Нас, разумеется, это коробило. М-м Гансен обыкновенно передавала блюдо кому-нибудь из сидевщих; тот, взяв себе известную часть, передавал блюдо соседу, с церемонными поклоном; сосед кланялся в ответ и брал блюдо. Некоторые даже привставали при этом. Эти высокоторжественные поклоны так [177] надоели, что конца обеда я ждал как особенного счастливого события. Что мне понравилось – так это обычай норвежцев по два и по три раза обносить одним и тем же блюдом. Тут нет порций, а всякий ест сколько хочет. Большая часть кушаний состоит из рыбы. Суп приготовляется из прессованного бульона, с одиноко плавающим в нем кусочком моркови. Свежего мяса во всей северной Норвегии не достать. Его возят сюда русские пароходы и русские суда. Лакомством считается здесь даже свежая оленина. За обед взяли с меня три урта (75 к.) и наконец освободили от этих церемонных поклонов и взаимных одолжений.

Норвежские дома не имеют печей. Везде чугунные камины, которые нагревают комнаты быстро, но за то не надолго. На стенах сквернейшие литографии берлинского производства; – дамы с цветочками в руках и опущенными глазами, с губками похожими на сердечко, выслушивают необыкновенно франтоватых, с выгнутыми руками, кавалеров, которые вероятно говорят им очень милые и любезные вещи, помещаемые в виде стихов под картиною. В самом деле, наше “погребение кота” и остроумнее и занимательнее. Во многих домах, чаще посещаемых русскими, – фотографии нашей Императорской фамилии и почти везде карточки великого князя Алексея Александровича, оставившего здесь самые приятные воспоминания.

Но представьте себе, как неудержимо и откровенно я должен быль расхохотаться, когда в отеле Гансена, между портретами папы римского и местного пастора, встретил карточку А. Ф. Писемского, которого любезный хозяин отеля отрекомендовал мне за петербургского митрополита. Какой это злодей так подшутил над Гансеном – не знаю. Я имел достаточно догадливости, чтобы не объяснить Гансену его ошибки, и русский писатель вероятно до сих пор красуется на видном месте норвежского отеля в качестве пастыря русской церкви. Не смотря на то, что Вардо город весьма незначительный, – здесь есть до пятнадцати кофеен и ресторация, много аптек, доктора, телеграфная станция. Есть зала для театров, лотерей и общественных балов. За то в целом городе нет ничего, что напоминало бы даже отчасти проституцию. Впрочем, чистота нравов в Вардо, как мне кажется, отчасти поддерживается крайним уродством местных девушек и женщин. Таких неуклюжих представительниц прекрасного пола я не видал нигде. Талия у них несоразмерно длинна, ноги коротки, ступни громадны, носки вогнуты внутрь, руки широки как лопаты, черты лица грубы, челюсти выдаются вперед, волоса редки и сбираются на затылке в какой-то комочек; прибавьте к этому развалистую походку уточкой, красные юбки, красные чулки и какие-то черные или синие корсеты, из-под [178] которых выбиваются узкие рукава рубах, и вы будете иметь понятие о женщинах северной Норвегии. Любая уездная чаровница даже глухих городишек Архангельской губернии была бы здесь щеголихой и законодательницей мод. У всех этих квенок на скулах красуются, к тому же, красные пятна, величиною в медный пятак и также округленные. Выражение лиц у квенок какое-то животное: ни чувства, ни мысли. Тупость написана на них неизгладимыми чертами. Во всем Вардо, вечером на балу, днем во время праздничных гуляний по улицам, я встретил только одно красивое личико, да и то оказалось принадлежащим хромой девушке, приехавшей сюда с юга. Некрасивый женский тип выделяется еще резче от сопоставления его с мужчинами. Это – красавцы в полном смысла слова, высокие, стройные. Дело в том, что лучшие из них – норвежцы, приезжающие сюда летом по торговым делам. Местные же женщины, с некоторою частию мужчин, принадлежат к смешанной финской расе – квенам, в умственном отношение стоящим гораздо ниже норвежцев. Их можно принять за переход от последних к лопарям, живущим внутри страны.

В городах Вардо, Вадсе, Гаммерфесте и Тромсе – одна особенность обратила на себя мое внимание: отсутствие роскоши. Вы здесь не встретите ни одного щегольски одетого человека, ни одной расфранченной дамы. За то можно поручиться, что ежели вы встретите бедно, недостаточно одетого человека, то это окажется русский помор судорабочий. “У нас нет нищих!” с гордостью повторит вам норвежец, если вы с ним разговоритесь. “У нас все за работой – и работа хорошо оплачивается”, скажут вам другие. Что на это ответите вы, если обратите внимание на свое Поморье, где целые села живут именем Христовым, где, например, одиннадцать корельских волостей Кемского уезда к числу своих промыслов относят и нищенство?...

В воскресный день все магазины заперты. Но как заперты? – ведь и в этом оказывается что-то чужое, нам несвойственное. Ни на одних дверях нет замка.

– И ночью остается так?

– И ночью. У нас все сыты; роскоши нет, нет и чрезмерных потребностей. Все довольны тем, что имеют. Воровства и не слышно. Не было примера, чтобы свой норвежец украл что-нибудь.

Двери в дома были отворены настежь. Тут чуть не на улице висели пальто, шляпы, платья. Эти патриархальные обычаи, право, кажутся не совсем обыкновенными нам, где чуть ли не везде, даже на языки приходится навешивать замки, да еще какие!

[179] Вардо живет не без развлечений. Здесь при нас были лоттерея-аллегри и бал. На последний собрался весь варде-хузский бомонд. Танцевали... но как! Неуклюже, с притопыванием, с сохранением вполне дипломатической серьезности. Если бы эти головы оторвать от кружившихся людей и моментально посадить их на плечи членов какого-либо конгресса, обсуждающих важный научный или политический вопрос, а головы этих – посадить на плечи норвежских танцоров, – ничего бы в сущности не изменилось ни в конгрессе, ни на балу. Дамы, вероятно из подражания немецким литографиям, висящим на стенах их домов, складывали губки бантиком, опускали глазки, комически поджимали ножки. Только что в руках не было пучка маргариток. Кавалеры подходили, молчаливо выгибались, брали даму, как будто дотрагивались до раскаленного железа, и медленно повертев ее, как хрупкую стеклянную посуду, сажали на место, с каким-то вывертом локтей и пристукиванием каблуками. Дамы, впрочем, не смотря на губки бантиком, были поживее; три из них сами пригласили меня танцевать, и к общему соблазну, я вступил с ними в долгие беседы на том же языке времен столпотворения вавилонского, о котором зри выше. Одна девица, весом в пять пуд по крайней мере, расчувствовалась до того, что выразила сожаление о моем скором отъезде. Видите-ли, ее папа и мама (два субъекта крайне зверообразной наружности) были бы не прочь познакомиться с русским туристом. Норвеженки вообще весьма падки на Гименея...

В Вардо, Вадсе, Гаммерфесте и Тромсе многие норвежцы говорят по-русски, а в школах преподается русский язык; причем в Вадсе изучение его обязательно. У нас же, напр., в Кеми, которая главным образом торгует с Норвегией, городское общество ходатайствовало об исключении норвежского языка из круга предметов, преподаваемых в шкиперских курсах, на том де-основании, что он бесполезен. Начальство вняло гласу моления мудрых кемлян и освободило их от расходов на содержание учителя этого крайне необходимого поморам языка. Не смотря на то, что Вардо город небольшой, здесь три школы и одна кирха. Девушки при мне выходили из местной гимназии. Все это было одето скромно, даже бедно, не так как в русских провинциальных заведениях этого рода. Образование в Норвегии обязательно для всех. Никто не может ни конфирмоваться, ни вступить в брак, не зная грамоты, т. е. читать, писать, четырех правил арифметики, отечествоведение и др. предметов. Если же кто-либо достиг двадцати лет, не имея этих сведений, то он подлежит заключению в рабочем доме. Там даже есть особый разряд учителей – странствующих. Они переходят из [180] одной бухты в другую, из одного леса в другой, где находятся уединенные и одинокие избы норвежских промышленников. Таким образом, здесь все получают возможность более или менее образоваться.

Перед отплытием парохода мне случилось посетить кое-какие магазины. Тут простота доведена до крайности. Ни изящества в выборе и раскладки товаров, ни особенного порядка. Все перемешано. В их лавках – ни в одной нет предметов роскоши, за то в каждой найдется все необходимое, начиная от часов и кончая дегтем. Особенно громаден магазин Бродкорта, где прикащики говорят по-русски. Тут же помещается и контора этого негоцианта, с изящными франтами, заседающими за счетами. Прикащики вообще смотрят джентльменами, за то присутственные места у них мало чем отличаются от наших. Я зашел, напр., в таможню...

Грязный сруб перегорожен вдоль не менее грязною балюстрадой. За нею сидит на скверном табурете какой-то малый, в нечищеных и ободранных сапогах, и ковыряет в носу. Другой ободранный чиновал спит на столе, показывая откровенно публике, собравшейся за балюстрадой, голые пятки, сквозь дырявые чулки. Канцелярия до того была поразительно похожа на наши, что я даже оглянулся, думая встретить в дверях щетинистое, серое лицо сторожа, какого-нибудь отставного вахтера, зашивающего прорехи собственных штанов или подметывающего подошву к громадному и похожему на первобытную лодку сапогу.

От Вардо до Вадсе, а отсюда до русской границы – в незамерзающих гаванях Варангер-фьорда промышляют норвежские рыболовы. В логах и ущельях берегов зеленеют небольшие сенокосные луга, поднимаются березки, и посреди этих клочков зелени раскинуты зачинающееся центры будущих норвежских сел, а может быть и городов – фермы колонистов. Положение некоторых из этих красиво выстроенных домов, удобных и снабженных многочисленными службами – необыкновенно красиво. Над ними висят горы громадных скал, другие блистают у самого моря рядами своих окон, около третьих разбросаны становища промышленников. Везде скользят грациозные елы; словно рубиновые при вечернем освещении, сверкают издали паруса рыболовов; порою мягкий солнечный свет ложится на извилистые, сжатые каменными горами луга, или серебрится в порожистых речках, узкими битями огибающих те же первозданные громады.

По всему этому берегу постоянно содержится почтовое и пассажирское сообщение двумя пароходами, прекрасно устроенными, с библиотеками, зеркалами, мягкими диванами и хорошими буфетами. Они.. (в оригинале отсутствует окончание главы, не хватает стр. 181, 182, прим. ред. КК)

Примечания

[169]
1 Варде-хуз (в Норвегии) самая северная крепость в Европе.

[170]
2 Пахта – скала.

[171]
3 Ела – норвежская промысловая лодка.
4 Палтухи – жерди, на которых развешивается рыба.

[173]
5 Ульсен и Бродкорт принадлежат в Вардо к главнейшим фирмам по торговле с Россией.

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011 г.

© HTML И. Воинов, 2011 г.