В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.

[182]

VII.

От Вардо до Колы.

“Качалов” грузился в Вардо солью и ромом. Длинное знамя черного дыма, развевавшееся над его трубою, было видно из окон отеля Гансена. Нужно было торопиться на пароход. Наскоро мы закупили все необходимое. Я дополнил у Бродкорта свои запасы, так как в пустынях Лапландии достать уже нельзя было ничего. Пришлось при этом подивиться дешевизне на предметы первой необходимости в соседнем королевстве. По нашему все это отдавалось за безценок. Норвежский фунт равняется 11/4 русскому. Тем не менее ценность съестных припасов была на 1/3 дешевле. Особенно хорошо здесь толстое, розовое свиное сало, какого не достать, пожалуй, и в благословенной глуши Малороссии, если у нас только где-нибудь осталась еще благословенная, по старой памяти живущая брюхом, глушь....

Наконец все было кончено. Последняя бутылка шампанского выпита на расставаньи с милыми и любезными знакомыми “на час”, и лодка отвалила от пристани.

Я попал на пароход как раз в то время, как там производился таможенный осмотр. В заключение, чиновник-норвежец наложил печати на трюм “Качалова”, и “зеленые вороны”, как называют их в Поморье, убрались во свояси.

– Зачем это запечатывается трюм?

– Норвежское правительство с рома, отпускаемого в Россию, не берет пошлин, а с того же самого напитка, обращаемого на внутреннюю продажу, взимает значительный акциз. Таким образом русские суда легко могли бы злоупотреблять этим. Они заходили бы из Вардо в различные населенные пункты Норвежского берега и сбывали бы там беспошлинно ром в свою пользу. Для того и накладываются печати. Если судно, раз уже побывавшее в Норвегии, войдет где-нибудь в норвежский порт с сломанною печатью, с него взимается большой штраф. Разумеется, например, наши промышленники только что выйдут из города, сейчас же печати долой, до рому дорваться бы скорей, ну а как ветер переменится, да вместо попутного станет противный, тогда беда. Шкуну гонит в норвежский порт, а тут сейчас осмотр, печати сломаны – подавай деньги.

Послышались первые взмахи винта, пароход дрогнул – кругом запенилась вода, и скоро мы прошли между двумя рядами иностранных [183] судов, где тоже суетился народ. Одни грузились, другие разгружались. Уже не слышалось “Rule Britannia!” и на английском бриге тоже распускали паруса, готовясь к выезду из Вардо. На палубе его распоряжался какой-то парень в гарусном шарфе, ноги колесом, плечи широкие. Если бы не бритые усы и подбородок, да не рыжие волосы и баки, так бы и счел его за нашего помора. А вон и русское судно, все сплошь занятое кулями муки, за которую возьмет дрянной ром да дорогую соль этот толстый кулак, что выглянул из каюты, и тотчас же откровенно зевнул на все четыре страны света. В ответь ему сочувственно зевнула команда, зевнул даже и я, глядя на это чисто русское время провождение.

Когда мы отъезжали, черный берег сливался с черною тучею. Где кончался один, где начиналась другая? Только легкий силуэт белой кирхи весь вырезывался на этом темном фоне. Внизу, между кручами, меледились едва уловимые очертания города, мало-помалу сливавшиеся и прятавшиеся за выступы новых берегов...

Попутный западный ветер дул изо всей силы, посылая в догонку за нами оперенные волны, взметывашие свои белые гривы на корму парохода. Дым не оставался позади, а клубился над самою трубою и развевался направо и налево. Тучи все больше и больше окутывали небо.

В соседней каюте оказались два новые пассажира, ехавшие изучать Россию – лорды Кемпбель и Грагам. Каждое лето эти знатные англичане проводили в Норвегии, а в последнее время ловили рыбу в Пазвиге, заплатив за право поймать нисколько семг в реке около 300 рублей местным лопарям, которые считали их своими благодетелями. “Мы и недоимку и подать отдали, да и хозяйство свое поправили”, говорили инородцы, когда мы видели их во время странствий наших в Лапландии. “Послал бы их Господь и вперед, истинный дар Божий!” Эти туристы занимают у себя в стране высокое положение. Один из них быль губернатором Канады, другой – камергер королевы Виктории, но нужно было видеть их в среде норвежских промышленников и русских поморов. С каким тактом, уменьем и непритязательностью держат они себя. Видя их и встретив еще несколько англичан туристов потом, я положительно разочаровался в том комическом типе недотроги британца, каким французские жанристы изображают его среди глетчеров Швейцарских Альп, в долинах Италии и на шумных улицах современного Вавилона. Напротив, со своей стороны я могу заявить, что не знаю ничего милее, обязательнее и неприхотливее англичанина, путешествующего заграницей. Быть может, предста[184]вители лондонского Сити и действительно таковы, какими их изображают. Буржуа везде останется одинаковым, но англичанин художник, англичанин писатель, англичанин техник и англичанин аристократ нигде и никому не будут в тягость. Не смотря на то, что я говорю по-французски, как истый сын степной России, т. е. непозволительно скверно, я со второго слова с лордами Кемпбелем и Грагамом почувствовал себя вполне свободно и, естественно, болтал как сорока, с мужеством пускаясь в самые отчаянные и невозможные обороты, за которые немцы расстреляли бы меня в двадцать четыре часа, а французы написали бы сто сорок тысяч эпиграмм и шансонеток. Еще интересная черта. Англичанина наш брат не удивит ничем. Эти господа всем интересуются и все знают. Заговорил я с ними о живо интересовавшем меня быте лопарей. Не поскитавшись еще между этими номадами, я разделял общее мнение о том, что у них нет исторических преданий и высказал это лорду Кемпбелю, но тот поставил меня в тупик, заявив, что у лопарей должны храниться предания о борьбе их с чудью. Представьте мое изумление, когда я действительно в глуши Лапландии нашел эти предания и записал их. Заговорил я о каменных валах Мурмана – англичане на них нашли тотчас же следы глетчеров и сняли их в свои альбомы. Один передо мною произнес чуть не диссертацию о сходстве мурманской флоры с исландской, другой, когда я показал карту Мурмана, совершенно свободно прочел на ней русские названия. Они прекрасно говорят на нескольких языках, так что во всех уголках Европы чувствуют себя, как дома. Даже в Норвегии они превосходно говорили по-норвежски. Меня нисколько не удивит, если при свидании нашем в Лондоне (которое мы обещали друг другу) я заговорю скверно по-английски, а они совершенно свободно по-русски. Много еще поколений должно сойти в сырые могилы, пока русский интеллект разовьется до такой степени, чтобы также легко воспринимать научные сведения, как англичане. Прибавьте к этому живую любознательность, не русскую и не французскую. Мы и современные вавилоняне, если интересуемся какою-нибудь чужою страною, то прежде всего справляемся о ее прекрасном поле, и при том с самой подлейшей и блудливой точки зрения. Англичанин не таков, он бьет прямо в самую суть, в самый пульс жизни интересующего его народа. Мы проводили с лордом Грагамом целые часы на пароходе, толкуя о русской литературе, о наших общественных движениях, симпатиях и антипатиях, о быте русского крестьянства, о религиозных переворотах в его среде и вообще о многом, что бы не пришло в голову французу или немцу. И при этом ни разу я не заметил в [185] них искры национального тщеславия. Немец со второго слова измозолит вам уши своей империей и своим Бисмарком, он просто в глаза тычет своими Круппами, Мольтке, француз готовь продать свою свободу за ленточку почетного легиона, тем не менее

Il ajoute un r a la Frrance
Et il met trios a la liberrrte.

В англичанах я этого не видел. Он не ткнет в вас величием своей родины – но за то в каждом движении его видно, с каким глубоким уважением, с какою сыновнею любовью он относится к великой идее его отечества!

Лорды Кемпбель и Грагам намеревались осмотреть Мурман, Соловки, Архангельск, оттуда проехать в Вологду, из Вологды по железной дороге в Москву и Нижний-Новгород. Заметно было по двум этим представителям своего народа, что к нашему обществу, к России вообще, как к носительнице определенной нравственной и государственной идеи, пробуждается в англичанах сильный интерес. От души бы хотелось, чтобы они видели не ложную, показную Россию, Россию обезличенную, Россию, гордящуюся тем, что она не Россия – а Россию народную, Россию, как очаг великого славянского племени. Нужно было видеть то живое любопытство, с которым они расспрашивали о каждом попадавшемся им в глаза на палубе парохода случай, о берегах, мимо которых мы шли, о становищах, к которым приставали. В Уре-губе для них колонистом Филипповым, в его ферме, был устроен завтрак с шампанским. Филиппов ехал до своего жилья на “Качалове” и имел здесь случай познакомиться с двумя путешественниками. Меня порадовало, что на первых же порах они встретили здесь чисто славянское гостеприимство и радушие. При отъезде из Уры – хозяин колонии поднес им великолепную, пойманную в местной реке семгу. При этом нужно заметить, что малообразованные, ехавшие с нами поморы превосходно себя держали с англичанами. Не было ни назойливого любопытства, ни глупых, стесняющих туриста вопросов.

Из губы Уры к нам село несколько промышленников. Один из них участвовал некогда, вместе с норвежцами, в китовой ловле у Шпицбергена. Он мне много рассказывал о случайностях этого тяжелого и опасного промысла. Раз кит ударом хвоста подбросил их лодку футов на двенадцать вверх так, что гарпунщик и другие матросы, оглушенные падением, прямо пошли ко дну, а остальной экипаж успел кое-как поворотить опрокинутую лодку и спасся. Другой раз, у острова Ян-Майенка, кит с разбегу ударил в их лодку и чуть не разбил ее в щепы. Я вполне верю этому. Скоресби рассказывает, как один из встреченных им китов [186] взбросил его лодку на восемь аршин вверх, Шлейдеп сообщаете, что шлюпка капитана Лайонса была вскинута на высоту двух сажень. В ноябре 1820 г. у Эссекса увидели нисколько кашалотов. За ними отправили лодку. Когда началась охота, от стада отделилось самое громадное животное, поплыло на судно и отбило у него с разлету фальшивый киль. Потом оно старалось повредить борты, но так как киту не удалось этого, то, отплыв футов на 600, оно вновь с невыразимой силой ударило в носовую часть корабля, так что тот поплыл назад с неимоверною скоростью. Громадная волна, возникшая от этого толчка, влилась в каюту и опрокинула судно, так что оно стало тонуть. Пробив палубу, с большим трудом достали немного хлеба и воды для экипажа, спасшегося на лодках. Скоресби тоже рассказывает, как кит чуть не увлек в воду лодку, на которой находился конец каната, прикрепленного к его гарпуну. При частом изменении направления, по которому уплывает кит, иногда попадает в веревку человек, который в одно мгновение перерезывается ею. Всего опаснее киты, говорить Шлейден, когда они ранены и во время предсмертных мук; это особенно относится к кашалотам, незадолго до наступления предсмертной борьбы лишающимся способности нырять. Стараясь при этом погрузиться в воду, кашалоты делают сильные движения, при чем лодки, подошедшие к ним слишком близко, не редко разбиваются или тонуть. Крайне опасны старые животные, уже несколько раз испытавшие преследования, и оттого особенно злые, почему они и называются fighting whales (сражающиеся киты). Эти прямо нападают на лодки и стараются разбить их. Два такие старые сражающиеся кита у острова Тимора и Новой Зеландии долго были известны китоловам под именем Тиморского Джека и Новозеландского Тома. Чтобы уничтожить последнего, в 1804 г. соединилось нисколько китоловов. Они однако должны были отказаться от своего предприятие потому что в течение одного только утра, животное перекусало и отчасти разбило девять лодок. Один из варденских промышленников рассказывал мне, что им на шкуне некоторого Патерсена (если только я не смешал фамилии) случилось раз быть окруженными китами, при чем те совершенно безбоязненно напали на судно и потопили его. Экипаж спасся на ледяную стамуху и носился около недели по океану на этой постепенно таявшей поверхности плавучего острова, пока их не сняли с нее английские китоловы. Сверх того, ловли китов в ледовитых морях еще опасны и потому, что льды часто расплющивают и затирают суда. Так из 14,167 судов отправленных Голландиею на китовую ловлю с 1669 г. по 1778 г., погибло 561 судно, из 1,022 судов британского флага, занимав[187]шихся тем же промыслом с 1815 по 1842 год, затерло и уничтожило льдинами 112, а из 202 кораблей, вышедших с тою же целию с 1819 по 1821 г. из Абердина, утонуло 28 судов. Наконец, недавно в Северном океане во льдах погиб разом целый флот норвежских китоловов. На сколько же выгоден этот промысел, видно например из того, что Скоресби старший, в течение 28 экспедиций, убил 429 китородных и выварил из них 4240 тонн ворвани, что ему доставило около 1,000,000 руб. В Северной Америке нынче занимаются китоловством около 800 кораблей ежегодно, и они выручают (minimum), около 7.000,000 руб. чистого дохода. Таким образом и по отношению к нашим морям можно сказать русским промышленникам, словами Шлейдена: “в море находятся неисчерпаемые сокровища, надобно только иметь отвагу и силу, чтобы добыть их.”

Промышленник, у которого я спросил, отчего у нас не ловят китов, так объяснил мне это: – мы бы, может, и ловили, коли-бы наша сила была, – а то с чем подняться? У норвежанина теперь пароход, он на пароходе и кита ловит, ему сподручно, он паром-то сколько возьмет, а у меня вон порты с заплатами. Один пар и есть, что душа пущает. Хозяева, которые побогаче, действительно бы могли, денег у них хватит, но только мы не пойдем на такой промысел, в покрут, потому они что дадут нам за это? – треть, да и та за долги зачтется, так уж лучше я пойду треску промышлять за ту же треть, а то безо всякой пользы экую втору нести!

– Ну, и с акулами тоже не легче бывает, вмешался другой. Не легче. Раз это их несосветимо в Уре губе собралось. Сельди вишь много навалило. Дородно сельди было и акула за ней. Пошли мы на промысел. Я, да четверо наших, еще признаться один-то подросточком был, такой славный парнюга. Одно ему и название, что Васька-гладкий. Лодченка у нас такая ровная¹ была, шнячка. Начали мы ловить, трех акул добыли, жир вынули – сало это самое. Старик кормщик Митрий Тимофеевич и говорит: “Господь с ними, бросим зверя. Дал нам Бог промыслу и довольно, пусть и акула своим попользуется. Тоже живот, есть пить требуется.” А у нас на эти самые животы жадность-то и разгорелась. Нет, говорим, Митрий Тимофеевич, виш какой промысел, как бросить. Тут и недоимку покроешь, да еще и семье на гостинцы останется. Давай, благословясь ловить. Стали опять. Выметали крюк, зверь зацепился – тянем и что-же бы ты думал! за ним, за этим зверем [188] несосветимо сколько этой акулы оплыло кругом. Воды не стало видно – только хвосты, да перья акульи по воде чиркают. Такая втора. И все-то он на шнячку нашу лезом лезут. То под киль подберутся, ворочают ее... Чего тут делать – уйтить бы от этакого содома – да вишь люди мы нужные, голые люди. Один думает, что последнюю коровенку становой за недоимку продаст, другой всю жизнь у хозяина как скот работал, а тут видим богачество. И стали мы крошить их. Одну акулу крюком притянем, ляпом этим самым, вспорем ейное брюхо; клепиком, крошилом тож орудуем – трех еще распластали, так-то. Только что же бы ты думал, акула точно и разумный зверь какой: отошло все юровье – да потом на нас разом! Словно торос (шквал), света мы Господнего не взвидели. Шнячку нашу то вскинет, то вниз она уйдет. Трещит, скрипит вся. А наволок то далече, округ нас ни корги, ни пахты – голина одна. Взялись мы за весла, а весла-то, чем в воду, все по спинам звериным соскальзывают и что же бы ты думал, – что дальше, тем они злее. Нам бы бросить барахло все, что добыли на промысле, да жаль; уйдем, думаем. Только мы промеж себя словечками перекидываемся, Господа Бога всемогущего призываем, да родителей заступников и молитвенников наших поминаем, а шнячку как вскинет! Все думаем, в воду попадаем. Только нас-то хранил Вседержитель, а Васька-гладкий, подросточек-то наш, утеха, – в воду так и плюхнул. Только мы его и видели. Слышали точно что-то хряснуло. Акулы все так и шваркнулись на него. Кровь это по воде пошла полосой. Сколько после того годов прошло, а все я не могу позабыть, как он в воду падал. Лицо у него такое белое, да синее стало, и глаза он, голубчик наш, закрыл. Только его и видели... Ну, как он в воду попал, – акулы нас-то и ослобонили. Тут мы в скорости в салму попали, а оттуда на мандеру (матерую землю) вошли. Вот он, какой оплыв бывает.

– Ну, а промысел-то?

– Промысел-то весь в церковь, на вечное поминовение за душеньку его бедную отдали... с той поры я и не хожу уж на акул. Ну их. Рыбка Божье дарованье. Смирная она, ее ангелы наши дают нам; ну, а акула точно что со злом.

– И из рыб тоже разные. Раз зубатка² одному нашему парню руку искалечила.

– Не кротивши, верно, в шняку положили?

– Не кротили точно. Забыли ее, подлую. А он ей, слышь, кулак-то в пасть ткнул. А и кулак был в дельнице (рукавице). Так она его и распластала.

[189] Мы шли назад уже около знакомых месть; в том же фиолетовом свете тянулись направо берега между Урою и Кольскою губою, то выступая вперед красивыми массивными мысами, то оттеняясь более темными щелями, за которыми синели уединенные и безлюдные бухты. Несколько шкун и один листербот прошли мимо парохода; в одном месте трое лопарей подплыли к самому борту “Качалова”, приостановившегося на их сигналы. Нам предложили купить рыбы, только что вынутой из воды. В одной куче здесь лежали и небольшие пикшуи и громадная, испещренная черными пятнами зубатка. Несколько штук крупной трески было взято на пароход. В уплату лопари потребовали рому. Им дали. Они совершенно были довольны двумя бутылками этого напитка. Наконец, обогнув уже известные читателям Торос-острова, мы прошли как раз по середине между ними и мысом Летинским, и вступили в Кольскую губу. Длина этого залива – 31 миля. Первые полчаса пароход шел мимо бесплодных каменных берегов, только кое-где оживляемых незначительною кустарною порослью, поднявшеюся в узких и защищенных от северного ветра логах. Узкие песчаные мысы иногда вдавались в неподвижные воды губы, а над ними местами поднимались отвесно красноватые гранитные стены сурового сначала берега. Потом, мало-помалу, начинают показываться редкие стрелки елей и сосен без ветвей от недоразвившихся на северном ветре почек. На них только сплетаются высохшие побеги. Потом прорываются зеленые деревца, берёзки, похожие на выращенные в оранжереях. Издали казалось, что эта высота берега скрадывает величину мелколесья, становившегося чем дальше, тем чаще и чаще.

Между мысами и островами, зеленевшими направо и налево, выдвигались острыми зубцами небольшие пахты, а еще далее ложились голубые просветы небольших заливов, между которыми особенно значительна Екатерининская гавань, где может поместиться на зимовку громадный флот, состоящий из больших морских судов. Прежде, здесь находилась торговая, китобойная и рыбопромышленная фактория Шуваловых, когда же монополия у них была отнята – фактория упразднена. В начале настоящего века, тут же была учреждена беломорскою компаниею фактория, но только существование ее продолжалось не долго. Развитию ее предприятия помешали как недобросовестность лиц, стоявших во главе ее, так и англичане. Завидуя возникновению нашей промышленности в северных водах, они в 1806 г. истребили вышедший в первый раз из Кольской губы китоловный корабль, а в 1809 г. взяли Колу, истребили и разрушили все имущество компании. Екатерининская гавань называется также корабельною. Здания беломорской фактории состояли здесь.. (в оригинале отсутствует окончание главы, не хватает стр. 190, 194, прим. ред. КК)

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011 г.

© HTML И. Воинов, 2011 г.