В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г. ПО БЕЗДОРОЖЬЮ.
Поездка в русскую Лапландию и северную Норвегию.

[253]

Вверх по р. Туломе: Отплытие из Колы. — Оригинальное устройство почты.— Колонист Матшкуга. — Наталья-лопарка. — Венчина и жемчужные раковины. — Толстихинские и Панковcкие вараки. — Плесы. — Лопари-строители карбасов. — Кольские кабальники. — Пороги: Сухой Кривец, Сосновец и Кильбуха. — Рассказ лопаря о крушении. — Привал. — Тройники. — Предания. — Как проплывают пороги. — Гремяха и Шолна. — Первые вежи.— Собаки и олени. — Как являются лопарские фамилии. — Ночь во мхах. — Картины животной жизни. — Падун. — Незот-озеро. — Кодовские горы. — Пьяные лопари. — Как российские пионеры эксплуатируют инородца.

Чудное северное утро. Из моего окна очаровательный вид. Ясно, тепло; небо безоблачно. Прямо в бирюзовой оправе Кольской губы мягко золотится под солнцем остров с убогою деревянною церковкой и крестами кое-как насыпанных могил кругом. Двое рабочих с утра возятся там, роя новую могилу,.. Видно только, как взбрасываются вверх комья земли. За островом, вдали, темно-синяя полоса моря, обрамленного справа и слева высокими, мягко очерченными горами... Зеленый кустарник внизу — палевые тоны яземя на вершинах... За ними, в туманной дали, неопределенно синеют безлесные, сумеречные, едва намеченные в воздухе, горы, словно висящие над выходом из бухты. На песчаный берег вытащены черные, заново просмоленные карбасы, несколько шняк “обсохли” на отливных мелководьях. Обсохли и беспомощно накренились, так что отсюда видна мне вся палуба с жалкими потрохами судового хозяйства, кучами кое-как свернутого каната, пустыми бочонками и грудами чего-то неизобразимого. Белая чайка, вся сверкая в ярких лучах солнца, спустилась на мачту, другая вьется около, словно серебряная искра, и резкий пронзительный крик ее замирает над тихим [254] полярным городком, убогие избы которого, словно толпа расшалившихся мальчуганов, разбежались во все стороны на просторе песчаного подножия Соловараки. Издали доносится грохота Колы, пробивающей себе путь сквозь массы камня, загромоздившего ее устье. Словно болтливые утки, целою гурьбою прошли мимо рослые колянки к шняке, покопались с нею, подобрали подолы — и ловко по мелкому “отливью” вытащили лодку в море... Спустя минуту, они уже исчезали из виду за выступом зеленого берегового мыса, бойко работая веслами и на весь этот простор выпевая свою бесшабашную песню... Кольский купец Хохлов протащил мимо целую связку каната и по дороге перекинулся руганью с работником корелом, чинившим у моря рубаху, подставив голую спину теплому солнцу... Несколько лопарок, потупившись, прошмыгнули под окном — точно красное пятно пробежало перед глазами. Яркие юпы их долго еще шмыгали между домами...

— Ты пошту требовал?

Оглядываюсь. Бойкая, толстая бабенка, щеки так и прыгают, глаза прыщут задором и веселостью.

— Я. А тебе что?

— Да я самая пошта и есть. Повезу тебя нонича к Ното-озеру. Тут еще финна одного на помочь хозяин дает. А теперчи ступай к хозяину, зовет.

Внутри Кольского полуострова нет иных сообщений, кроме рек и пешеходных дорог. Из Архангельска я запасся открытым листом на право взимания двух лошадей с кучером, за обычные прогоны. По этому документу мне и отпускали на каждой станции в Лапландии двух человек за лошадь и одного за проводника. Где приходилось плыть — эти инородцы гребли в лодке, где я шел пешком — они несли мои вещи. Разумеется, жаль было отрывать народ от работы, и я брал только двух.

— Что же, ты постоянно за почту ходишь?

— Нет, сей год пошла. Да ты не сумлевайся. Я и под казенную пошту хожу. А коли слободно, домашнюю работу справляю. Тебе со мной будет весело. Я песни петь баско умею.

— Посмотрим.

— Будешь доволен. У меня карбас птицей полетит. Привышное дело; я, поди, и родилась-то на море. Прошлый год за матроса на Жеребцовской шкуне в Варгаев ходила.

— Не побоялась одна с “мужиками?”

— Чего пужаться, у меня во... И она выставила кулак. Вещь оказалась действительно почтенных размеров. Без согласия — а ни, Боже мой!

[255] Пошли к почтосодержателю.

Толстый, апатический колянин встретил меня в заново отделанных комнатах своего “дворца”. За недостатком живых птиц, как и у всех зажиточны людей в Коле, у окон и под потолком висели у него деревянные канарейки в проволочных клетках. В переднем углу красовался сделанный из перьев голубь с распростертыми крыльями. Стены были украшены живописью. Прекрасный Иосиф, в красной рубахе с трубкою и кисетом с табаком у пояса, и жена Пентефрия, в широчайшем кринолине; бутылочного цвета девица с громаднейшими грудями и подписью: “прекрасная невольница турецкого салтана” и разумеется — зеленый генерал, с усами как у таракана, завершал художественные сокровища кольского богача и аристократа.

— У нас не как у прочих. Тоже картинки покупаем. Не единым хлебом сыт человек бывает.

Прежде чем оставить Колу, пришлось принять участие в трапезе почтосодержателя. Таков здесь обычай. При этом мне пришлось увидеть жену хозяина, которая до того разбухла, что едва могла сделать несколько шагов по комнате. Колянки все жиреют с летами, но такого чудища, признаюсь, и ожидать трудно было. Какая-то масса, с широким, отвислым, бескровным лицом, сидела передо мною; даже жутко становилось при взгляде на эту гору жира и мяса. Хозяйка читала четьи-минею, не обратив никакого внимания на вошедших. Ожирение колянок приписывают обычаю вместо масла употреблять в пищу тресковую массу. После я убедился, что в Коле такие экземпляры, как жена почтосодержателя, далеко не редкость.

— Ишь как ее Бог любить! умилялся хозяин, указывая на нее.

— А не тяжело?

— Чего тяжело. Живет в холе, никакой вторы не знает, только и заботы, что попить да поесть сладко. А по молодости — первая промышленница была. На Мурман ходила за покрученника!..

— Хозяин! позвали его в окно.

Испитое лицо, в фуражке с кокардой, борода щетиной, нос шмыгнул куда-то в сторону и покраснел, словно сконфузился того, что он не на месте.

— Вашему благородью!

— Комнатка есть свободная?

— Да вы пожалуйте в горенку выпить, закусить.

— Некогда. Аглецкие парламентеры приехали, у тебя им квартиру отвел.

[256] — Ну и чудесно. Что ж они епутаты какие или так для легкого воздуха?..

Аглецкие “парламентеры” оказались членами парламента, приехавшими на лето ловить семгу в русской Лапландии. Они ни слова не знали по-русски, но тем не менее отлично умели объясняться с колянами и лопарями. Так, один при мне заказывал зарезать барана, — промычав по-бараньи и проведя у себя по шей рукой, другой постоянно путал слова лодка и водка, так что когда он требовал водки, ему снаряжали лодку, и обратно. Оба постоянно ходили в церковь, где, садясь в кресла, молились по своему. Власти их сильно побаивались.

— Господь их знает, что за люди... Может соглядатаи какие, помните Иисуса Навина. Разорять нашу Колу!

Англичане с уморительною серьезностью присутствовали на балах Кольской аристократии и танцевали вальсы и кадрили под звуки гармоники — единственного оркестра в городе. На бал всякий раз они надавали фраки, белые галстуки и жилеты, к крайнему недоуменно колян. Расплачивались они за все превосходно; немудрено, что их полюбило население этого полярного городка, одуревшее от скуки и апатии. Только-что бывало приедет кто-нибудь в Колу, как вместе с ее немногими достопримечательностями показывают приезжему и “наших парламентеров”. Парламентеры это показывание принимали за формальное представление и, серьезно подходя, энергично жали руку изумленному промышленнику, вручая ему свою визитную карточку.

— Чудовый, взял за руку и билетик дал.

— Господь с ними, умилялась при этом какая-нибудь старуха. Христа ради юродивые!..

Наконец, мои сборы окончились. Хозяин счел необходимым радушно расцеловаться со мною; внизу почта ожидала меня с веслами и парусом в руках. По пустынным улицам Колы мы дошли до Туломского рукава Кольской губы, в который впадает река Тулома. Голубой простор губы весь искрился и сиял под солнцем. Легкая рябь, белые крылья чаек, запах морских водорослей... Хорошо дышалось в этой глуши!.. Мы отчалили, и скоро лодка, в перегонку с гагарой, понеслась по водяной глади.

Тулома за Колой расширялась. Городок отсюда казался жалкою деревушкой; скоро он и вовсе исчез за первыми выступами береговых гор, все выше и смелее раскидывавших перед нами свои вершины.

За веслами сидели у меня финн, колонист Матшкуга, и уже из[257]вестная девушка. Матшкуга быль уже пьян, а почтосодержатель сверх того дал ему бутылку водки...

— Нельзя без этого — обычай! Я без водки не поеду.

— Да ведь ты совсем будешь пьянь.

— Господи помилуй! С одной-то бутылки? И он, улыбаясь, приложился к ней.

— Хочу на Мурман в колонисты, да не пускают, жаловался он. Я с тем и переселился сюда.

— Кто ж тебя не пускает?

— Хозяин, начальство держит. А мне надо деньги, избу, все что от казны положено. Сколько тебе дать, чтобы ты в Архангельске выхлопотал мне это?

— Ничего!

— Неужели не берешь? Ну это ты только сделать не хочешь. Как это, чтобы денег не брать!.. Да у нас, погляди, как еще хапают-то. Живым манером.

— Что ж, ты женат?

— Подруга есть, наша же из Улеоборгской губернии. Она пастушкой тут. Для этого и пришла сюда, в Колу, а то бы там жила.

— Разве выгодно?

— Со всякой большой овцы получает по 10, с малой по 5, а за корову по 60 к. в лето. Мы с ней ладно живем.

— Ладно! вмешалась девушка. Только дня нет, чтобы не передрались.

— Так... Что-ж, это от любви, а у нас все же согласие. Не у вас же, у лопарей, учиться!

— Да разве ж она лопарка? удивлялся я.

— Как же, мы из лопарей, только постоянно в городе да в Кандалакше живем “кормыхаться.” У меня матушка за первым мужем была за лопином, за вторым — корелом, а в третий – за русского вышла. Ну, новая семья-то меня и не любит, я и ушла от них... Лопину (лопарю) не баско вольготно промеж русскими. Лопина все грабят. Русские ставят ему всякую вещь в тридорога. С зимы заберется у хозяина — на весну в кабалу попал. А весной опять подать нужна — ну так всю жизнь и маются. Вон у бабенгских лопарей кандалакшане семужий промысел совсем оттягали, нашим теперь и кормыхаться нечем. Примерно, выйдет у нас мука — Павков из Кандалакши — ставить нам по 2 р. за пуд и то в зачеть на рыбу, которую за бесценок принимаете. Эдак случалось, что пуд муки обходился нам рублей в пять, да и то еще накланяешься да намолишься... А он-то величается: мы ваши благоде[258]тели, вы питаетесь от нас. Век должны Бога молить за нас. Примерно лет пять назад, приехал к нам волостной писарь Иванов совсем нищим, а теперь у него сундуки ломятся, да шкуна своя, дом в Коле выстроил, ну и капитал есть...

— Неужели все лопари так хорошо говорят по-русски?

— А все. По Имандре да по Ното-озеру совсем русские стали. И песни поем русские, и присловья русские у нас.

Киль тихо поскрипывал за каждым ударом весел; сияющий простор Туломы ложился почти зеркальною гладью. За одним из поворотов реки до нас донесся грохот, точно громадная струя воды падала откуда-то в реку.

— Это что?

— А ручей Венчина. Теперь он разлился так. Шумит. Под осень совсем высохнет. С горы и падает.

Под скудною еще зеленью полярной флоры налево ложилось извилистое ущелье. Поток, словно змея, изгибался по дну его и небольшим водопадом падал в покойные воды Туломской губы. В свежей золотистой зелени понизьев, между выступами гор, стлался низкий березняк, из которого кое-где высоко взвивались стройные стрелки елей. Вода здесь была еще солоновата, но в семи верстах от Колы уже переходит в речную. Тут показывается уже и настоящий лесок...

— Это Венчина богатая, замътил Матшкуга.

— А что?

— Земчугу много. Земчужных раковин здесь до пропасти. Я каждое лето хожу сюда искать их. В прошлые годы посредственнику рублей на десять продал.

После в Коле я видел местный жемчуг. Несмотря на свою величину, он малоценен, потому что и неровен, и голубоват. В незапамятную старь здешний жемчуг вывозили скандинавские купцы. При дворе конунга Олафа, по словам норвежских преданий, носили жемчужные ожерелья из стран гиперборейских. Потом, когда Лапландия была завоевана новгородцами, — жемчуг отсюда доходил даже до Москвы. Почти во всех кольских ручьях, текущих “сверху,” попадаются жемчужные раковины. Теперь, по словам немногих местных промышленников, стали чаще попадаться раковины без жемчужин, поэтому и самый “лов” их понизился. Насколько же прежде был он выгоден, видно из того, что и теперь в мало-мальски зажиточной семье русского крестьянина на севере, непременно от матери к дочери передается несколько ниток местного жемчугу. Берег по правую сторону весь краснел от цветов. На каждом [259] шагу из зеленей поемного луга взлетали травники, мошники, куропати. Белые поморники сверкали на солнце. Извилины берегов за светом казались повитыми в синюю, поэтическую дымку. Дали манили в свою таинственную глушь красивыми очертаниями горных вершин, словно плававших в необычайно прозрачном воздухе. Первая поросшая сплошным лесом гора — Толстихинская варака скоро вся развернулась перед нами, круто обрываясь в зеркальную массу недвижной здесь Туломы. Только подъехав, можно было отличить громадные скалы, вырезывавшиеся на этом отвесном выступе. Налево вырастала Лугинская варака, скаты которой поросли голубикой и вороницей. Каменные массы образовывали кое-где террасы, точно иссеченные руками человека. Мы плыли мимо, и я был поражен диким величием этих громад, словно ставших на краю северной пустыни, сторожа ее от сокрушительных вьюг и холодных вихрей полюса. Часто на высоте гранитных утесов резко вырисовывались из голубого фона безоблачного неба черные кресты, поставленные лопарями в этом безлюдном захолустье.

Ни одной лодки не проплывало мимо. Голоса человеческого не слышалось на берегу... Точно девственная пустыня никогда не ведала в своих пределах упорного труженика, точно в этих еловых лесах во веки веков не звучал топор и под ним не валились столетние великаны на мягкое ложе палевого мха, выставляя все промежи. Глубокое впечатление производило на душу это безлюдье...

За Толстихой выдвинулась на правую сторону реки Панковская пахта — высокая береговая гора из цельных скал, в промежутках которых щетиною подымались зеленые леса. Вершина пахты, совершенно плоская, поразительно напоминает капскую Столовую гору. Только поверхность первой сплошь прорезана трещиной, в которой чернеет такое лесовье, что жутко и забрести туда одному, не зная дороги. К югу Панковская пахта падает такими же правильными террасами, как и Толстиха. Каждая из этих террас сама по себе громадна — но в общем вся панорама, окружавшая нас, казалась неизъяснимо грандиозной. Между выступавшими перед нами вершинами синели другие, дальние, за ними едва мерещились контуры еще более высоких гор. Иногда ярко блистала в этом хаосе вершин плешка холма, поросшего яземем, или черточка далекого озера, словно золотой серп, огибала подножие каменной твердыни... Прямо в воду падают гранитные стены, исполосованные черными трещинами, врезываются резко очерченные гранитные мысы, окаймленные почти недвижною полосою 6елой пены, оставшейся здесь от последней бури...

— Что же ты, Наталья, песни ладилась петь?

— А вот погоди. Не до песен теперь. Домой тянет. Кола вишь

(здесь в оригинале отсутствует стр №260, прим. КК)

[261] шанка, годов пять назад, суматошницу этакую с полюбовником своим прежним в избе сожгла. Двери бани приперла, соломы да хворосту натаскала и пустила полымя во все четыре конца. Так и сгорели.

— Что ж, ее судили?

— Сама она себя осудила: в лес пошла, да там на старой березе и повесилась.

— Собачья смерть!

— А ты не осуждай, набросилась Наталья на Финна. Ишь злоба в тебе какая, видно, неладно ей было, что на такое дело пошла.

Тулома становилась все прелестнее. Она то расширялась в тихие плесы, когда горы раздвигались и отходили в сторону, то суживалась в ущельях. В плесах течение было почти незаметно, вода стояла как стекло; в узинах — струи неслись так быстро, что гребцам нужно было много усилий плыть против течения. Плесы усеяны зелеными островами, поросшими березняком и елями.

— Дна тут нет! объяснил Матшкута. Мерили, мерили наши коляне и не нашли.

Темь не менее, прозрачность плесов — невероятна. На десяти саженях глубины можно было разглядеть мельчайшие камешки. Когда лодка остановилась на недвижном просторе тихого заводья, через борт видно было, как юркая щука пробиралась по дну, как плюхастая камбала медленно ребром шла по воде, слегка пошевеливая плоским хвостом. А вот там идет вверх целое стадо лососок, несколько пятнастых кумж завязалось между ними.

— Здорово, савинские благодетели! встретила их Наталья. Сапин у Туломы забор поставил — вся рыба к нему попадает. И эти туда же на гибель свою идут... А поди, и рыбе жить хочется.

— Рыба глупая! заикнулся было Матшкуга.

— Ты сам дурак! Тебя бы, как семгу, кротиком по голове пристукнуть, то-то бы тебе сладко было!...

Береговая флора становилась разнообразнее. Пахло душмянками. Весь воздух был напоен этим тонким и маслистым благоуханием. Дикая смородина свешивалась с гребной высоты скал, но часто сползала по ним к самой воде. Трава в понизьях –чудесная; солнце пекло; к полудню стало так душно и жарко, что у меня разболелась голова, а Матшкуга, не смотря на присутствие прекрасного пола, разоблачился, явясь в костюме Адама, но без виноградного листа. Берега отсюда становятся несколько низменнее, горы переходят в холмы, мелкие очертания которых становятся все еще изящнее от свежей зелени, покрывшей их скаты.

Течение Туломы здесь извилисто и опасно. Она то загибается круто, [262] то образует большие озера — плесы. Второе из них чрезвычайно красиво. Продолговатое, обрамленное зелеными берегами, оно уходит вдаль зеркальною гладью, отражая в своей прозрачной глубине и безоблачное небо, и еловые листья, и моховые пажити едва всхолмленных окраин. В южной половине озера прелестный симметричный остров, кажущийся зеленою пирамидою от берез, обрамивших его склоны. В их свежей зелени солнце играет изумрудным блеском — тогда как еловая чаща ближайшего берега кажется почти черной, оставаясь за светом. Далеко, далеко, словно громады туч, лежат едва намеченные лесистые горы... Кое-где уже попадается ольха, и смутно откуда-то доносится благоуханье шиповника. Матшкуга все продолжал прикладываться к бутылке до тех порт, пока совсем не опьянел. Приходилось положиться на одну Наталью. Фарватер здесь становится чрезвычайно извилист и опасен. Она села к рулю, заставив финна грести кое-как.

— Не туда правишь! протестовал Матшкуга, хоть у самого глаза уже слипались.

— Молчи, пьяница! Вот погоди, вернется он в Колу, будет тебе.

— Помильте меня! взмаливался Матшкуга и опять принимался за бутылку.

Наконец, я отнял ее от него, выбросил в воду, но было уже поздно. Финн, как сноп, свалился на дно лодки. Приходилось самому браться за весла.

На берегах кое-где уже показалась жизнь. В двух или трех местах лопари строили карбасы на продажу в Колу. Самые остовы лодок белели на зеленых отложинах. Кругом возились инородцы, слышался звук топора... Изредка мигали огоньки разложенных костров, и столбы черного дыма высоко, недвижно стояли в воздухе. Верстах в двадцати от Колы Тулома чрезвычайно расширяется. Разливы ее пропадают из глаз, но к сожалению, вся она перегорожена порогами. Часто от одного берега до другого тянутся черные корги, между которыми стремительно несется река, образуя вспененные горбы и разлеты. По берегам превосходные покосы, на которых работают лопари, по найму кольских купцов. Женщине за такую работу платится по 50 к., а мужику по 1 р. в день. Грабельщице — 20 к. Колянки охотно идут на такие работы: хозяйские харчи обильны, да и разгуляться есть где — простору не охватишь, а в каждом овраге, каждой расщелине можно схорониться от завидущего чужого глаза. За то сильно развивается сифилис и только, благодаря прекрасной семейной жизни, избегают еще этой заразы, общей всему русскому побережью Кольского полуострова.

(здесь в оригинале отсутствует стр №263, прим. КК)

[264] шипя бежала уже но чистому месту. Некоторые утесы порога казались взмыленными до самой вершины, через другие перекатывались волны... Тут уже не было слышно отдельных звуков, все сливалось в один отчаянный гневный рев реки, боровшейся с каменными великанами...

— Не пристать ли к берегу? предложила Наталья.

— А проплыть нельзя?

— Можно-то можно. Да тебе не боязно ли? Ишь как вода играет, о камень треснет — щепок не соберешь.

— Да вы-то плаваете?

— Мы ходим, ничего. Бог помогает.

— Ну, попытаемся!

Зорко оглядела она окрестность. Бок-о-бок с ярым течением реки ложились тихие заводи за скалами. Нужно было попасть в них. Делая десятки изворотов и хорошо слушаясь самодельного кольского руля, лопарская лодка ловко избегала несшихся ей на встречу вспененных громад, каждая из которых могла разбить наш челнок в дребезги. Даже и в тихих местах вода кипела как в котле, не колыхая, а подбрасывая лодку. Мы чувствовали, как каждая планка борта дрожала. Раза три нас “отбивало”, т. е. уносило назад, пока мы не попали в первое тихое место.

— Отвести руки надо! Сложи-ка весла, много еще дела будет. Тут смерть и из воды и из-за камня глядит. Раз случилось струей лодку разбило, и на камень не попала.

Однажды лопари проплывали через “Сухой” на тройнице; волны бросили их между двумя скалами, так что лодка застряла в них, как в клешне. Снизу начало бить, волны вышибли дно. Трое погибло, а женщина с грудным ребенком как-то успела выбраться на вершину ближайшего камня. Скоро на ее глазах обезображенный труп мужа бросило в ближайшую скалу и размозжило. Планка за планкой — рассыпалась вся лодка и обломки, уже искрошенные в порошок унесло по течению дальше. Несчастная двадцать часов высидела на утесе. Начался прилив и ее до колен залило водою. Уже в воде таким образом, сопротивляясь течению и высоко держа плакавшего ребенка, она простояла четыре часа, когда ее сняли коляне, проплывавшие мимо к острову Юркину.

Наша борьба с порогом казалась еще опаснее, потому что дело было ночью и на всем лежал темно-синий колорит, мешавштй хорошо рассмотреть положение скал и пределы заводей. Отдохнув немного, мы опять поплыли вперед, то отбрасываемые течением, то попадая в быстрину, кружившуюся в толчеях. Раз случайно образовалось спиральное течение, и наш челнок оказался на дне воронки. [265] Наконец, лодку ударило бортом в камень, откинуло другой стороной в ближайший утес, и, затрещав, она стремительно вынырнула в чистое место, где течение хотя и яро бежало, но уже на встречу нам не попадалось камней.

Тем не менее в лодки оказалась течь, а наружные стороны ее бортов были сильно исцарапаны скалами. Кое-как добравшись до первого плеса, мы вышли на берег. Я как убитый свалился в мокрую траву и проспал до утра.

Переплыв порог Сухой, мы выбрались на берег, заваленный сплошь валунами, и до утра отдыхали, сложив костер из бурелома, находившегося тут в изобилии. Река всю ночь ревела в пороге, туман клубился повсюду. Из серой мглы его выходили только вершины береговых гор... Пламя костра выхватывало из тьмы то окраину зеленой рощи, окрашивая ее в багровое зарево, то полосу неудержимо стремившейся вперед воды с острым зубцом торчавшей из-под нее скалы.

Матшкуга очнулся наконец.

— Ишь ты, воскрес, пьяница! приветствовала его Наталья. Тот только нахмурился и зачем-то усердно принялся чистить лодку.

— Ты пазы-то заклепай, смотри как ободрало.

Финн также молчаливо осмотрел подводную часть и стал мхом да конопатью забивать скважины деревянной обшивки, образовавшиеся во время плавания через порог.... Он часто хватался за голову и качал ее из стороны в сторону.

— Быдто водки тебе, псу неверному, хочется? потешалась Наталья. Аль головушку разломило? А ты бы водицы вьпил.

Матшкуга лег плашмя на береговой камень и опустил голову по самые плечи в воду. Этот маневр продолжался несколько раз. Подымет голову, отдышится как тюлень и опять ее в реку.

— Ах ты нерпа несуразная....

— Молчи, Наталья, и без тебя тошно.

— Тошно... А как нас оставил одних-то через порог плыть,— это не тошно?

Скоро опять зашел разговор о Коле, под треск сырых сучьев в костре и под грозный, гневный рев Туломы.

— Наших лопарей Кола страх забижает. За бутылку водки, что им по тридцати, по двадцати пяти копеек стоить, — по рублю и по два берут, да еще водицей разбавляют. А придет лопарь продавать малицу в город, ему за лучшую — три рубля цена красная. Таперчи сольнам для рыбы требуется, чтобы на зиму сберечь, — кандалакшане за нес берут по 80, а то по 95 коп. за пуд. Да и [266] то еще, накланяешься да намолишься. А они то величаются: “век должны чувствовать, потому вы нам привержены за эфти за самые благодеяния наши. Что бы вы теперь поделали без нас? Захотим — нет соли, нет муки — и пропадай лопь. Кто вас спасет?” А мы то ему: уж ли ж мы не чувствуем, да — Господи — на сем самом месте тоись.... Потому нам без вас никак невозможно....

Матшкуга наконец немного оправился и оглядел нас осовелыми глазами:

— Баско они эти дела умеют орудовать. Прежде случалось в Коле, колонист своему хозяину скажет что, или и так отойдти захочет к другому, хозяин пойдет по начальству, поклонится чем Бог пошлеть, ну и тащут колониста в тюрьму. Где управу найдешь?...

— Это точно, что прежде бывало, вмешивался колонист. А только по нонешнему времени оставить надо. Ноне пароходы. Начальство тоже полегче стало....

— Ноне, слава Богу,..

— Я хозяину-то за тюрьму сам голову свернуть сумею.

— Ну это ты врешь, вмешалась Наталья. Про Сибирь слыхал?

— В Норвег, да в Америку дорога мне не заказана. И Матшкуга опять собрался купать голову в Туломе.

— Совсем ты ноне, Тимошка, разбойником стал.

— Какой я тебе Тимошка — Тимофей Лаврентьич. А что без разбою — нельзя нынче.

Стало рассветать. Вдали показались еще покрытые туманом извивы реки. Вся она словно курилась... Но вот полосы мглы дрогнули... приподнялись... заколыхались в воздухе — и весь широкий простор вспененных волн открылся перед нами с коргами, перегородившими его, с поросшими березняком берегами... Вершина горы Алаевской вся светилась серебряным блеском и словно ослепительный ковчег плавала над окрестностями.

— Ишь это белый ягель меледится так-то...

Когда солнце приподнялось — туман уже свернулся в узкие и длинные тучки и по склонам гор полз все выше и выше... Вот одна тучка, словно тает, распускается в воздухе. И нет ее, только слабый серый клочок еще мерещится в трещине утеса... Другие заползают в ущелья на высоте, слегка колеблясь и волнуясь поглощаются пещерами гранитных великанов...

И скоро все чисто, все ярко светится под солнцем...

Мы отчалили.

Отсюда нам уже стали встречаться плоты из великоленых дерев, аршин 9 в длину и четверти две в диаметре. Оказалось, [267] что эти бревна срублены лопарями для Колы по берегам Туломы. Коляне за каждое такое бревно платят пошлину по двадцати копеек, а сами продают в Норвегию рубля за три, за четыре. Те же самые бревна норвежцы уже сбывают на русский Мурман, т. е. опять назад — гораздо дороже. Наши переселенцы мурманские сами не могут купить леса у лопарей! Дешевизна бревен из первых рук объясняется тем, что колянам разрешено после погрома 1855 года рубить леса на “обстройку города” беспошлинно...

Лопари обязаны каждое такое бревно не только срубить, но снять кору, обровнять неровности, да зорко еще смотреть при этом, чтобы на нем не было “пороков”: крупных трещин, черных пятен, дуплин.

— Сколько же в день наготовишь таких бревен?

— Да бревна два можно.

Оно так и оказалось. Приготовить бревно мало, нужно его сплавить до Колы, через Сухой порог не всегда бревна проходят благополучно. Иные обобьет и расщеплет, — тогда труд лопаря пропал даром. Все инородцы, которые рубят лес еще выше, за Кривцом, получат менее. Их бревнам приходится уже миновать два порога — Кривец и Сухой. Часто бревна прибивает к берегу и тогда, бросая рубку, лопарь идет по всей Туломе разыскивать свои плоты. Вместе с плотами в порогах пропадают и люди, так что в конце оказывается, что лопари не только сами ничего не получают за свой каторжный труд, но еще и приплачиваются за него. Гонять инородца в леса нужда неисходная, необходимость представить подать деньгами, которых у него нет. Поневоле и гибнут на непосильной работе!

Опять издали послышался рев порога. Еще мы были далеко от него, а уж лодку начало бросать о камни, как щепку. От быстроты течения Туломы с нами делалось головокружение.

— Ну тут уж нельзя на пролом идти, заметила Наталья, направляя лодку в сторону.

— Куда же ты?

— По берегу пешком, а лодку на веревке протянем.

Так и сделали. Мы сошли, и то взбираясь на груды камня, уснастившего берег, то сходя вниз почти к самой воде, шли вдоль реки. Лодку тянули, осторожно обводя ее вокруг выдавшихся гранитных мысов, где Тулома кипела и билась, как бешеная. Порог по истине быль ужасен. Скалы тесно уставились по всей реке, между ними были такие промежутки, в которые не пройдет и узкий челнок. Вода между ними как-то клубилась, словно не волны, а тучи шли через порог, Брызги высоко серебристою дымкою стояли [268] под солнцем. Нельзя было расслышать собственного голоса. Матшкуга что-то показывал мне знаками, но что — я не мог сообразить. Заведя лодку в тихие места, гребцы отдыхали и потом вновь начиналась медленная и трудная работа. Около Кривецкого порога есть целые горы, намытые из мелкого камня. Сверху растет мох, а середина и низ — слежавшийся щебень.

Пройдя мимо Кривца, я сел на берегу. Прямо передо мною, через р. Тулому, высокая конусообразная гора с отлогими скатами, почти незаметно переходящими в другие возвышенности. С середины горы обрывается вниз песчаная осыпь, по которой кое-где зелеными островками цепляется мелкий березняк, словно с боя захватывая места на этом непрочном спуске. Вершина и остальные скаты сплошь покрыты березовым лесом. Направо горизонт замыкается берегом реки, образующей здесь поворот. Около меня гряда каменьев по реке. Волны с грохотом катят их дальше. Такие же гряды подвижные, гремучие и в других местах у порога. Берега за порогом покрыты прочным еловым лесом, только некоторые скаты, выступая вперед, покрыты розовыми и желтыми пятнами от изобильно выросших на солнцепеке цветов скудной полярной флоры. Бедность зелени здесь дает возможность ярче выдаваться цветам. Листва тут не глушит их венчиков, как у нас. Два-три реденькие листка и крупный цветок; оттого и кажется берег сплошь усеянным ими. Направо Тулома широко разливается вплоть до первого Кривецкого порога — небольшого острова с скалистыми окраинами.

Около меня развешаны на берегу лопарская сети на тонких жердях. Тут же вытащенные на берег два челнока и остов строящегося тройника, сшитого вицей.

— Елы и шняки¹ лучше? спрашиваю.

— Лучше.

— Отчего же вы их не строите, а с неуклюжими тройниками возитесь?

— Да не видали, как их строят коляне, они нам не показывают, такой завидущий народ уж!... А то бы и мы стали на шняках, да на елах норвецких плавать.

Понадобилось нам рыбы.

Старуха лопарка с дочкою сели в микроскопический челночек и поплыли в Тулому, закидывая сети. Кинули раз, другой и только в третий попалось несколько хариусов и семга фунтов в десять.

— Сколько тебе за них?

[269] — Чего сколько?

— Денег.

— Что ты, что ты!.. С дорожного человека грех деньги брать, Господь промыслу не пошлеть.

Только у проводников я узнал, что за пару больших жирных хариусов следует заплатить 10 копеек, а за двенадцати фунтовую семгу — полтинник. На реке Туломе в эту пору улов был весьма плох, в другое же время предложить лопарю деньги за рыбу — оскорбление. Да он бы и не взял их.

“Странника накормить — место себе в раю уготовить,” говорят туломские инородцы.

Семгу и хариусов, не очищая, положили в медный котелок и сварили в воде, чуть-чуть посоленой. Думал было я купить соли.

— Нету, голубчик, рады бы.

— Что же вы не берете ее из Колы?

— Да нынче с нас гривен по девяти за пуд соли берут-то. Так что выходить: на два пуда рыбы коляне меняют один пуд соли.

— Савин своим прикащикам да промышленникам на Падуне по семи гривен соль отдает.

Пришлось довольствоваться тем, что было.

Когда рыба сварилась, старуха лопарка чем-то в роде совка вынула ее из воды, положила на куски бересты и подала мне. Приходилось самому отделять чешую, чистить внутренности. Рыбу, которую я отдал проводникам, съели прямо, не очищая. С такою же жадностью была выпита и уха. Потом, в том же котле, не вымыв его, мне сварили чаю. Приходилось довольствоваться этим суп de-the. Лопари почти все пьют чай по праздникам, но сингельские, например, приготовляют его иногда в рыбьей ухе. Только у самых богатых лопарей водятся самовары, но таких на весь Кольский полуостров не больше пяти-шести. У остальных, кто посостоятельнее — медные, никогда не луженые чайники. Чайники подвешиваются к козлам над костром и чай вскипает несколько раз, пока наконец лопари не разольют по глиняным кружкам густую жидкость.

Семга целым стадом прокрадывалась вверх по реке. Я сидел на каменном выступе берега и невольно засмотрелся на нее. Рыба шла стеной; штук тридцать ее казались неподвижными, а между прочим, спустя минуть пять уже пропали у меня из виду. Движение их так покойно, не смотря на быстроту, что поверхность реки здесь оставалась такою же зеркальной. Перед большими камнями, валявшимися на дне Туломы, семга приостанавливалась, с минуту ви[270]села как мертвая и потом стадо разделялось на две половины, огибало препятствие с двух противоположных сторон. Более крупная рыба шла вперед, пятнистае кумжи были позади, так что и здесь строго соблюдалась иерархия. Несколько щук бойко юркнуло в воду подо мною. Преследуемый ими маленький хариус ударился было в берег, вильнул в тихую заводь — да там оказались новые хищники, поднявшие со дна столько песку и так замутившие воду, что мне уже не удалось увидать окончанья этой речной драмы...

Меня уже тут поразило знание лопарями русского языка. Казалось, что он их природный. Они не только говорили чисто, без акцента, но превосходно владели всеми присловьями, поговорками, пословицами. Даже создавали свои пословицы по-русски, так соответствовавшие духу русского языка и русскому миросозерцанию, что коляне и кандалакшане заимствовали их у лопарей. Лопари даже прицмокивали, как прицмокивают мурманщики. Крайние западные лопари поют даже русские песни и до такой степени забыли свои, что многие путешественники стали свидетельствовать об отсутствии у лопарей, собственных песен.

— А предания, былины есть у вас? — спрашиваю.

— Старых сказок нет. Говорят только, как швед приходил и разорял лопь, как он убивал мужчин и женщин, а девушек и детей забирал в полон. Сказывают, как на лыжах лопари уходили в дальние трущобы и лесные пустыни, прятались в землю.

— Еще толкуют, будто лопари ходили к царю Петру жаловаться на жадных колян, хотевших отнять у них Падун.

Падун — большой водопад на р. Туломе с богатым семужьим ловом. У нотозерцев и сонгельчан до сих пор действительно, хранится указ Петра на владение угодьями. Указ этот пробит копьем в знак того, что ежели коляне станут притеснять лопарей, так идти на колян войною.

— Даром царь Петр не велел отдавать.

— Царь любил лопарей, много им милостей оказывал. В Питере сам все время послов наших кормил и водкой поил.

— Где же указ этот?

— Так мы тебе и сказали! всполошились лопари. Указ лежит в месте тайном, в амбарушке на вершине дерева. Не сыскать его.

— Зачем же вы его прячете?

— А как коляне отыщут — беда. Кому указ — тому и ловы на Туломе. У нас чиновники из Архангельского проезжали, спрашивали, да мы и то не отдали!

[271] На вечерних посиделках лопская молодежь поет любовные песни, импровизируя их тут же на месте.

— И много у вас таких мастеров?

— Песни-то составлять? Есть. Поди в каждом погосте есть. И чудной же народ. Любим мы их баско. Ладно поют, да и весело с ними. Девки их тоже страсть любят. А и то — бедно живут наши певуны. Ни у них хлеба, ни у них барахла! Что на себе, то и свое. И грабят их, страсть! Что младенцы несмышленочки.

Поэты, по видимому, всюду одинаковы!

Зашел разговор о выгодах нынешних промыслов.

— Совсем обездолили, жаловался лопарь. Теперь, что ни принесешь в Колу — всему цена грош. Россомаха — четыре рубля, выдра — шесть, а поди-ко поохоться за ними. За дикого оленя за важенку по рублю десяти копеек дают, да и то еще величаются! За постель (олений мех), которая покрасивее, всего рубль с половиной отвалять и кланяйся в ноги. Белок тоже бьем. Прежде баской промысел быль, да ноне всего зверя извели. В Кандалакшу беличий мех сбываем по 5 коп. за шкуру. Заячья шкурка не в пример выгоднее, за ту маклаки по пятнадцати копеек платят. За куницу дороже дают — по 6 р, А горностаи и внимания не стоят. Находишься, находишься за ними, а и всего-то двадцать копеек выручишь.

— А медведи встречаются?

— Как не бывать, бывают. Бьем тоже.

— И выгодно?

— Коли меховина хороша по 12 р. дают Савин и кандалакшане, ну а похуже — и десять напросишься. Редки стали ноне медведи.

— Птичьего промысла на Туломе нет?

— Лебедей бьем, за шкурку по двугривенному выручаем, за гуся по 60 коп. Кола платит — на мясо.

— Теперь, вмешался другой лопарь, по реке у нас нерпы много — а не бьем ее.

— Чего же смотрите?

— Не заведено у нас, в реке бить. В море бьем. А здесь под руками, до самого Падуна доходит.

— Нам супротив русских ничем не взять. Теперь кольские хозяева да и поморы на промысла нас берут в покрученники. Мы сработаем столько же, сколько и мурманщик, а только ему платят вдвое против нашего. Лопарь получает 1/2 доли.

— Что же хозяева не дорожат вами?

— Как не дорожат. Им лопарь способнее. Потому лопарь робок. Лопарь опаслив, боится супротив хозяина что сделать. Теперь хозяин русским дает снасти, да потом и выкупает их, — про [272]пьют, а то проедят. А лопарь — никогда на это не пойдет. Он и в целости все предоставит, что получил.

Тут же на Кривецком пороге я сам убедился, как безвыгоден лесной промысел лопарей. Бревна, срубленные в лесу, приходится доставлять на реку — руками. Лошадей нет, а олени летом — не возят. Сплавляют бревна так. К заднему концу бревна привязывают челнок. Порог несет бревна и лодки, причем нужно громадное искусство, чтобы предупредить столкновение о камни, со всех сторон подымающее из вспененной массы свои острые зубья. Часто плоть застрянет в щелях, нужно его выручить оттуда. Если при этом сообразить — сколько бревен останется в пороге изломанными, испорченными, оторванными от плотов, то только тогда можно понять, насколько безвыгоден промысел туломских инородцен. В одном Кривецком пороге лопарю приходится сидеть целый день, в Сосновском тоже, в Сухом день и в Килибухе полдня. Оказывается, чтобы протащить восемь бревен до Колы (больше по речным ухожьям и по местным условиям нельзя) то нужно на одни пороги употребить 3 ½ дня, да три на сплав по реке, да три на сруб и очистку. Следовательно, для заработка 1 р. 60 коп. лопарь убивает 10 дней! При этом не забудьте, что зачастую челнок его разбивается, лапти стираются о подводные камни, когда он бродить в порогах, выручая застрявшие бревна. Из-за чего же трудится этот несчастный?..

Вода в Туломе необыкновенно тепла. Здесь можно купаться даже и в августе. По берегам, начиная от Кривца, к югу растет много шиповнику. С странным чувством, здесь на крайнем севере, я встречал этого южного знакомца. Тонкое благоухание его переносило грезу далеко отсюда, к другому теплому морю, в синих заливах которого лениво колышется тысячи судов, а на зеленеющих берегах кипит могучая жизнь в сотнях городов и деревень, где неустанно бьются великие пульсы промышленности и торговли. Какая противоположность с этою мертвою пустыней, с этим безлюдьем?

От острова Вольчана, близ Кривецкого порога, пришлось подыматься вверх по берегу, сплошь заваленному громадными камнями и обломками скал, намытых сюда стремительным течением Туломы. Ноги уставали на первых порах. Только-что взберешься на гребень почти отвесного куска гранита — как скользишь и опять попадаешь в сырую и рыхлую лощину. А удастся добраться до гребня — не легче. Острые выступы камня режут ногу, поминутно оступаешься. Некоторые камни в мягкую почву берега вонзились острыми концом и кое-как держатся. Ступишь на такой, как вдруг пере[273]мещается центр тяжести и вы летите вниз во вспененную массу воды. Куски выветрившихся пород осыпаются при каждом вашем шаге. По неволе через каждые четыре, пять верст такой дороги приходится отдыхать на первой гладкой поверхности гранита. Прибавьте к этому, что, путешествуя по рекам Лапландии, вы находитесь постоянно в фокусе, где сосредоточиваются солнечные лучи, отраженные береговыми горами; понятно, какая жара должна стоять здесь, когда нет северного ветра! Уже впоследствии я привык ко всем этим неудобствам и не очень сокрушался, а в первое время было очень жутко. В двух местах мне пришлось перебираться вброд через ручьи, впадавшее в Тулому, течение которых было в это время года очень быстро... Ольховая поросль начиналась невдалеке от берега, заваленного каменьями, и уходила далеко внутрь ущелий. Из этих лесистых трущоб поминутно вырывались потоки с красною железистою водою и гремуче впадали в Тулому. Иные падали с уступов. Так, например, мне в одном месте пришлось пройти словно в ворота, образуемые налево отвесным уступом берега, а направо грациозною битью воды, падавшей с этого уступа. В другом месте струя “Вольного ручья” сбила меня с ног и я поневоле выкупался в Туломе, куда меня вынесло, не смотря на мои старания уцепиться за один из камней, торчавших у берега. Я, разумеется, быль очень комичен, но утешался тем, что не со мной одним бывают такие казусы: минуту спустя, лопарь проводник оборвался с обрыва, под которым чернел бездонный омут. Падение тоже обошлось без несчастий; лопарь плавал как рыба. На минуту я его потерял из виду, но потом увидал на берегу, уже впереди, покойно отряхивавшегося по выходе из воды. Он добрался тремя нырками до более доступного берега и благополучно вышел на него. Спустя полчаса его совершенно высушило солнце.

— Бедовое дело! заметил он. Тут часто как-то бултыхаться приводится.

— И всегда удается выбраться?

— Как кому. Братан у меня был. Тот поехал по реке выше Усть-озера и совсем жизни решился. Только его и видели. Плавать не мог, ишь тут как вода яро бежит.

— Да, вода сильная, грудью валит.

— Вода — самый жар! заметила и Наталья.

Как метки и живописны эти выражения, несмотря на всю их безыскусственность!

Дальше за Кривцом вверх течение Туломы становится спокойно до следующего порога. Берега поросли кое-где еловыми лесами, и как они кажутся мрачны сравнительно с островками, покрытыми весе[274]лым и кудрявым березняком, отчетливо выделяющимся своей молодой и свежей зеленью на суровом фоне берегового чернолесья!

— Тут в лесу много зверя есть, да ловить его неладно.

— Лешаки водятся. Силы нечистой много.

— А ты слыхал, что поп говорил в церкви? вступалась отрицавшая нечистых духов Наталья.

— Попу ладно говорить-то, ему в наши леса дороги не указаны, нужды нет ему по нашим гущам ходить! Ладно так-то, сидя в Коле, языком болтать. Ну-ко сунься в лесное царство это, не раз замолишься Богу!..

Кое-где даль раздвигается и взору открываются очаровательные виды. На плесах р. Туломы, верстах в трех выше Кривда, мы встретили многочисленные выводки гагар. Они не уплывали от лодки, а спокойно пересекали ее направление. Часто они тормошились на воде рядом с челноком. Видно было, что дичь здесь непуганая.

Широкая песчаная полоса берега сверкала под солнцем словно золотая. За нею тянулись изумрудные холмы роскошных пажитей на темном фоне елового леса. А еще дальше за лесом выдвигались освещенные солнцем вершины гор, на которых ягель казался горящим палевым блеском.

— Много там дикого оленя ходит, указал на эти романтические горы мой проводник.

— Что же, охотятся?

— Как не охотиться. Только трудно. Спуски крутые, провалов много. Случается, что совсем пропадают промышленники. Опять же комар не пускает.

— Как это? изумился я.

— У нас, брат, комар — птица сильная. Как туча стоить в горах, а в этой туче версты три. Войди-ка, попробуй. Случалось и так, что комаров туча есть, да гонит человека, ну и бежит он от нее пока силы есть, а потом упадет — так и заедят до смерти. Страшная мука, поди и на том свете такой не бывать?

Верст пять выше Кривца, течение становится до того покойно, что берег со всеми очертаниями своими, каждым камушком, каждым кустом шиповника так и отражается в воде, как в зеркале. Вода, кажется, стоит как в чашке. Лес отпрокинулся в ней и рисуется всякою мелкою веткой. Каждая песчаная лесная промеж и в реке змеится золотою битью. Плесы раздвигаются здесь на две версты в ширину. Из мелкой речонки, шумевшей на каменных отмелах, Тулома достигала здесь четырех сажень глубины, а в одном месте я нашел 5 сажен и три фута.

Всего красивее, когда солнце ударит в лес сзади. Березки впе[275]реди насквозь кажутся золотыми, а ели позади делаются совершенно черными. В плесах вода была удивительно прозрачна. Словно на ладони виделись громадные щуки. Мимо проплывали целые стада семги. Юркие хариусы гонялись за какими-то мелкими рыбками, а пятнистые жирные кумжи поминутно выскакивали из воды и перекидывались над нею.

— В этих плесах раздолье рыбу ловить, заметил лопарь. Тут ее сколько хочешь. Ловы обильные бывают. Случается в одну варю пуда по три валят. Потому соли нет — беречь незачем. Не назад же в речку бросать. А вот если буря в плесах — плохо. Вода, что в котле кипит. Волны настоящей нет, а лодку подбрасывает. Иногда посереди озера лодка рассыплется от этого... Ну, тогда плохо, на берег не выплывешь! Захлестывает и дышать не дает. Раз это было со мною. Поднялась буря и стало подкидывать лодку, а волны кругом все захлестывают ее да заливают. Уж и спасся только как молитвы Варлааму Керетскому да Николе угоднику прочел.

— А Никола угодник генерал был, вмешался другой лопарь.

— Как генерал! изумился я.

— Есть у меня образок. В Коле купил. Сидит Никола на лошади, на нем апалеты, в руках большой меч и все он турок топчет, а турки-то под ним маленькие, так без голов и валятся...

Случается часто, что коляне сбывают под видом образов разных генералов суздальской работы лопарям. Так, раз, между прочим, я в одной тупе нашел дешевую берлинской работы иллюстрацию: кривоногий франт во фраке играет на скрипке, подплясывая. Спрашиваю — что такое?

— Царь и псалмопевец Давид!.. набожно крестясь, ответил лопарь. А это молитва внизу, указал он на пошлое немецкое четверостишие.

— Какая же молитва?

— Помилуй мя, Боже!..

В одном месте мне даже не поверили, когда я стал разуверять их.

— Ты думаешь мы тебе отдадим Бога?.. сообразили наивные лопари, — нет, брат, приходи завтра. Он нам самим надобен.

— Без Бога никуда...

— Куда без него, не уйдешь!..

Мелкие ручейки по сторонам одни нарушали величавое молчание этой свежей речной пустыни. Некоторые из них не больше двух сажен в ширину и гремят как водопады. Обрывистые берега их окаймлялись темными стенами густого леса. Плывешь внизу — и неба [276] не видно. Вершины деревьев переплелись арками... Раз на одном из таких ручьев попался нам медведь. Недвижно лежал он на выступе берега и только неодобрительно покачивал головою, встречая людей, смело врывавшихся в его исконное царство.

— Разве он не бежит человека? спрашиваю.

— Да он, может, человека-то впервой видит....

[268]
1 Шняка — беспалубное промысловое судно. На ней бывает четыре человека экипажа.

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011