В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г. ПО БЕЗДОРОЖЬЮ.
Поездка в русскую Лапландию и северную Норвегию.

[276]

Лопарские вежи. — Идиллия. — Тьер в веже. — Собаки и олени у лопарей. — Веснующиеся. — Отчего являются фамилии. — Отношение инородцев к школе. — Зеленая чаща. — Встреча с волками. — Ночь во мхах. — Змеи. — Плесы. — Охота. — Остров Юркин. — Близ водопада. — Падун. — Лопари-рыболовы. — Савин. — В тупах. — Нуот-озеро. — Сонгельский погост. — Возвращение в Колу. — Поездка по губе.

Тут же на берегу мне пришлось в первый раз познакомиться с летним домовищем лопаря — вежей. Некогда лопари и зимою жили в таких землянках, но с приходом русских многое изменилось. Лопарь еще не строит изб, но уже ставить тупы, которые и будут описаны в своем месте. Вежа — шатер из жердей, крытый дерном, в основании она четыреугольная. Бревна, врытые в землю, составляют род фундамента. Две стены устраиваются скатом и образуют острый угол, две остальные перпендикулярны. Дерн летом покрывается травою, так что издали вежа кажется зеленым холмом. Часто вежа имеет в основании вид шестиугольника. Она строится тогда несколько иначе. В виде фундамента кладется с каждой стороны по два обсеченные бруса один на другой. На них по передней и задней стенам утвержден перпендикулярно ряд бревен, составляющих треугольник. Наклон этих двух стен не так значителен. Боковые устроены иначе. Балясины тут не доходят до верху, а только до половины высоты вежи; отсюда идет уже поперечная кладка вплоть до отверстия вверху, сквозь которое выходит дым. Пирамида такой вежи, имеющей в основанин шестиугольник, состоит из двух наклонных стен-параллелограммов и из четырех трехугольных, по две соединяющихся катетами под весьма незначительным уклоном. Дверь всегда на деревянных петлях.

В веже, куда мы вошли, никого не было. Тем не менее двери были даже не притворены, хотя внутри оказались все главные драгоценности лопаря — медный чайник, такой же котелок, глиняная посуда и даже — верх роскоши — стекляной стакан. Пол вежи, по обыкновению, был устлан березовыми ветвями. В веже, что в бане — вениками пахнет, говорят коляне. Прямо против двери,[277] посредине пола, очаг. Над ним козлы для подвешивания котлов. По обеим сторонам очага — два бревна. Между ними и стенами вежи направо ложатся мужчины, а налево женщины. За очагом перпендикулярно к задней стене тоже два бруса; между ними складывается вся семейная утварь. Для более драгоценных вещей прибиваются полочки к вертикальной стене этого жилья. На полочках иконы, металлические вещи, суздальские картинки, зеркальца. В веже же протягивается и жердь, на которой сушат вареги, обувь, платье. Таким образом, здесь на очень небольшом пространстве, всему отведено свое место, все строго распределено.

Вне вежи у дверей вбиты в землю колышки, к которым привязывают собак. Иначе они бы растаскали всю рыбу из ям и скеев, где ее сушат инородцы.

Как в этот раз, так и впоследствии, куда мы ни входили — всюду оказывались оставленными “для странников” соль в туяске (бурак) и хлеб с рыбой на берестяных “подонах”.

– Благослови Господи! встретили нас в соседней веже, куда мы зашли из пустой. — Садитесь, гости будете.

В почетном углу сидела старуха. Она вязала чулок из шерсти, спряденной ею же. Лопари держат для этого своих овец. Женщины их из такой шерсти приготовляют всё принадлежности лапландского костюма, исключая, разумеется, меховых бастрюков и сапог или кеньг.

– Откуда Господь несет?

– Из Колы.

– По торговому делу?

– Нет. Любопытно на вас посмотреть.

Лопари уставились на меня.

– Что-ж любопытно... экий ты какой... блажной... К нам только промышленники заглядывают... да и ты поди так... тоже какое дело есть. Кто в нашу пустынь богоданную волей придет… Никому до нас дела нет... Чиновнику, если что нужно, он нас в Колу вызовет, а сам в наши вежи ни ногой. Попы, те прямиком в церкви ездят...

Я им пояснил цель своей поездки.

– Так... что ж посмотри, дело Божье... А только, что у нас любопытного есть. Живем, как олени... дико живем.

Старуха молча вязала, не обращая на нас никакого внимания. Она до смешного была похожа на наших уездных кругленьких чиновниц. И вздыхала также, и рот себе крестила, “чтобы туда не проскочил чорт”. И также поджимала губы, когда сбивалась петля или перепутывалась пряжа.

[278] — Ничего у нас любопытного нет. — Ступай в Норвег, там есть что посмотреть: дома... трактиры!..

– А ты уж и с трактирами знаком?

– Я-то? Да я на Сонцовской шкуне и в Гамбурх ходил. Двадцать лет в матросах был, да, слава Богу, домой вернулся.

Пришлось подивиться тому, как эти люди, десятки лет прожив между русскими и за границей, неизменно возвращаются к тому же полукочевому образу жизни. Впечатления ли детства, или наследственная привычка-инстинкт?.. Решить трудно.

– Где приеезжий? спросил старик лопарь, входя в вежу. Я оглянулся и рот разинул.

Представьте себе — Тьера, бывшего президента французской республики, в веже у лопаря. Те же складки на лице, тот же оклад, тот же рост. Можно было подумать, что Тьер перерядился в костюм русского лопаря и скрывался на Туломе. Сходство было поразительное.

– А тебе что?

– Просим милости, благословитесь! И Тьер поднес нам здоровенную семгу...

– Только что выловили. Первая добыча. Промысел сей день начали... Коли гостю подать — благой улов будет... Не обидьте.

Я уж на столько знаком с лопарскими обычаями, что беспрекословно взял рыбу.

– Князь-рыба! прикинул ее на руке мой гребец.

Хотел я было дать денег — не взяли. Подарил мелкого “марли” — поблагодарили.

– Это хорошо... от комаров. Проволоку для лица скрутим, а округ этой обошьем, — комар и не тронет... Чудесное дело...

Не успел я часа провести здесь, как ко мне натаскали целую груду рыбы.

– Да куда же девать это, братцы!

– Кушай... на здоровье ешь...

Мой проводник икнул даже, выказывая тем свое удовольствие. Лопари поблагодарили его за это выражение величайшей местной галантности.

Чем больше наполнялась народом вежа, тем воздух в ней становился невыносимее. Наконец, просто нечем было дышать, а тут еще стали раскладывать огонь для варки ухи. Дым ел глаза, заползал в нос, рот, — а лопари только почесывались да кивали друг другу головой, входя в жилье.

Я помню только, что мне стало дурно, и я почти ползком выбрался из вежи.

[279] — Отуманило! решили лопари.

– Это с непривычки. Тоже неладно.

Впоследствии я даже не пытался входить в вижу. Во-первых при всех своих достоинствах, лопари, как и все вообще рыбаки, крайне нечистоплотны. Мне достаточно было провести два часа в первой веже, чтобы сильно поплатиться за это. Даже когда вежа пуста — в ней слышен какой-то смрад. Впрочем, это совершенно понятно, если сообразить, что здесь на двух квадратных саженях помещается иногда до десяти человек, причем только отверзтие вверху служить чем-то в роде вентилятора. На ночь дверь вежи притворяется плотно, а во время дождя сюда же загоняют и собак, которые сбиваются в кучу между людьми. Я встречал впоследствии вежи, где вместе с людьми помещались не только собаки, но и овцы. При таких условиях, нельзя было ожидать найти удобный приют в этом незатейливом жилье северного номада-оленевода. Я принял поэтому за правило — перед ночлегом выбирать сухое место на берегу реки или на плешке холма, раскладывать одеяло и ложиться. Часто всю ночь шел мелкий дождик, но, утомленный дневными переходами, я засыпал как убитый! Еще я считал особенною роскошью, если можно было вытащить лодку и опрокинуть ее килем вверх над моим первобытным ложем. За то в хорошие ночи, в августе, такие ночлеги были прелестны. Случалось, проснешься — кругом пустыня... Слышишь только, как шумит река в порогах, да вверху над тобою сверкают холодным, голубоватым блеском звезды полярной ночи, или месяц обливает серебряным светом палевые пространства ягеля, черные стены елового леса и широкую гладь молчаливого плеса... Если нет вблизи порога — тишина бывало настраивала душу на какие-то религиозные созерцания... Бывало плеснет кумжа в плесе и этот плеск уловить ухо... Из чащи порой донесет какой-то шорох... И жутко, и хорошо, и никуда бы не ушел из этой привольной пустыни!

Из приведенного разговора видно, насколько лопари обрусели. Они не только хорошо говорят по-русски, они даже думают по-русски, составляют русские пословицы, которые у них перенимают наши мурманщики и коляне. Только некоторые женщины, и то дальних погостов, не понимают русского языка. Лопари норвежские, пожившие четыре, пять лет у нас, превосходно владели русским языком, тогда как финны, поселившиеся в Кандалакше и Коле лет с десять назад, коверкают наши слова и зачастую не понимают самых обыкновенных фраз.

– Мы те же русские, говорят лопари. Один Бог, один царь, один язык у нас.

[280] — Те же русские, да ваши нас своими не считают, говорили другие, жалуясь на колян и кандалакшан.

– Скоро мы и свой язык забудем... Есть уже и теперь такие, что по-лопски не понимают...

– Теперь у меня братан в Коли живет, там и вырос, по-нашему ничего не может, а по-русски, да по-норвецки хорошо говорит.

За дверями вежи тихо повизгивали собаки, заливаясь иногда мелким, дробным лаем.

– Чего это оне у вас.

– Голодны вишь...

– Так накормите их.

– Поеле трапезы. Поедим сами и им дадим.

Скоро ко мне была принесена уха. Неочищенная рыба варилась прямо в котле. Я думаю, что там сразу было приготовлено до двух пудов семги.

– Не жаль вам столько рыбы губить?

– А куда ее... Солить нечем на зиму, соли нет; для себя золой солим да вялим. А остаточное не назад же в реку кидать. У нас случается пудов по пяти валят на одну варю... Теперь еще знойно, рыбу для продажи не сбережешь... А завтра она уже и дух из себя дает...

Бросили собакам, те с жадностью принялись за головы и кости.

– Зимой-то оне отощают, ну летом и ладно... К Вздвижению (14 сентября) такие ли толстые станут. Жиру нагуливают.

Собак сверх того держат для охоты за оленями. Дикого оленя собака чует верст за десять, как это ни невероятно с первого раза. Ведет за ним она безошибочно. Охотнику остается только следовать за нею, не уклоняясь в сторону. При приближении к животному собакам завязывают глаза, иначе они распугают все стадо и угонять оленей далеко. Дело в том, что лапландские собаки, при невероятном чутье, вовсе не дрессированы. Собаки же стерегут домашних оленей. Мы не останавливаемся на описании собак и оленей у лопарей, так как это сделано уже нами в другом месте.

Дикие олени, когда мы за ними охотились, жили на вершинах ягелевых гор, спасаясь в холодке от комаров. Некоторые лопари угоняют на это время своих животных к морю с тою же целью. Дикие олени прокладывают тропки в лесах к рекам, куда ходят пить воду по одиночки в “комариную пору” летом, а зимою вместе. На оленя идут рано утром. Их стреляют из ружей или ловят их на “кормного” — домашнего оленя-самку, за которой притаясь, [281] выжидает лопарь. При этом упрямятся только молодые животные, за что их и связывают, как они попадут в руки охотника. Старые олени, попавшиеся “на самку”, беспрекословно слушают игна (сыромятного ремня, возжи) и покорно идут за человеком. Укрощают оленей и другими способами. Их привязывают к дереву и не дают им есть. Спустя два дня, животное само ластится к хозяину. Лижет ему руки, бежит за ним. Оно становится уже вполне ручным. Тут ему выжигают тавро и пускают в стадо.

Здесь же на привале я хотел убедиться, насколько верны сведения о беснующихся лапландках. Рассказы, слышанные мною, оказались справедливыми. Если лопку испугать — она вся обезумеет и с чем ни попало кидается на человека. Таким образом в лопарскую вежу или туну нужно входить осторожнее.

– Зимой один русак, рассказывал мне лопарь, похожий на Тьера, — подъехал на оленях к туне и разом, не стучась, отворил двери. Одна только лопка и была там. Спужалась страшно, схватила его за волосы и давай таскать по всей тупее. Таскает, ругается и топора ищет, чтобы зарубить. Так бы и зарубила, если бы мы крика не услыхали. Прибежали — отняли. Потом отошло от нее, спрашиваем: ничего не помнит. Русак так испугался, что в кережке сейчас же домой уехал...

– Тоже было раз. Промышленник один кандалацкий отворил двери вежи, да видит, что лопка у огня сидит и его не примечает. Пошутить захотел да испугать. Заорал на нее. Ну, однако сам едва ноги унес. Как она схватить головню да кинется за ним. Версту гнала. Кричит и плачет и головней грозит. А потом заснула и все сном прошло. Тоже не помнила ничего, что с ней было.

Случалось, что так бросались жены на мужей, матери на сыновей, неожидавшие их и пораженные внезапным приходом. Развилось это вероятно давно, когда лопари боролись с чудью, когда чудь шайками ходила по Лапландии, подстерегая лопарей и неожиданно нападая на них. Как бы то ни было, но из слов норвежского профессора Фрийса видно, что и норвежские лапландки тоже подвержены таким припадкам бешенства. А знаменитый Кастрен свидетельствует, что тоже самое встречается и у лопарей, живущих близ Эйнаро.

Таким образом болезнь эту следует признать общей для всех лапландок, так же как в другом краю нашего севера, в Пинежском уезде Архангельской губернии, почти все крестьянки страдают икотой. “Икотница” на севере значить пинежанка.

Случалось, что испуганная таким образом лапландка бесновалась [282] по нескольку часов сряду, причем с нею не могли совладать несколько сильных и здоровых мужчин. Другие несчастные, в порывах такого бешенства, кидались в плесы, в море, срывались с гор в бездны. Мне рассказывали в Кодовских горах, близ Нуот-озера, как лапландка во время такого пароксизма зарезала своего мужа и потом зарезалась сама. За месяц до моего посещения сонгельских лопарей, у них старуха, напуганная бродячим финном, бросилась с порога реки Луты, где ее разбило так, что родные не могли даже отыскать ее тела.

Тут же на привале меня поразили очень оригинальные фамилии некоторых инородцев, рубивших леса для колян. Заинтересовался я вопросом, как они могли появиться.

– Был да жил у одного колянина в казаках (работниках) глупый да хвастливый лопарь. Пошел он раз за охотой на ток, где мошники. Посмотрел на ток да и вернулся. Много ли убил? спрашивает хозяин. — Да тридцать мошников. — Слава Богу, на долго хватит. Где же они? — А все там остались. — Пойдем возьмем скорей. Пришли с кережкой — ни одного не нашли. С той поры и пошла фамилия Мошниковых.

– Тут же у колониста жил тоже в казаках лопарь один — Васька. Гнилой такой был, да слабый. Только раз его олень обидел. Бык (самец) был. Совладать с ним Васька не мог. Ну и пошел Быковым зваться...

Прилив и отлив чувствуется далеко по Туломе. Мы замечали его близ порогов Килибуха у Юркинского острова. Остров Юркин замечателен своими великолепными пастбищами Его арендуют у лопарей коляне, и несколько колянок живут тут все лето для покосов. Замечательно, что косарей на остров очень мало, да и живущее тут подчиняются во всем женщинам.

К острову Юркину мы подплыли уже ночью. Я спал в лодке, и смутно помнится мне, какия-то рослые бабы вытаскивали наш челнок на берег. Туман заволакивал окрестности до того, что в нескольких шагах трудно было что-нибудь видеть. Береговые горы словно ушли куда-то. Ни звезд на небе, ни огоньков в тупах... мгла окутала все...

– Кого привезли? слышалось в этой мгле.

– А Господь знает, чего он ездить... из Архангельского-городка. Сказывает, что любопытствует.

– По начальству верно.

– Ну! Обходительный... до зубов не дорывается.

– Эк вы к зубам-то привыкли...

– Анюта! орал кто-то в тумане.

[283] — Чего? раздавалось с реки.

– Ступай домой... Уха готова...

Странно было слышать эти голоса, не видя говоривших.

– Где баринок? кто-то подходил ко мне. Наконец лицом к лицу стала. Только тогда и рассмотрел я рослую бабенку, к которой как нельзя лучше можно было применить выражение “поперек шире”.

– Чего тебе?

– Нашего хлебова хочешь?.. Уха есть... Поди в тупу погрейся. Я пошел за нею, и скоро потерял ее из виду. Порою направо и налево в тумане двигались призраки и вновь исчезали. Почти на удачу свернул я направо. Сквозь туман пробилось какое-то желтое пятно. Пошел на него, и минуту спустя оказалось, что это растворенная дверь одной из туп, где горел большой огонь в каменной кладки, заменявшей печь...

– Как вы в тумане ходите?

– Как марь эта ляжет, тогда хоть глаза закрой...

– Только нам привычно. Не сбиваемся с пути, прямо выходим. Мы свой Юркин-остров хорошо знаем.

Подсел к огню. После холодной влажности со всех сторон, охватывавшей меня у реки, как-то приятно было у яркого пламени, в котором уже клокотала, выливаясь из котла и шипя на угольях, уха...

– По реке в эту пору — втора (беда).

– Ни перед тобой, ни за тобой пути не видать...

– Так и гребешь на-слепо.

– А тут порогов не перечесть. Пропадом припадешь и лоскута от тебя не останется. Вся Тулома наша съест. Известно, река жадная. Плесом заманивает. Тихо там, ну, а как губы распустишь, смотришь в туманах на пороги попал и читай молитвы!..

– Какие молитвы! Не помогут. Прямо отходную...

– Немало тоже и народу тут сгинуло!.. Ивана Астафьева как-глонуло... Разом.

– Все ли дома? вбежала живая, бойкая бабенка той же громадной породы.

– Все. Чего тебе? Что пужаешься?

– Арины нет.

– А ты у Осипа поищи. Найдешь в самой прохладе.

– Ишь подлая!

– Аль завидно... Сама поди только что от Ликсея урвалась. Ишь ты, как в тебя бесы-то в глазах скачут... Поди креста да ладона пуще огня боишься.

[284] — Ну ты! У самой хвост-то. Знаем, смеялась вошедшая, подходя к огню.

– Нам хвостами не считаться.. У всех хороши.

– Да что и за парни у нас! Так няша (грязь, слякоть) какая-то!.. Супротив бабы ничего не могут... Одно слово — быть им девками, а нам за парней сходить. Ты баринок, таких видывал ли у себя?.. Обратились ко мне.

– Нет не видал.

– То-то. Гляди пока не уйдем. Только петух прокричит — и конец. Все с марью по земю разойдемся... что дым — и следа не будет.

Я находился под таким же впечатлением, под каким были европейцы, впервые попадавшие в Патагонию. Эти громадные женщины, бойкие, веселые, развязные переносили вас в какое-то сказочное царство...

– Нас чертихами зовут...

– Чертихи и есть, по своей воле живем, никому не покорствуем.

– А мужьям? спросил я.

– У нас мужья — во где! И она показала кулак. Все здесь складены. Захотим сожмем, захотим выпустим.

– Мы сами на себя работаем, из-под мужниных рук и не глядим. Парни на промысла и мы с ними... За парней и сами сходим.

Скоро весь Юркин остров спал. Только еще кое-где в редких шалашах светились огни и слышался говор.

Утром, когда я вышел, тумана как не бывало. Светлая гладь реки извивалась среди зеленых берегов. Растительность чем южнее, тем становилась гуще. На берегах непроходимая чаща. Высокие и тонкие ели едва могут вырваться из охватившей их отовсюду березовой чащи, а березняк едва выпутывается из сочной и высокой травы. Плашки есть только там, где мох отвоевал себе местечко.

Верст за тринадцать от водопада р. Туломы Падуна, развертывается широкий плес посреди изумрудных берегов. Тут не заметно и течения. Спокойствие воды тем казалось страннее, что мы только что оставили за собой кипящую массу порога. На вершинах сквозь деревья видны пажити полевого ягеля, а внизу те же промежутки между деревьями заткал черный мох. Девственная пустыня молчала повсюду...

– Тут и зверя не мало у вас?

– Есть, как не быть! Волки бывают... Ходят все больше по трое. Оленей, подлые, страх режут...

– Ловите их?

[ 285] — Бьем по малости. Невыгодно. За ним неделями находишься, да и то из глаз уйдет, проклятый, а за шкурку коляне всего рубль дают, много-много рубль двадцать. У нас волки особые. Шерсть таково ли густа, не проберешь... Человека не трогают, если сыты, ну, а голодные стадами нападают... Недавно в лощине одной нашли мы лопина одного, изъеденного волками...

– Их, главное, не трожь...

Впоследствии я часто встречался с волками. На этой же самой Туломе мне попалось на берегу их штук пять. В другой раз проснувшись ночью, я увидел волков, словно выжидавших моего пробуждения, чтобы начать в чернолесье свой отвратительный концерт...

Не смотря на жары, листы кое-где уже начинали желтеть. Там и сям показывалась краснина.

Под защитой гор здесь должны хорошо приниматься огороды. На Нуот-озере священник Григорий Терентьев пробовал сажать овощи, и с большиим успехом. Мурманские колонисты в губах Земляной, Паченге и Уже сажают брюкву, морковь, репу и картофель. Сборы с огородов были там очень удачны, только капуста вся выходила в трубку...

Места становились все живописнее... Глядя на берега, я удивлялся, почему в эту свежую пустыню не уходили гонимые за веру русские люди. Все это голутвенное, обнищалое, ободранное сектаторство, искавшее себе приюта в смоленских и пинских болотах, в трущобах Сибири, миновало русскую Лапландию, где все настраивает человека на мирный лад, куда и теперь немыслимо забраться мало-мальски строгому административному надзору.

Заговорил я с гребцами о семейных отношениях лопарей, они и нахвалиться не могли ими.

– Девкам только лопским плохо...

– А что?

– Воли той нет, что у колянок. Простору нет, негде ей разойтись. Мать у них никуда не пускает девку. В оба за ней смотрит. Даже рыбу лопка поедет ловить, а мать тут же на бережку сидит да посматривает. Потому, коли у нас девка гуляет, по-нашему сраму нет, а если у них — беда. Бывало дело, что матери топились от стыда, как девки ихние с парнями спутывались. У них строго. Ежели кто испортить девку — жениться должен. Если он откажется, мать сейчас же к его родным обращается. Ну те заставляют жениться, хотя бы он богат быль, а она бедная. Если и при этом он не обвенчается, то мать и отец отказываются кормить ее. Ступай куда хочешь.

[286] — Что ж, куда же они уходят?

– Почти никогда таких случаев у них не бывает. А то уходят к русским. В Колу –наймоваться, в Кандалакшу идут, в Умбу, в Поной... У себя им не выжить.

– А как же с соблазнителем поступают?

– Бывало и так, что родители выгоняли вон. Тоже ступай на все четыре стороны... Хоть пропадай.

– А только почти никогда не слыхать, чтобы лопка согрешила. С русским разве.

– Наши их страсть портят, особливо мурманщики. Как идет домой с промысла, ну, тогда ежели деньги ему попали в лапу, много он накрутит...

Леса становились все гуще и гуще. Здесь, как на дальним юге трудно было без топора врубиться в чащу. Разница только в том, что там в такую непроницаемую гущу, переплелись роскошные тропические растения, а здесь на крайнем севере ельник спутался в одну массу.

– Поди зверя тут много?

– Не... зверю не пройти. Есть тропки, а только редко. Змеи есть.

Лопари уверяют, что в этом тулумском чернолесье водятся змеи в 1 1/2 и 3 аршина, черные и пестрые. Черные с желтыми кольцами, ядовитые, они будто нападают на человека. По местному поверью, если такой змей дохнет на человека — тот весь вспухнете и умрет, если ужалить, то почернеет и тоже неизбежно умрет. Если у него есть детеныши, то бросается на каждого зверя, проходящего мимо. Змеи эти могут переплывать плесы и реки даже в порогах. Лопари, убивая, подвешивают его к дереву. Я только раз наткнулся в окрестностях Эк-острова на такую змею. 0на уже вся почернела, но лопари еще боялись ее.

– Дух пустит.

– Да ведь мертвая.

– Что-ж, что мертвая. Вражья сила есть еще. Нужно, первое дело, как убил ее, прибить гвоздем голову к сосне. Ну, тогда ничего. А эта, вишь, вицей привязана. Русские тешились, знают, что мы боимся.

– Отчего-ж они не боятся?

– Русских не трогает... Водится эта змея южнее Нуот-озера. Близ Сонгельчан ее много; кишмя кишит чернолесье. Здесь есть, да мало. Лопари называют змею куубт (по-фински — кяярми). Они приписывают куубу многие чудесные качества. Так, змея может предсказывать будущие несчастья и дать совет на всякое злое дело. [ 287] Только раз, и то у зашеечных лопарей, я слышал продание, по которому в змей обратились старые боги лопарей.

– Оттого они и хоронятся по чащам, что почета им нет.

А какие чудные озера по Туломе начинаются отсюда! Какие прелестные островки на них. Прямо из воды подымаются зелено-золотистые стены травы пышной, пушистой. По средине этого очаровательного лужка, пять-шесть молодых, но уже густых березок, вокруг купы кустов. И все это стройно, красиво. Как хороши эти белые стволы, мелькающее сквозь нежную молодую зелень. Бросить солнце лучи свои в чащу такого острова — и сразу вырвет оттуда грациозную картину, на которую нельзя на любоваться. И светится, и красуется она перед вами, пока не потухнут лучи, чтобы тотчас же вспыхнуть на другом месте, озарив новый лесной эскиз, так смело и художественно начертанный рукою лучшего в мире живописца — природы.

– Тут у нас лугов много, и все Кола кортомит.

– К чему же им столько сена.

– В Норвегию везут, для своего скота тоже нужно на зиму припасти.

– Как же вы отдаете покосы?

– А на корову.

Я не понял.

– На корову сдаем. Примерно, нужно тебе место на пять коров, мы тебе и отведем его.

Оказалось, что лопари считают на корову по полуверсте. За каждый участок они берут от шести до семи рублей. Иногда косить нанимаются при этом сами лопари, чаще же коляне присылают своих косцовъ.

Прелестные пустынные берега Туломы стали заметно оживляться. Поминутно из травы вылетали кривцы (кулики). На встречу попадались лодки, хотя и редко. Раза два мы видели на песке медвежьи следы.

– Много у нас этого медведя есть. Я недавно усмотрел — через реку переплывал, не тронул, потому я ему поклонился. Если его обидишь на воде, он-те и на карбас (речная лодка) бросится, не посмотрит.

– Что-ж вы делаете в этих случаях?

– Коли нежданно да невиданно — в воду спасаемся, за лодкой хоронимся. Покружится, покружится зверя эта самая, да надоест, устанет и уйдет. Ну, а ежели издали заприметили — ловим его. Петлю на башку ему бросаем... давим тоже.

Отсюда до падуна, особенно же выше Нуот-озера, встречается [288] много жемчуга в притоках Туломы. Нынче, лопари не промышляют больше жемчужными ловлями, а прежде, случалось, за нитку грошовых бус инородцы отдавали целую горсть жемчуга...

– Обездолили, оттого и не ловим.

– Кому сбыть? Русский норовит грош дать или так взять. Ну, а к норвежанам далеко... А жемчуга этого самого сколько хошь. Получай вволю... При деде моем обычай был, чтобы каждый жених своей невесте на шапку жемчугу припас. Ну, и промышляли!..

Зашла речь об охоте. Оказалось, что здесь промышляют лисиц и куниц. Лисице кладут несколько раз корм на одно и то же место. Когда она повадится ходить, вмйсте с кормом припасают и капкан. Куниц добывают в сетку, которую кладут на ее нору. Сквозь другое отверстие зверя выкуривают дымом. Зимой, когда норы покрыты снегом, куниц ловят с собаками, которые их загоняют на деревья, где и бьют их из ружей. Иногда куница, спасаясь от преследователей, хоронится в дупла и гнезда. Оттуда ее вынимают живьем. На медведя ведет лопаря охотника тоже собака по следу. Если лопарь сбирается охотиться на месяц, он берет с собой полпуда муки, пуд рыбы сушеной или сырой, в крайнем случай, несколько высушенных хлебных лепешек и соли. Все это укладывается на оленя “ташками” — мешками, по обе стороны. Когда уходят стрелять, оленя привязывают к дереву, причем спутывают ему ноги веревкой. Случается, что в это время волк зарежет животное, и лопарь-охотник остается почти в безвыходном положении. Ему нечего есть. Бывали примеры, когда лапландские Немвроды погибали таким образом голодною смертью. Порох лопари достают в Коле и Кандалакше по невозможным ценам. Свинец для пуль покупается там же, причем за фунт коляне берут двадцать, а кандалашкане пятнадцать копеек. Ружья лопарям возят кандалакшане, причем берут за них от 5 до 15 руб. Ружья плохи, преимущественно корельской работы, кремневые. Новых сюда не возят вовсе. Правительство как-то раздавало крестьянам-охотникам Архангельской губернии ружья новых систем и штуцера. К сожалению, лопарям не досталось таких вовсе. Впрочем пистонных ружей лопари избегают.

– Мы бы и рады; лучше они, чем наши кремневые, да откуда пистоны мы брать будем?..

Дробовок лопари не покупают вовсе, потому что главный предмет их охоты — диких оленей — приходится стрелять за 80 и за 100 сажень.

– Охота бы и ладна была, да порох дорог, ружья плохи, ну, и [289] за меха русаки дают мало. Везде обездолело, а лопину плоши всех. Он за все про все в ответе... — объясняли мне лопари, жалуясь на нищету свою лютую.

– Вот скоро падун наш увидишь. На что уж место богатое, да толку с него очень мало!..

Уже в первую мою экскурсию по дороге к туломскому падуну я был поражен тем, что местные лопари только и толкуют об устройстве у них школ. Видно, прижимка дошла до крайности. “Мы народ темный, несмышленый. Ничего не знаем. Что нам велят, то и делаем. Покажут бумагу — мы ее прочесть не можем; ну и исполняй не по закону. С нас в один год три раза одни и те же подати собрали раз... А была бы школа — с грамотными так нельзя, шалишь. Мы бы нашли тогда управу, не поддались бы!” И это слышится всюду. Я сам знаю за положительный факт, что некоторые кемские мещане плавают по всем рекам Лапландии, взимая гребцов и лодки без платежа прогонов, при помощи какой-нибудь бумаги с печатью, бумаги, выдаваемой за соответствующее предписание местного начальства. Один такой “открытый лист” мне показывали в Кандалакша — он оказался объявлением о продаже во всех аптеках Российской империи каких-то врачебных капсюлей, при чем в конце была приложена печать изобретателя. Находились даже такие остроумные плуты, которые разъезжали по Лапландии с распиской земского почтового отделения о приеме от них заказного письма! И лопари возят... Обыкновенно на содержимых ими станциях они едущему подносят книгу.

– Впиши сам, сколько тебе гребцов требуется и за прогоны ли едешь.

В одной из таких книг оказалась замечательная надпись: “проехала без прогонов жена квартального надзирателя г. Колы, для свидания с родителями.” Иной раз в погост к лопарям приезжает какой-нибудь мошенник и ни с того ни с сего сбирает с них деньги, показывая “какую-то бумагу”. В виду подобных фактов лопари страстно жаждут школы, только дело у них почему-то не идет, и на весь Кольский полуостров существует одно училище в самой Коле, да и то плохое. Впоследствии я расскажу как архангельский губернатор Качалов, понудил священников учить грамоте лопарских мальчиков своих приходов и почему рухнуло это полезное дело. Теперь же не мешает привести, что все норвежские лопари умеют читать и писать, и только русские безусловно лишены благодеяний грамотности.

Мы плыли по широкому плесу, отражавшему красивые берега... На его поверхности мимо лодки, то и дело, проплывали многочислен[290]ные выводки порхалиц, нисколько не уклоняясь от нас в сторону. Дичь была непуганая.

– Беда этим порхалицам, заметил лопарь.

– А что?

– Да щука подлая молодых уточек, как по воде плавают, хватает за лапы и на дно утаскивает. Прожора рыба. Она даже и в тоне, когда ее поймают, за сигами гоняется.

Из недвижного зеркала плеса порою выскакивала кумжа, хватая садившихся на воду комаров. Иногда кумжи кувыркались в воздухе и с глухим плюханьем шлепались в воду...

– Это она от щуки уходит...

Некоторые мелкие острова издали можно было принять за изящные готические колокольни; подплываешь ближе и оказывается — одна большая красивая ель, каждою своею веткою отражающаяся в воде...

На обрывах берегов меня удивили следы высокого стояния вод Туломы. Опрашиваю, оказывается, что весною разливы этой реки бывают громадные. Уровень воды повышается на 3 1/2 сажени — и все окрестные ущелья и долины затопляются, так что только вараки плавают в этом величавом разливе... Если бы лопари поставили здесь свой погост — им пришлось бы поэтому выбирать место, расположенное на вышине — вершину горы, плоскость утеса, выступ горного ската... Постоянные тупы таким образом и поставлены ими. Ни одной нет внизу. У воды только вежи зеленеют изредка. Их не жалко. Если и снять — в один день можно поставить новую. Дерну да готового леса не жалко.

– Прежде мы больше ловили рыбы по Туломе, чем нынче, объяснил мне лопарь на привале.

– Что же, меньше стало что ли?

– Нет, семги столько же, да куда ее денешь? Пока была казенная соль, она обходилась нам по 30 копеек за пуд, и все довольны были, Бога славили! А уничтожили казенные заводы, купцы с нас шкуру драть стали! Теперь за пуд соли мы платим 5 пудов сигов иногда! Вот и считай. На деньги соль обходится по рублю, а то и дороже.

– Много ли соли идет на приготовление рыбы?

– Один пуд на пять пудов сигов, или три пуда семги. А когда мы в море треску промышляем, так четыре пуда трески одним пудом соли засаливаем.

Из дальнейших рассказов, проверенных и в других местах Лапландии, оказалось, что лопари действительно страшно терпят после уничтожения казенных соляных заводов. Этою мерою [291] их отдали в полную власть кольских промышленников, которые иногда, случалось, поднимали цену соли до двух рублей за пуд!

Наконец плес остался позади. В таком течении Туломы лодка то и дело наталкивалась на подводные камни и ерзала килем о их неровные поверхности. Слышался подозрительный треск и скрипение.

Часто лодка останавливалась. Приходилось веслами оттягивать ее назад и забирать стороной, хотя в это же время волны били в борта и захлестывали их отовсюду...

– Что же вы, неужели не знаете свободного прохода по реке, плавая на ней чуть не каждый день?

– Нашу Тулому не узнаешь: она у нас река блудливая. Сегодня здесь каменья, а завтра их вон куда снесет. Сегодня тут и в тройнике пройдешь, а завтра за версту объезжай!.. Вот она какая блажная!

Мелкий сиговый нарост то и дело выскакивал из воды, тоже должно быть спасаясь от хищных щук.

– К погоде должно быть разыгрался... Ишь как его схватывает...

Близилось к вечеру.

Утки (порхалицы) так и бегали по воде в разных направлениях. Издали часто самой утки не было видно — глаз только и различал змеящуюся белую пену порывисто прокладываемого по воде следа. Таких следов было пропасть у берегов, в тихих заводях, где утки играют по вечерам и по утрам.

– Ишь как она дорожку себе прокладываете. Птица резвая!..

– Где же у вас другая птица? Слышал, что много ее, но здесь не видать.

– А весною в озерах да реках на заводьях. К благовещенью слетается туда. Как только в лесах растает снег, видимо-невидимо налетит ее тогда на мох. Во мху по лесам и живет. Оттого и кажется ее мало...

– Что же вы бьете дичь?

– Порхалиц не бьем, потому что мясо их рыбой отзывает, а другую дичь где искать? Да и сбыть некому.

– Перо да полулушье могло бы заграницу пойдти.

– Это в Норвег. Да в Норвеге своего довольно, а в другие места Кола ничего не отпущает. Одна только охота и прибыльна — оленей бить. Засолим мясо, свезем его зимою колянам и благо! Оленьи рога тоже не пропадают. За них с пуда по тридцати копеек платят. А в каждой паре рогов у дикого оленя фунтов тридцать будет. Рога эти в Архангельский отправляют; там, слыш[292]но, из них клей, что ли, варят. А рога молодых оленей мы и едим, бывает. Вкусные, хрящевые такие — кровь из них выпустим и отвариваем.

Заговорили о зайцах. Лопари их бьют, но пользуются только шкурками. Заячьего мяса они не едят вовсе. Терские и береговые мурманские лопари из дичи едят только куропаток, даже по постам, считая эту птицу “летучей рыбой!” За то нотозерские, сонгельские, левозерские, бабенгские и мотовские лапландцы строго исполняют посты, не прикасаясь ни к чему скоромному. Как-то в Коле мне говорили, что лопари считают величайшим грехом пить кофе. В Лапландии я убедился в противном. Проводники и гребцы с удовольствием пили мой кофе, объясняя, что все растущее на земле сотворено “на потребу человека.”

– Бог тебе дал, а ты не пользуешься, и выходить грех; значит ты дар его презираешь! объясняли мне лопские казуисты, опередившие далеко в этом отношении русских раскольников и крестьян. Вообще, зачастую мне приходилось убеждаться, что лопари далеко не так глупы, как рассказывают о них русские поморы. Способности их ничуть не ниже наших, изобретательность и сообразительность тоже. Они даже и во внешнем отношении не отличаются от русских крестьян. Если они одеваются грязно, то ведь и наши “пейзане” не щеголяют в белоснежном белье. Я заходил в лопарские тупы; они, разумеется, теснее русских изб на севере, но прежние помещичьи крестьяне Орловской и Тамбовской губерний жили, право, не лучше, а нынешний мурманский промышленник и теперь помещается теснее и живет грязнее лопаря. Многих предрассудков, присущих русскому крестьянину, у лопаря нет вовсе. Так, например, от медицины лопарь не бегает. Раз в год по Лапландии ездить кольский фельдшер для оспопрививания, и лопари не только не уходят от него, а напротив, со всех сторон приносят детей в пункты, где он останавливается. Другие прививают себе оспу во второй раз. Так что во время эпидемии оспы на севере, в Лапландии были больны ею только двое. У меня лопари не раз спрашивали лекарства, а раз я даже поставлен был “по неволе” в комическое положение самозваного врача.

– Хотели бы вы доктора в ваши погосты?

– Уж как бы не хотеть. Ишь сколько у нас недужных. Особенно под весну да осенью... Помог бы. И мы бы лечились охотно!..

– Теперь фельдшер приедет и то ему что солнцу радуемся. Не знаем как принять, чем угостить. И меха ему надарим, и оленей приведем, и пьяным напоим.

[293] К сожалению, и думать о назначении врача в Колу невозможно. Даже такие города русского севера, как Кемь, Холмогоры, Пинега и Мезень остаются с их громадными заводами вовсе без врачебной помощи. Зачастую и в Онеге нет доктора, несмотря на существование там громадного завода, на котором работают тысячи человек. На всю громадную Архангельскую губернию в 1872 году приходилось только пять врачей, причем четверо из них жили в губернском городе...

– Ну, а своих докторов нет у вас?

– Есть ведуньи старухи... лечут... да что — один обман это.

В прежнее время лопари славились своими знахарями. Норвежские предания и теперь рассказывают о мудрых колдунах Лапландии, к которым иногда приходили за советами и могущественные конунги.

Эту ночь нам привелось провести во мхах. Мы расположились станом на ягелевой площадке, причем едва могли набрать дерева для костра, да и то каждую жердь пришлось тащить за версту по берегу. Мы вытащили карбас и опрокинули его килем вверх. Я разостлал под ним одеяло, которое сейчас же намокло от росы. Костер ярко разгорался, озаряя багровым светом палевые пространства ягеля. Где-то дальше, в тихом заводье, жалобно рыдала гагара, в густом ковре оленьего мха перекликались рябчики и странно клохтали белые куропатки... В то время, как мы сидели у костра, слушая как шипели в огне сырые сучья и треща разгибались узловатые корни, вдали по палевому простору ягелевого луга мелькнули какие-то туманные силуэты. Словно целый рой призраков прокрадывался мимо, хоронясь от непрошенных гостей. Когда призраки были несколько ближе, я узнал в них стадо оленей. Их было около шести.

– Куда это они?

– А днем от комаров у воды сидят. Как начнет их комар обижать, — в воду прячутся. Только нос кверху подымут. А на ночь на вараки уходят. Так и спасаются...

Призраки опять стали меньше. В смутном освещении ночи формы их как-то расплывались и наконец совсем пропали в отдалении...

– Тут вплоть до верхушки Люрсонакиной пахты все ягель идет. Там дальше есть лес, да и тот замер. Все ягелем задушило...

– С чего эта гора Андрюшкиной у вас зовется?

– Это мы промеж себя так ее окрестили. Сонгельчане ее Косой-варакой зовут. Тут один наш лопарь Андрюшка пропал. Пошел на дикого оленя охотиться. И ружье у него славное было, и провизии с собой забрать, да комары его заели.

[294] — Как комары? Рассказанное мне просто показалось басней.

– А так! попал в комарью тучу. Есть у нас такие. Смотришь сверху над провалом, что облако сирое, а спустишься — комары. Ну, комары, как почуяли человека, за ним. Давай жалить. В нос, в рот, в уши, в глаза набиваются. Дышать ему бедному нельзя. Кинулся он от них бежать, да разве уйдешь от комара. До тех пор гнали, пока Андрюшка из сил не выбился. Ослаб и упал. Тут они и доконали его.

– Быть этого не может!

– Редко, а бывает.

– Да ведь это страшная смерть?

– Чего уж страшней. Хуже нет. Легче утонуть или сгореть, чем так-то умирать. Потому с силами соберешься, поползешь от них, — а они догонят да опять жалить... А ведь их и числа нет... И всякий наровит...

Я на первый раз не поверил лопарю, но потом на Имандре мне передали такой же случай, с лопарем Кривцовым Иок Островского погоста. Смерть действительно оказывалась страшной! Это похуже средневековых пыток.

– Так поди в аду неправедных будут мучить! соображал лопарь.

Ярко-красное зарево поднялось за дальними вершинами и смелые очертания их резко вырисовались на этом зловещем фоне. Горы казались совершенно черными. Скоро загадка разъяснилась. Багровый диск месяца показался оттуда. Зубчатой каймой казались на нем контуры каких-то скаль. Ягелевая тундра приняла золотистый отсвет... Тулома вся в огнистых блестках загибалась за крутой выступ Андрюшкиной пахты.

– Всех смертей не избыть! Философствовал мой проводник. Не в горах так в тундре, в реке умрешь, а не то и у себя в веже смерть пристигнет нежданная. Куда от нее. Я раз в Кадовских горах оленя бил. Только погнался за одним быком (олень-самец) да в “яровину” (провал) и попал. Думал помру, память отшибло. Два дня лежал. Помню как два раза солнце вставало. Проснусь на время и опять свет из глаз отойдет. Уж на вторую ночь слышу около вода таково ли дробно переливается. Подполз, напился — освежило... Еще попил... А на другое утро кое-как по щелью выполз на бережок и дождался там лодок. Месяца два вылежал в веже у нотоозерских лопинов и совсем на ноги встал, а то бы смерть была!.. Неминучая! Потому без помочи в горах — никуда! У нас поди лопина нет такого, чтобы с ним чего не приключалось. Все-то на промысле — не мудреное дело. [295] В другой раз меня волки на дереве сутки держали. Я от них туда взлез. Отойдут к стороне. Только я к ружью сползать стану — опять сбираются. На другой день погнались за оленями и ослобонили меня. Не знаешь, где смерть найдешь. Другие моря боятся. Море, говорят, измена лютая, а тут-то как быть? Похуже моря!..

Ночью я проснулся. Выполз из-под карбаса, насквозь мокрый. Лопари лежали вокруг костра, от которого оставалась груда золы с ярким пятном догоравших углей!.. Какая-то птица стонала за рекой на всю окрестность. Пустыня отзывалась только плеском Туломы в берегах да меланхолическим свистом ветерка в ущельях и трещинах безлюдного берега. Месяц, уже поднявшийся высоко, то заходил за жемчужные тучки, то обливал ягелевую тундру серебристым светом, так что вся окрестность казалась состоящею из глыб матового серебра. Только темные скалы хмурились над рекою. Где-то далеко в просвете дикого ущелья порою отливалось мелким блеском безымянное озеро, словно все оно было тут же на ладони. Дальше, в той дали, где глаз только может угадывать, а не видеть, смутно только намечивались какою-то сероватою дымкой словно раскинутые крылья орла — Кадовские горы... Направо также далеко неизвестный мне горный хребет точно висел в воздухе. По крайней мере между ним и последними видимыми очертаниями хаотически всхолмленной окрестности лежала какая-то синяя полоса. Словно эти горы островом висели в темной лазури сиявшего звездами неба. И небо это было полно неизъяснимой красоты и очарования. Только блеск его звезд был далеко не тот, к какому я привык на юге. Звезды сияли не желтым, страстным, теплым блеском, — а голубым льдистым сиянием, холодным, хотя и красивым. Так сверкают под лучами серебряного месяца изломы и выступы ледяных стамух...

Вдали послышалось что-то странное, дикое. Какой-то зверь отчаянно выл должно быть во мраке черного леса. Даже лопари проснулись.

– Отлучный, должно быть.

– Какой отлучный?

– А волк от стада отбился. Своих потерял, а чужие его не принимают. Он и воет...

Опять молчание... Только река тихо, тихо плещет в отмелье берега, да изредка плюхает в воде рыба... А мечты растут, и все прошлое еще ярче возникает в этой тишине. И много милых образов проходит в голове...

– Спишь ты, божий человек?

Смотрю, под карбас заглядывает лопарь.

[296] — Нет.

– То-то, думаю, проснулся. — Хочешь, на вараку пойдем. Все пооглядим кругом.

Ночь была прелестная, прогулка улыбалась мне, да и холодно становилось в этакой сырости.

Я поднялся. Плеснул себе воды в лицо и совершенно освеженный пошел за лопарем.

Подъем на гору был довольно крутой. Кое-где на откосах, над провалами курился туман. Войдешь в этот клуб мглы, и всего охватит холодною сыростью... В одном месте пришлось с версту сделать по ущелью, сплошь окутанному марью. Тут я потерял из виду своего проводника и только слышал его неровный, развалистый шаг впереди. Дно ущелья было усеяно мелким камнем и щебнем. Порой под ноги подвертывались крупные валуны и обломки скал, низвергнувшиеся с высоты. Ущелье, извиваясь, шло все к верху, и спустя полчаса мы вышли опять на чистое место, ярко озаренное луною. Я не в силах передать этих контрастов мглы и света, этих неожиданных переходов. Помню только, что, не смотря на холод, мне тут и хорошо дышалось, и легко было. На высоте уже откуда-то послышался хриплый клект хищной птицы, страшно звучавший среди этой каменной пустыни... А пустыня отсюда действительно становилась каменной и голой. Андрюшкинская пахта опять одевается зеленью и ягелем на западных своих склонах, но с востока поверхность камня была покрыта только тою же каменной осыпью да разрыхлившимися гранитными обломками. Это очень затрудняло подъем на гору. Только что станешь на такую осыпь, как нога начинает скользить, и вниз до первого выступа съезжаешь уже плашмя, растопырив руки, на коленях и на груди. Впрочем, такие неожиданности были не особенно часты и в конце концов я не имел случая раскаиваться в этой небольшой экскурсии.

Наше появление на плоскогорье вспугнуло отдыхавшего здесь оленя. Мы видели его только одно мгновение. Он словно сквозь землю провалился. За то, оглянувшись назад, я остановился как вкопанный. На десятки верст вперед виднелась Тулома, то пропадая за выступами гор, то снова появляясь вся в лунном блеске, как невеста в сияющей брачной одежде. То она раскидывалась широкими плесами, то съуживались в сверкавшие как острие ножа нити... По обеим сторонам этой красавицы севера в голубоватой дымке ночи вырисовывались вершины гор, то словно покрытые снегом от ягелевых порослей, то темные, изрезанные черными щелями. Вдали, на севере, на самом краю горизонта уже не видно было ни гор, ни до[297]лин, только змеилась точно в лазури неба одна Тулома, как светлая тропинка туда к этим тучкам, насквозь пронизанным серебряным сиянием месяца...

Редко приходится видеть что-нибудь более поразительное и очаровательное! Издали доносился иногда грохот водопада, но едва едва...

Лопарь тоже не был нечувствителен к красотам природы, окружающим его.

– Вот она... И вся наша... — повторял он, повертываясь по сторонам... Вся наша... Этого коляне да кандалакшане не унесут. Это при нас останется... На эти места у нас царя Петра указы есть... В тайном месте лежат... Этого у нас не отымешь.

Под утро мы разложили опять костер, сварили чаю в котле, и спустя час карбас уже сбрасывали в воду.

До падуна оставалось очень немного. Тут начинаются уже сильные течения, отбивавшие карбас назад. Нужны были особенные усилия, чтобы грести против воды. Опять на каждом шагу стали появляться черные корги, вокруг которых широкою каймою лежала пена от разбившихся об эти камни струй. Окрестности, недавно веселые, стали мрачны и унылы. Волнение воды здесь напоминает кипение воды в котлах. Правильных струй или волн не было. Вода сильно кипела. Часто, не смотря на дружные удары весел, лодку отбрасывало назад, отталкивало в стороны. Иногда карбас точно подскакивал на одном месте и ни шага далее... Раз его бросило в коргу, что-то затрещало за кормою.

– Не треснуло-ли? спрашиваю.

– Некогда осматривать-то. Лишь бы цела душа была. Коли течи не дает, значит цела.

– А если течь будет?

– А ты плавать умеешь?

– Нет.

– Ну, тогда плохое твое дело... Только не глубоко ведь.. До берега коли не расшибет о камень, дойдти можно... Но тоже и о камни расшибает случается...

– Так лучше к берегу править?

– Никто как Бог... Сказано, ни единого волоса без воли его... Чего же ты... Сводни у нас прочные... Сами строили.

Лодка заскрипела еще раз как-то болезненно, тихо, точно больной, нежелающий громким стоном выдать своих страданий... Потом она носом шаркнула о коргу, на которую ее бросило боковое течение.

– Ну, теперь, братцы, к берегу приваливать. Дальше по реке пути нет.

Мы скоро пристали к берегу. Отсюда оставалось до падуна [298] две версты. Путь этот делают пешком. Гребцы взвалили себе на плечи мой багаж и пошли вперед. Пришлось им тяжко. Со всеми вещами нужно было тащиться по крутым, почти отвесным скалам, обрываться вниз, заходить в густую чащу, бродить по мокрому береговому песку, в который нога уходила глубоко. Наконец промучившись таким образом, мы вышли на открытое место. Тут-то Тулома, перегороженная порогами, делает изгиб вдоль берега лесистого острова. Вся она покрыта тиной. Разбиваясь на множество хаотически сталкивающихся и разбрасывающихся течений, река гремит в беспорядочно навороченных скалах. На гребнях мрачного утесистого берега тянутся леса за лесами. Позади, составляя главное пятно этой картины, неистово ревел громадный водопад, пугая душу своею стихийною мощью. Тулома падает здесь с отвесной высоты шести сажень. Вода низвергается одною массою, с грохотом вращаясь вокруг гигантских скал, прорезающих ее белую пену, и точно живое чудовище бьется и ревет в этой стремнине. Иматра и Кивач жалки в сравнена с этим полярным великаном. В самом водопаде пена идет не сплошною массою, а катится или, лучше сказать, свертывается волнами. Скалы словно вздрагивают под вами. В самом водопаде река разделяется на два рукава: один огибает остров, весь покрытый елями, другой ревет скованный громадными темно-зелеными скалами, покрытыми постоянно водяной пылью. Несколько ниже Тулома перегорожена семужьим забором кусатского крестьянина Савина, снимающего р. Тулому в аренду у лопарей. Забор отсюда кажется чем-то вроде моста на сваях.

Высота водопада около четырех сажень, но весною она достигает семи сажень, и тогда с величием туломского падуна едва ли что может сравниться!

Вся даль заставлена еловыми лесами. Но на черном фоне выделяется белая масса водопада с темно-зелеными скалами. Только над самым семужьим забором желтеет покос, на котором, еще издали, я различил две тупы и часовенку... Далеко за всем этим, там, где еловые леса теряются в сумеречном освещении туманного утра, синеет полувоздушный очерк Кодовских гор, возвышающихся над нотозерским водяным районом.

Мы скоро подошли к тупам. Оттуда высыпало к нам на встречу все их население — несколько лопарей и две старухи.

– Начальник, откуда? спрашивали они моих проводников.

– Не начальник, а гость.

– Благослови Господи! Хорошо, что нас проведать задумал.

В тупах громадные поленья горели в каменных кладках, [299] устроенных на подобие камина. Лопари принялись угощать всем, что у них было получше. На берестяных поддонках принесли семужью крупную зернистую икру с кровью, неочищенную от волокон... Подали уху и вареную рыбу. Проведя не более получаса в тупе, я отправился осматривать водопад. Тут я чуть не оборвался в хаотическую массу скал и воды.

Я заметил, что обрыв скалистого берега, над самым углом падения воды довольно полог. Казалось возможным спуститься. Я сталь сползать вниз и уже на половине дороги понял всю рискованность задуманного предприятия. Но сверху смотрели лопари. С ними мне приходилось идти на Ното-озеро, в Кодовские горы. Обнаружить малодушие значило потерять их уважение. То вися на руках над ревущею внизу бездной, то скользя по мокрым карнизам и поминутно рискуя оборваться, то останавливаясь в недоумении над отвесными скатами без малейших трещин, я тем не менее спускался все ниже и ниже. Разбуженные мною чайки хлестали мне в лицо своими крыльями, мокрые лишаи на скалах заставляли меня чуть не падать. Снизу оглушал водопад. Шапку куда-то снесло, нога как-то неловко ступила на камень мокрый и скользкий. Моментально я ринулся вниз. Не могу дать себе отчета, как мне удалось попасть рукою в щель скалы. Я не мог перевести дух... Что-то сжимало горло. Руки коченели и затекали. Сколько времени это продолжалось — не знаю. Может, быть несколько минуть, может быть несколько мгновений. Я очнулся, когда что-то хлестнуло меня по голове... Смотрю — веревка. Меня тотчас же вытащили наверх.

– Счастлив ты, объясняли лопари: бревно еловое, если сверху сбросить, на берег только черное выкинет... Водопад падает главными образом четырьмя уступами, не говоря уже о сотнях мелких каскадов. Угол падения вверху сжат громадными скалами. Река от Ното-озера течет спокойно и, встречая этот обрыв, падает вниз, разделяясь на два рукава. Один из них более пологий: через него может проходить вверх семга. Тут-то и устроен забор с тремя нершами или мордами. Семга, напрасно ища выхода в сквозном переплете жердей, попадает в отверстия нерш и остается в этих плетеных ящиках до того момента, как их вытащат наверх. Тут семгу кротят и очищают. Часто весною вода сносить забор, тогда строят новый, что Савину каждый раз обходится в 75 рублей. В лето 1872 года, до моего посещения туломского падуна, семги здесь было выловлено 350 пудов, и этот улов считался крайне неудачным. В прежние годы здесь ловилось рыбы много. Туломский падун считался настолько выгодным [300] промысловым местом, что у лопарей его несколько раз отнимали коляне. Инородцы ходили даже жаловаться на это царю Петру, который и утвердил за ними право на владение всею Туломой с ее ловлями, звериными охотами и лесными участками.

Как я уже упоминал выше, падун с его семужьими ловлями снимается у лопарей в кортому нерехтским крестьянином Савиным, теш же, который открыл большую торговую факторию в губе Шельпино на мурманском берегу. Лопари отзывались о своем хозяине очень хорошо.

– Нынче у Савина жить можно. Он нам не платить за работу или поденно, а скупает осенью всю рыбу, которую мы выловим по 1 р. 80 к. за пуд. Соль и вывозка его. Прежде у нас снимал туломский падун Мартемьян Базарный: тот платил за рыбу по 1 р. пуд, соль и вывозка были наши; почти ничего и не оставалось нам. Савин рыбу берет кругом, дурную и хорошую, за одну цену, а Базарный за дурную платил по 30 к. за пуд, да и то бывало накланяешься ему.

Водкой здесь, как и на Мурмане Савин не торгует, хотя рабочим постоянно выдается определенная порция ее. При этом Савин продает лопарям всевозможные снасти. За стеклин таковых, фунтов в десять, он берет по 1 рублю. За пуд хлеба он получает от 1 руб. 20 коп. до 1 р. 30 коп. с доставкою на падун, причем он сам платил лопарям за перевозку хлеба из Колы до туломского падуна по 10 коп. с пуда. Простые топоры Савин поставляет по 50 к. Работники, перевозящее для него соль и промышляющие рыбу, пользуются кредитом, причем, по их словам, “прижимки хозяйские прикащики не делают вовсе.”

– У Базарного жили, из долгов не выходили. И у Савина в долг влезаем не мало, да начетов тех нет, что прежде. При новогодних промыслах долги очищаем совсем.

Я уже говорил о Базарном, как о самом полном представителе типа поморских кулаков-монополистов. Мне рассказывали здесь, что за угощение лопарей вином Базарный брал у них даром остров Юркин в кортому для сенокосов, а ныне его родственник, Василий Базарный, снимает тот же остров за 70 рублей в лето. И эта плата еще очень невелика. В Коле пуд сена стоить от 50 к. до 1 руб., а женщинам, нанимаемым на сенокосы, платится по 80 к. в день.

– Прежде у нас пьянство такое шло — беда. Как придет время сдавать рыбу — найдут базарновские целовальники и давай опаивать народ и в долг, и даром. В конце концов рыба и уйдет. За [301] бесценок. Потому, разве пьяный человек может свою выгоду соблюсти!..

Около туп стоит часовенка, выстроенная еще в 1803 г, во имя Петра и Павла кольским крестьянином Филиппом Голодным, как значится из надписи. Часовня — простой сруб с крышей на два ската. Внутри тесно и скудно. Образа без окладов, местной живописи. Перед ними позолоченная лампада и пропасть птичьих яиц на подвесках — приношения усердствующих лопарей. Лопари, входя в часовню, делали земные поклоны и зажигали тресковый жир в лампадах.

Ночь была теплая.

Я спал на обрыве торфяного берега. Внизу гремел водопад, беспокойно ворочаясь в каменных оковах. Где-то далеко-далеко мигал огонек. Должно быть, бродячий лапландец раскладывал костер на вершине вараки. Из лесов, окружающих Тулому, порою доносился вой волков.

Полярная сова зарыдала надо мною. Словно детский плач... Далее жутко стало.

Заснешь под величавый гром туломского падуна, проснешься и опять слышишь его. Водопад кажется каким-то живым, грозным. Прометей, прикованный к скалам, жалуется на свои муки, или придавленное каменными горами чудовище стонет от боли!..

Что-то свистнуло над самым ухом. Из желтой и редкой травы выпорхнул кривец и кинулся в темную чащу леса.

А завтра ожидал трудный путь на Нуот-озеро, на Кодовские горы к лопарям сонгельчанам, что таятся в своей дикой глуши, хоронятся в свежих тайгах, в безмолвных пустынях финского порубежья.

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011