На Севере. Путевые воспоминания., Харузина В.Н. 1890 г.

* * *

Ярко блещущие от палящих лучей солнца мутные волны Северной Двины сдали наш пароход в широкое, далекое море. Чем и как кончится это плавание? Не будет ли качки? Не захватит ли нас где-нибудь внезапно налетевший шторм? Вот вопросы, которые невольно приходят в голову при морском путешествии. Но пока море не обещает ничего дурного: штиль полный. Бойко бежит наш “Чижов” по бирюзовому зеркалу моря, оставляя за собой длинный и пенистый жемчужный след. Как-то странно действует на душу этот широкий простор. Хорошо, и легко, и как-то жутко в одно и то же время от этой необозримой пустынной дали...

На следующий день море также спокойно. Правда, ветер окреп и взбороздил зеркальную гладь его, но ярко-синие волны, пенясь вокруг парохо[157]да, не производит еще качки — а больше ничего и не требуешь. Вот по обеим сторонам потянулись скалистые, пустынные острова; скоро они переходят в сплошную каменную стену. Кое-где украшает темные, бурые скалы скудная северная растительность. Пароход останавливается и дает резкий продолжительный свисток. И вот, будто отвечая на этот зов, спешит к нему, ныряя по волнам, масса карбасов (лодок), больших и маленьких. Мы в Кемском заливе.

Самого города не видать: он расположен в 8 верстах от места стоянки пароходов, на берегу порожистой реки Кеми. Благодаря этому далекому расстоянию те, которые имеют какое-нибудь дело на пароходе по отправке или получению грузов, ожидают пароход в карбасах в самом заливе. Иногда, если что-нибудь задержит пароход, ждать приходится долго — двое, трое суток — ждать на пустынном скалистом берегу или в лодке.

У бортов парохода шум и толкотня. Спускают шлюпку, которая должна отвезти в Кемь почту. А у трапов теснятся карбасы; убирают весла, притягивают одну лодку к другой. На палубу входят гребцы — все женщины. Это Кемские “женки” и девки — поморки, превосходящие, пожалуй, в умении справляться с карбасами самих мужчин. Красотой они не отличаются, нет и мягкости, свойственной Олонецким женщинам. Голоса резкие, манеры грубые и беззастенчивые; зато о какой силе, о каком здоровье[158] говорят их крепкие мускулистые фигуры. Одеты они по-дорожному: платья высоко подоткнуты, шерстяные, вязаные рукавицы заткнуты за пояс; на ногах бахилы — высокие сапоги с мягкой подошвой, не пропускающей влаги. Смуглые, но здоровые от морского воздуха щеки покрыты у женщин платками; девушки носят толстые разноцветные повязки на светлых жестких волосах. Тут все бедные “женки”; богатые не пойдут, конечно, на это дело. За доставку груза в Кемь или из города им дают 40 копеек Стоит ли за эту цену ехать 16 верст, рискуя прождать пароход в холоде и сырости и терять на это несколько суток.

Уже больше двух часов визжит с отвратительным лязгом наматывающаяся на кабестан железная цепь, посредством которой достают груз из трюма. Многие уже получили свой груз и уехали в город. Только еще два-три карбаса медленно покачиваются около парохода. Издалека доносится песнь отъезжающих женок.

Мало-помалу все стихает на пароходе; стихает и море, готовясь к ночному покою. Погружается в полусумрак правый берег, скрывая за собой заходящее солнце, и ярко алеют противоположные скалы и кирпичные стены какого-то завода на берегу. Мягко светится закат розовато-желтыми тонами. Розовые облачка медленно плывут по бледно-голубому небу; все яснее и яснее вырисовывается бледный серп луны, по мере того как тухнет закат и темнеют берега,

Начинается отлив; он настолько силен, что[159] повертывает пароход к выходу из залива, На море ложится сумрак. Издали снова доносится песнь... Какая тишь!

* * *

Высокие, крутые и скалистые берега, поросшие густым еловым лесом, оригинально и красиво разделяют синеву моря от ясной лазури неба. Порой, как будто издалека, доносится шум порогов быстрой голубой речки, спешащей в море. В глубине спокойного залива теснится селение Кереть. Типичное поморское селение: впереди, на самом берегу, выстроились амбары; шхуна, как будто отдыхая, тихо покачивается близ них; на каменистом берегу масса карбасов. На шумливой, порожистой речке Керети поставлен семужий забор.

Вот с сенокоса приплыли две женщины; они убирают карбас, ступая толстыми бахилами по топкому берегу. Двое-трое загорелых, здоровых ребятишек следуют за ними, помогая им тащить блестящие на солнце горбуши.

Высокие каменные горы, покрытые лесом и ягелем, служат фоном для всего селения. Красиво толпятся его строения вокруг белой, шитой тесом, церкви. Тут же и кладбище. Своеобразный характер носит и оно. Могилы часто снабжены кивотками разных фасонов, с небольшим окошечком, обращенным на запад. Иногда увидишь на могиле тщательно положенную лопату, оставленную тут после похорон. Кресты часто заменены резными столбиками с небольшим об[160]разком. Пустынно и холодно это кладбище, не украшенное ни одним деревцом, как вообще холоден даже в своей красоте весь этот блестящий пейзаж.

Среди всех керетских домов выделяется дом местного богача факториста С., большой и красивый, с крытым балконом, выходящим в сад. Внутри он только недавно поновлен, так что все еще блестит свежими красками. Фирма С. давно уже существует на Севере и в этом доме жили и прежние представители ее. Теперь сделаны значительные улучшения — молодое поколение более взыскательно и требует большего комфорта. Стены комнат украшены не лубочными картинами, а дешевыми олеографиями в золоченых рамах; по столам разложено несколько альбомов со сценами из прошлого царствования и коронации, картинами, взятыми из войны 1876 г. и видами Соловецкого монастыря; есть и музыкальные инструменты: аристон, гармония, орган и пианино.

Все производит несколько неприятное впечатление слишком нового, слишком тщательно уставленного и дешевого, особенно потолки, раскрашенные по шаблону и клеенка на полу, сделанная под паркет. За то все скрашивается гостеприимством хозяев.

На пароход мы вернулись в двенадцатом часу ночи.

Молчаливо стояла Кереть в глубине своего тихого, маленького залива, окруженная высокими горами. Как-то особенно резко прозвучал в[161] тишине свисток, и пароход медленно повернул.

Выход из Керетского залива заставлен островами. Красивые, покрытые лесом острова — гористые, окруженные, точно стеной, огромными серыми скалами. Плещут об эти скалы морские волны — теперь тихо и ласково, чуть-чуть пенясь. Но вот, точно кто-то зажег внезапно верхушки елей на островах; темные хвои засветились вдруг ярким огнем; вот вдруг в глаза блеснули золотистые лучи. Солнце начинало восходить.

Пароход проходит узким проливом между островами и спешит в открытое море.

* * *

Далеко, далеко вдали теряется ярко-синее море. И куда ни посмотришь, всюду мчатся за нами белые гребни волн. Они то исчезают, расплываясь по широкому хребту волны, то вдруг появляются снова. Их целые мириады; и там, на горизонте, где уже контуры теряют свою ясность, то и дело видишь этих белых “лебедей” (так называют на Севере белые гребни волн) выскакивающих из воды.

Часто встречаются на пути острова, все такие же гористые, покрытые лесом. Вдали синеют горы — это дальние берега. Мы в Кандалакшском заливе. Но как тихо, как пустынно все вокруг, и эти красивые острова, и море, и вдали эти горы — жизни нет, и недостаток ее чувствуется и[162] тягостно ложится на душу. Началась страна вечного сна и молчания...

По темноватым зеленым волнам пароходская шлюпка несет нас к небольшой группе строений, раскинутых на возвышенном берегу — это Кандалакша. Темные леса за нею, покрывающие собой высокие горы — туда пойдет наш путь. Путь длинный, сопряженный со многими неудобствами. 300 верст отделяют Кандалакшу от Колы и из них 200 надо проехать в лодке, 100 — пройти пешком. Вот путь по пустынным болотам и тундрам³⁹ Лапландии. Что-то сулит нам эта мертвенная страна?..

* * *

В Кандалакше мы застали веселую компанию. Тут на Севере есть обычай не пропускать ни одного парохода без, так называемых “привальных” и “отвальных”, т.е. без пиршества. Но в Кандалакше, кажется, не дождались прихода нашего “Чижова” и до него совершили часть “привальных”. Прибытие пяти новых лиц и снаряжение их в далекий путь, кажется, донельзя заняло всю эту компанию. По крайней мере, шуму по-поводу нашего отбытия из Кандалакши — мы решились тотчас же отправиться в путь — было много. Нас совсем оглушили. “Сейчас, сейчас, господа, все будет устроено”, кричал с одной стороны становой, несколько неверными шагами[163] расхаживая вокруг нас в расстегнутой шведской куртке и помятой фуражке. “Сколько у вас багажа? Вам надо четырех нощиков. Пожалуйста, господа, посидите тут — я распоряжусь”.

“Хлеб у вас есть? Непременно возьмите”, советовал с другой стороны толстый и красный волостной писарь, засунув руки в карманы. “Марья, тащи хлеба побольше. Мало ли что может случиться в дороге”.

“Как же вы пойдете, в такой обуви? это невозможно — слышалось снова. Вам непременно надо купить здешнюю обувь, знаете, бахилы, нюреньки. Все это мы сейчас достанем, иначе вы не дойдете. Вас, господа, ожидают болота и тундры. Путь далекий”.

“Э, да неправда, — повсюду теперь мостки положены хорошие, карбасы налажены хорошо”, возражал возвратившийся становой. Да где же нощики? Все еще не пришли? Пойди, брат, распорядись”, скомандовал он писарю.

Наконец явились и нощики. На этом, однако, не прекратилась заботливость расшумевшихся Кандалакшских обывателей. Стали по десяти раз перекладывать наш багаж; каждый давал свой совет. Тут лучше было привязать вот этот узелок. Сюда лучше было положить хлеб и т. д.

Только через полтора часа нам удалось вырваться из Кандалакши.

Река Нива впадает в самую Кандалакшскую губу; но она настолько изобилует порогами, что приходится пройти пешком 12 верст до того места, где по ней можно проехать в карбасе.[164]

Не задумываясь, двинулись мы в путь, оставив за собою нощиков с нашим багажом. Скрылась из виду Кандалакша, не стало видно и высокой (имеющей до 1 тысячи футов вышины) горы, так называемой Крестовой, с которой, как говорят, открывается прекрасный вид на всю губу. В стороне шумела и рвалась о пороги синяя Нива. Мы подошли к семужьему забору, поставленному в реку. Твердый, тонкие жерди густым рядом воткнуты в дно реки. Семга, которая уходит из моря в порожистые речки, чтобы метать икру, возвращаясь в море, не может пройти иначе, как через отверстие, оставленное в середине забора, и тут непременно попадает в сеть, закрывающую это отверстие. Два сторожа сидят у забора и от времени до времени осматривают сеть. Один из них при нас кинулся в реку и, ныряя под светлыми струями воды, оглядел сеть и вытащил оттуда большую семгу. Страшно было смотреть на него: река бурлила, пенилась под ним, и волны, разбиваясь о большие камни на дне, били и его. Но он ловко справлялся с ними, привычными руками рассекая их, избегая камней на дне. Тем не менее, мы все как-то невольно обрадовались, когда он, наконец, выскочил на берег. К насквозь промокшей одежде он прижимал серебристую, блестящую и сильно бьющуюся у него в руках семгу.

Дорога между тем идет темным лесом. Местами ягель покрывает почву; местами густо разрослась мелким жестким кустарником ворони[165]ка; встречается и пахучий росмарин. Справа, между деревьями, виден желтый крутой обрыв противоположного берега Нивы, слышен шум ее порогов. Бьется она там между двумя крутыми берегами, по каменистому дну. И как красивы эти северные реки своею синевой, превосходящие, пожалуй, ясную синеву глядящего в них неба.

Мы все дальше и дальше углубляемся в лес по узкой, порою каменистой тропинке. Порогов уже давно не стало слышно — мы все больше и больше удаляемся от них. Солнце садится и прямо бьет в глаза, ослепляя нас. Комары и мошки, целой массой кружась вокруг нас, кусают нестерпимо, несмотря на сетки, накинутые на головы и на огромные холщевые рукавицы на руках.

Лес мало-помалу начинает темнеть; делается сыро — а все еще не слыхать порогов, которые были бы теперь верным признаком, что скоро река и значит конец пешеходному путешествие.

Но вот тропинка бежит под гору; почва становится болотистой. Мы напрягаем слух, не услышим ли шума реки — вот уже слышится тихое журчание — тропинка все круче и круче — гладким зеркалом лежит перед нами тихий плес реки. Справа высокие горы с темными елями; за ними выдвигается гладкая вершина еще более высокой горы, покрытой ягелем. Слышится тихий ропот порогов из-за лесу, куда убежала река.

Мы зажигаем костер; пламя вспыхивает под сучьями и скоро уже ярко пылают они сами.[166]

Мокрые свежие ветки трещат и дымят и хоть немного спасают от комаров. Высоко вверх целым дождем звезд взлетают искры.

Однако нощики что то долго не идут. Мы уже раньше заметили, что они чересчур часто прибегали к взятому ими на дорогу штофу. У них между тем и часть нашей одежды и припасы. После четырех часовой ходьбы ощущается сильный аппетит. Да и холодная сырая ночь дает себя чувствовать.

Проходят два томительных часа — нощики не показываются. Очевидно, нам предстоит холодная, голодная ночь. Один из наших спутников нашел старую лопарскую кережку⁴⁰ в кустах и из нее устроил себе постель; мы вытаскиваем доски из карбасов, стоящих у берега, и ложимся на них у костра. Впрочем, не спится. Слишком надоедают комары. Кроме того и костер тухнет очень скоро; то и дело поднимаешься с досок и бежишь набирать хворосту, сухих листьев, мху. На реке легкий туман; сырость пронизывает насквозь. Мы стараемся в разговоре позабыть о наших невзгодах, в то же время, прислушиваясь к малейшему шуму. Все напрасно — нощики не идут.

Нощики явились только на следующее утро. Оказалось, что один из них свалился от вина на полпути и пришлось посылать за новым нощиком в Кандалакшу, также как и отвести его домой. Ясное, солнечное утро разогнало неприят[167]ное впечатлите только что проведенной ночи. Живо вскипел котелок с чаем. Утренняя свежесть лежала на всей природе, блестела в голубом небе и светлых струях реки, на лесистых торах и на мокром еще кустарнике. И свежестью и бодростью пахнуло она и на нас...

Карбас, в котором нам приходилось совершать дальше наш путь, оказался весьма плохим. Только что мы успели войти в него, как он глубоко сел и до половины наполнился водою. Пришлось пустить в дело котелок и вычерпывать воду. Но и это мало помогало: вода быстро вливалась в щели. Лучи солнца, отражаясь в светлых струях реки, казалось, делались еще более жгучими. Вдали казавшаяся голубой река была у лодки светло-желтого цвета и настолько прозрачна, что было ясно видно все дно ее, покрытое огромными камнями, по которым стелились зеленые водоросли. Справа темными громадами тянулись лесистые горы.

“Какая будет тайбола теперь?” обращаемся мы к гребцам. Вопрос о тайболе, т. е. о пути между двумя озерами или реками, который приходится совершить пешком представляет для нас теперь огромный интерес. Идет ли тропинка горами или по болоту? Насколько верст тянется она? — Вот о чем всегда заранее тщательно расспрашиваешь гребцов. А тайболы бывают разные; иногда вдруг пропадает тропинка в болоте, где под ногами чувствуешь полусгнившие остатки когда-то существовавших здесь мостков; иногда приходится перепрыгивать с камня[168]на камень; за то в другой раз идешь по ровной, сухой лесной тропинки, и только под ногами шелестит сухой ягель. Иной раз на протяжении почти всей тайболы положены мостки крепкие, широкие, которыми справедливо гордился Кандалакшский становой. И удобно и легко идти по этим мосткам, а все радуешься, когда проглянет, наконец, озеро и река, и увидишь выдвинутый на берег высокий нос карбаса.

...Голубое спокойное Пинозеро отступило назад, а пенясь и ревя, будто ссорясь со своими порогами, катилась к нему быстрая Нива. Темный лес надвинулся к ней и склонился над ее кипящими, бурными волнами. На гребнях почти что совершенно черных волн яркими пятнами выделяется вскакивающая на порогах белая пена. Порогов много; огромные камни частью поднимаюсь из воды свои седые головы, частью прикрываются на несколько вершков прозрачной пеленой воды.

Всем вместе переправляться нельзя; карбас, сидя глубоко в воде, непременно наткнется на эти камни. Мы оставляем наших спутников и часть клади на диком каменистом берегу, и облегченный карбас поворачивается нашими гребцами кормой вперед и осторожно направляется на перерез грозной реки. Далеко относит нас быстрое течение; гребцы — черный, косматый, широкоплечий корел и хмурый, угрюмый финн — изо всех сил борются с волнами, искусно огибают пороги. Под черными, но в высшей степени прозрачными волнами видишь на дне эти обрывки[169] скал, неподвижные, огромные. Под грозный шум реки кажется, что это какие-то зловещие чудовища, засевшие и притаившееся тут. Но вот окончена переправа. Лежа под высокими соснами на сухом ковре желтых игл и мха, по которому мягко играют уже побледневшее лучи солнца, мы следим не без беспокойства за переправой наших спутников. Страшно смотреть со стороны на бедный карбас, которым так легко играют волны и который, несмотря на усилия гребцов, они уносят с собой вниз по течению. Наконец, карбас вытаскивается на берег гребцами; весла убираются на его дно, и мы снова продолжаем наш путь, углубляясь в середину страны.

Дикая, суровая, бедная страна, перед которою скалистая, лесная Олонецкая губерния теряет производимое ею впечатление скудности. Вечное глубокое молчание в ее лесах, молчание на мертвенных тундрах, на холодных топких болотах подавляет вас. Только шум порогов на реках порой нарушает его. Но ведь и это какой-то мертвенный шум, однообразный, в конце концов, делающийся скучным, томительным. И ловишь с наслаждением внезапно раздавшийся крик какой-нибудь птицы, шелест кустарников, когда она внезапно встревоженная приближением человека, быстро поднимается с земли — и любуешься на длинную вереницу диких уток, мирно плавающих на озерах и реках.

А между тем тропинка, выложенная хорошими[170] мостками, бежит все дальше и дальше по болоту. Полярные деревья, мелкий кустарник, вороника и росмарин, морошка, красные, еще не вызревшие ягоды которые красиво выглядывают из общего буровато-зеленого фона — вот что производит эта топкая, мшистая почва. Молчат нощики, шагая вперед с нашим багажом на плечах. Молчим и мы, порядком утомленные дневным переходом. Бодрость им и нам придает, однако сознание, что до станции (первой от Кандалакши) остается всего верст пять. Даром, что они тут считаются 700 саженными, да и то немеренными, но в сравнении с пройденным, эти 5 верст кажутся ничтожным расстоянием.

И вот вдруг, за одним поворотом тропинки и — не обман ли это? — послышались внезапно человеческие голоса. Оживленный, быстрый говор, веселый задушевный смех. Рядышком, на мостках сидят несколько лопарей. Первые лопари в Лапландии. Отдыхая на пути в Кандалакшу, куда они, очевидно, не очень спешат, они спокойно расположились на мостках, сбросив с плеч “ташки” (веревочный переплет, употребляемый для переноски тяжестей) со скудным багажом, опустив обутые в “нюреньки” ноги в мягкую мшистую почву. Пестрая, красивая группа. Цветные, преимущественно красные платья женщин, их красные головные уборы перемежаются с сероватыми костюмами мужчин. Тут же несколько пестро одетых детей и совершенно белый олень, которого держит на веревке молодая еще лопарка. Все мелкорослый народ. На всех ли[171]цах что-то простодушное, детское, наивное; притом страшное любопытство в глазах. Стали расспрашивать, откуда мы, куда идем. Почти все из них говорили по-русски. За то все замечания, касающиеся нас, сообщали они друг другу по-лопарски. Быстрые фразы на незнакомом языке, сопровождаемые оживленной жестикуляцией, веселый хохот и эти добродушный лица, светящиеся любопытством — все это производило какое-то особенное впечатление, довольно симпатичное и располагающее в пользу этого народца.

Лопари вообще в высшей степени любопытны и болтливы; часто, слыша их непрерывную болтовню, приходит на мысль, о чем могут говорить так много эти люди. Умственная жизнь у лопарей, конечно, не развита; есть только забота о насущном пропитании. Томительно, однообразно тянется внешняя жизнь, приносящая, смотря по временам года, все те же занятая без малейшего нарушения их обычного порядка, без всякого оживляющего развлечения. Даже для сплетен погоста, казалось бы, мало можно найти тем.

Ранней весной лопарь оставляет свой “погост”⁴¹, запирает свое зимнее жилище “пырт”⁴², распускает своих оленей и, взяв с собой все нужные хозяйственные принадлежности и материал для летнего походного жилища “куваса”, передвигается вместе со всей семьей к берегам[172] океана. Тут он занимается ловлей рыбы, преимущественно семги, в быстрых порожистых речках, впадающих в океан. Осенью перекочевывает снова, на этот раз, удаляясь от берегов океана, в глубь страны. Обильную жатву дает рыбный промысел на озерах и реках Лапландии. Но вот наступает холодная зима. Лопарь возвращается в погост и тут встречается снова со своими односельчанами, потому что все лето и осень он прожил один со своей семьей. Забирается он в теплый “пырт”, облекается в зимнюю одежду, которую он сменит только с наступлением жарких дней, разыскивает своих оленей — и вот началась зимняя жизнь лопаря — жизнь, посвященная почти исключительно охоте на дичь и на пушных зверей.

И тянется эта жизнь из года в год — и медлительно, не спеша, покорно и безропотно проживает ее лопарь до тех пор, пока старость или какая-нибудь болезнь не прекратит этого простого, безобидного существования. Тогда односельчане зароют его в яме около погоста, над которой иногда только через несколько месяцев священник совершит отпевание.

И невольно думается, что эта бесцветная жизнь, не одушевленная далее борьбой с трудностями, представляемыми ею — потому что лопарь — натура пассивная и бороться не любит и не умеет — что эта мертвая молчаливая природа, красивая только холодным блеском своих синих рек и озер, поставленных в зеленую рамку неподвижных лесов, да высокими молчаливыми горами[173] с голыми вершинами, должны были располагать к молчанию. И, однако, на деле оказывается совсем противоположное. Лопарь, преимущественно со своими соплеменниками, постоянно находит тему для оживленного бойкого разговора и порой так беззаботно весело раздается его смех, что можно легко подумать, что жизнь его весела, радостна и покойна. Беззаботное, детское племя — доверчивое и добродушное, не смотря на все притеснения и обманы, которым им приходится подвергаться со стороны чиновников и поморов- купцов. Даже хитрость — не природное его качество, но развившееся под влиянием опять-таки русских соседей, у лопаря выходит так простодушно-неумело, так по-детски наивна, что невольно вызывает улыбку.

* * *

Представьте себе огромное, на 100 верст растянувшееся в длину озеро, теперь довольно спокойное, хотя седое и слегка волнующееся. Вдали, ограничивая его воды, синеют горы берега, как прозрачным серым пологом, закутанные легким туманом. Что-то величественное в этой громаде. Чувствуешь, что заснуло или притворилось спящим это седое чудовище — и вот-вот проснется, гневно поднимется, разбушуется, а может быть только пошутить захочется ему, показать свою силу — а между тем гибель и разрушение принесет с собой эта шутка. И сознавая свое бессилие перед грозной и необузданной си[174]лой стихии, как-то страшно становится за бедное, маленькое лопарское жилище, приютившееся на берегу этой холодной, страшной громады.

Бедный лопарский “пырт” или тупа и рядом крохотная вежа и есть станция Зашеечная на берегу озера Имандры. Станции в Кольском полуострове отдаются правительством с торгов. Станция поступает во владение того из участников торга, кто за содержание ее берет меньшую сумму с казны. На правительственные торги, однако, по словам самих лопарей, не приходят туземцы, и, таким образом, содержание станций является еще одним удобным способом эксплуатации их для русских поморов. Получив от казны право на содержание станций, помор устраивает свой собственный торг, приглашая. на него лопарей ближайших к станции погостов, и в свою очередь отдает право на содержание ее тому, кто возьмет с него наименьшую плату, на много уступающую, конечно, полученную им самим от казны. Лопарь, содержатель почтовой станции, оставляет свой погост и вместе со своей семьей переселяется на место, где считается станция и где для него построено два жилища: зимнее — “пырт” или тупа и летнее — вежа. Без сомнения содержание станций представляет известную выгоду для лопаря — иначе, не стал бы он бросать свой погост, свои обычные перекочевывания в летние и осенние места для промыслов. Но и тут лопарь не всегда бывает гарантирован от грубого и бессовестного обмана. Случается, что проезжие чиновники, не очень[175] церемонясь с несмелым, забитым народом, считают себя в праве не платить им. Так горько жалуются лопари участливому проезжему на произвол чиновников, противостоять которому боится робкий народ. Да есть ли возможность принять какие-либо меры против этого произвола в этом глухом месте, вытянувшемся за полярный круг да еще людям безграмотным, полудиким, для которых высшей правительственной инстанцией, по крайней мере, единственной доступной им, служит Кольский исправник.

Грязно и уж очень невзрачно в лопарской тупе. Четырехугольный бревенчатый сруб с плоской, немного покатой крышей, почерневший и закоптелый, с грязным полом, грязными лавками и нарой, освещается двумя-тремя крохотными окошечками, никогда не открывающимися, но пропускающими ветер и непогоду через разбитые стекла и широкие щели в рамах. Комары и мошки, бич севера, целыми стаями жужжат в тупе, ударяясь о грязные, тусклые окошечки и не дают сидящим в ней ни минуты покоя⁴³.

Но как бы неприглядна ни была лопарская тупа, и она оживляется и принимает празднич[176]ный и уютный вид, когда в углу ее разведут огонь в широком, из камня сложенном и выбеленном камельке — густой беловатый дым повалит в открытую широкую трубу его, а красный отблеск огня, гоняясь за тенью, перебегает по черным бревенчатым стенам тупы. Хозяйка-лопарка, подоткнув для большего удобства в движениях свой ситцевый сарафан (по-лопарски “кохт”), поправив на голове красный кумачный “шемшир” или “сороку”, принялась за хлопоты: спустила висящий на цепи над камельком железный котелок и стала варить уху из только что пойманных сигов. Поставила также и самовар. Правительство требует от содержателей станций, чтобы в станционной тупе был самовар. Сами лопари мало-помалу приучаются к чаю, но пьют его редко и очень крепким. Лопари пьют кроме обыкновенного чая также и траву, называемую “сарсапарелью”; но это доступно только богатым лопарям, так как фунт сарсапарели стоит в Коле 4 рубля⁴⁴.

Со своим делом наша хозяйка справлялась живо и искусно, мало говоря с нами, порой отталкивая небольшого мальчика, смотревшего на нас из двери тупы и мешавшего ей, когда она быстро выходила то за тем, то за другим. Лопарки вообще живее лопарей и на лицах жен[177]щин, пожалуй, больше прочтешь ума и живой мысли, чем у мужчин. Лопарки, вообще, очень чутки и нервны. Некоторые доходят до галлюцинаций слуха и зрения; почти все очень пугливы и, раз испугавшись неожиданным появлением кого-нибудь, или неожиданным звуком, они легко впадают в состояние исступленности, в котором не помнят себя.

До чего доходит нервность лопарок, свидетельствуют несколько рассказов, слышанных нами от лопарей, которые известны в их погостах под именем “бывальщин”, то есть истинных происшествий. Так одна лопарка видела двух будто бы прилетевших к ней барышень, “в черных платьях и шляпах, в лентах и гамашах — одна в кармане ключами бряцает, а у другой руки в кольцах полнехоньки”. Галлюцинация дошла до того, что лопарка ясно слышала разговор этих двух женщин и даже сама разговаривала с ними.

Пока, шумя и свистя, кипел самовар, и клокотала в котелке вскипавшая уха, я пошла посмотреть на лопарскую вежу. Четырехгранная и наверху срезанная пирамида, обложенная с наружной стороны дерном, до того маленькая, что на первый взгляд кажется невозможным войти в нее через крохотную дощатую дверь, обращенную к югу — вот лопарская вежа — летнее жилище лопаря. Я открыла эту дверь и заглянула внутрь. Вокруг тлеющего очага (огонь в веже разводится на нескольких камнях, положенных прямо на землю) сидело пять-шесть ребят. Они[178] молча и серьезно, кто ложкой, кто пригоршней уписывали ягоды вороники из большой деревянной чашки, стоявшей на земле. Все финские, бледные, бесцветные лица — и между тем необыкновенно милые и наивные. На минуту их смутило мое появление; кто не донес до рта полную ложку, кто уронил из рук черные, жесткие ягоды, заглядевшись на незнакомое лицо. Но тотчас же они спокойно и довольно важно отвернулись и снова принялись за еду.

* * *

“Карбас вот все налаживала”, сказала мне хозяйка лопарка, довольно хорошо говорившая по-русски. Она стояла на берегу озера. У берега легко покачивалось несколько карбасов; на высоких шестах просушивались сети. Об огромные камни, составлявшие берег и частью вдвинувшиеся в воду, на которых мы стояли с ней, тихо плескалось озеро ровным, мягким прибоем, порою заливая нам ноги. В большом карбасе, приготовленном для нас, за нос которого задумчиво держалась рукой лопарка, лежал небольшой мальчик. В костюм лопарки мне бросились прежде всего в глаза две-три побрякушки, привешенные к поясу. Оказалось, что это был нож и игольник, сделанные довольно искусно из лебяжьей кости — обе вещи помеченные родовым клеймом. Хозяйка объяснила мне, что каждая лопарка носить на поясе нож и принадлежности шитья, так[179] как умение хорошо шить ставится в особенное достоинство лопарской женщине.

“У нас и сватают больше ту девку, которая шить хорошо умеет. Которая “яры” сумеет сшить — ту и сватают”⁴⁵.

Действительно, чтобы смастерить “яры” требуется много искусства и много вкуса. “Яры”— зимние лопарские сапоги, высокие, доходящие до колен, с мягкой подошвой и с загнутыми кверху носками, шьются из узких полосок белой и темной оленьей шкуры. Между этими полосками вводят узкие полоски разноцветного сукна, такие же треугольники, зубчики и т. п. Таким образом, лопарка должна не только сшить яры так, чтобы швы были крепки и не пропускали снег или воду, но и заботиться о красивом, оригинальном рисунке, думать о расположении, о чередовании сукна и меха. Кое-что еще о сватовстве, о свадьбе сказала мне лопарка. Впрочем, она почти ко всему прибавляла с некоторым хвастовством: “у нас ведь все, как в городе”, подразумевая под этим Кандалакшу.

Я спросила, ее ли мальчик лежит в карбасе.

“Мой, ответила она с легкой улыбкой, Васей зовут да вот все плакал тут, что я с вами еду. Теперь вот не знаю, как быть”.[180]

Мальчик при этих словах быстро, точно кошка, вскочил со дна и повис на шее матери.

“Взять надо будет, решила мать. А у меня там еще есть маленькая, грудная”, добавила она. Маленьких детей своих лопарки носят с собой. Колыбели их — выдолбленные куски дерева с тонкими стенками — очень легки и не обременяют матерей, когда им приходится носить их на шее. Ребенка опускают на дно этой колыбели, выложенной мхом, покрывают тряпками или оленьей шкурой. При перекочевках мать носит его на плечах или привешивает колыбель к рогу оленя. Отправляясь на работу мать опять-таки уносит ребенка с собою и во время работы вешает колыбель на дерево и т. п.

Так и теперь, когда через час мы садились в лодку — лопарка, сопровождавшая нас в качестве гребца, вынесла на руках колыбель с малюткой дочерью и бережно уложила ее на дно карбаса. На носу уже давно притаился Вася и еще какая-то девочка.

Большой карбас тихо отчалил от каменистого берега. Не смотря на то, что до следующей станции Иок-острова надо было сделать 30 верст по Имандре, нам дали только двух женщин-гребцов. Обе лопарки взялись за весла, и при помощи попутного ветра, карбас быстро и легко пошел перерезывать высоким острым носом седые волны.

Белая ночь уже давно царила на небе. Мы устроили себе изголовье из нашего багажа и улеглись на корме. Не совсем удобный, но приятный[181] ночлег. Легко покачивается карбас; волны с тихим, приятным, хотя однозвучным плеском ласкаются к нему. Бледное, ровное, тихо-мерцающее небо опрокинуто над головой. Ночной, довольно холодный воздух свежит своим дыханием и вливает в легкие какую-то особенную силу. Закрывшись легким туманом, точно заснули дальше берега. И среди этой ночной тиши, при которой и без того молчаливая природа Лапландии кажется еще тише, спокойнее, еще более проникнутое миром, отдыхается как-то особенно хорошо. Гребцы лопарки не спят. Дружно гребут они, вытянув вперед обутые в бахилы ноги. Ни на минуту не прекращается между ними быстрая лопарская болтовня. Дети вначале тоже разговаривали, но их уже давно сморило утомление дня, проведенного, должно быть, в беготне. Уже давно не видать на носу их головок. Прикрывшись мягкой, белой оленьей шкурой, они спят на дне возле закрытой со всех сторон колыбельки.

Рано утром нас будит своим пронизывающим холодом сырая мгла, лежащая на озере и на гористых берегах. Кругом все тихо. Одна лопарка спит, другая вяло двигает веслами. Под оленьей шкурой на носу, где спят дети, видно движение. Дети по всей вероятности уже проснулись, но им не хочется выйти из-под теплого убежища на холодный воздух. Мы проезжаем лопарский погост. Стоят красиво разбросанные на диком берегу почерневшие пырты. Точно вымерло тут все. Ни души на берегу; не[182] вьется синеватой струйкой приветливый дымок, не залает собака, любимица лопаря. До зимы останется пустынным погост. Оживится он около декабря, когда жители его вернутся с промыслов, чтобы снова покинуть его около весеннего Егория. Ни одного сторожа не остается при погосте. Даже не заперты тупы. Лопарь не боится воров: их нет среди этого племени.

Вскоре начинает накрапывать дождь, который усиливается с каждой минутой. Мы благословляем судьбу, что вблизи виден берег. Сквозь густую сетку дождя мы вскоре начинаем различать лопарскую тупу и стоящую невдалеке от нее вежу.

“Иок-остров”, говорить, лениво приподнимаясь со дна и берясь за весло, отдыхавшая лопарка.

Какая радость, намерзнувшись на холодном сыром воздухе, взойти в теплую тупу и обогреться у ярко-пылающего камелька.

Пока мы греемся и пьем чай в тупе, в “кюите” или веже, стоящей невдалеке, отдыхают и гребцы-лопарки. Сидя вокруг теплого очага на полу вежи, покрытом свежими березовыми прутьями, они вместе с хозяевами едят горячие, только что испеченные лепешки и ведут между собой бесконечно длинные разговоры. Тут же в одном углу вежи, крепко прижав к себе большую кошку, спит плохо одетый лопарский мальчик.

“Любит кошку; говорит: его кошка”, объясняет, показывая на него, одна лопарка.

В веже душно от дыма, только медленно подвигающегося по направленно к отверстию, остав[183]ленному для него наверху — и вместе с тем довольно холодно, несмотря на то, что дверь плотно закрыта. Сносно только внизу, на полу, около огня, на котором теперь варится уха из сигов, общеупотребительное кушанье лопарей во время лета. Зимой ее заменяет оленье мясо, которого в свою очередь летом ни за что не найдешь у лопарей. Уху они едят с ржаными лепешками, которых нельзя назвать хлебом, потому что печь хлеб нельзя на лопарском очаге. Ржаной хлеб они поэтому покупают у русских. В случай голодовки заменяюсь его так называемой, “сосновой кашей” — “шэцьхуть” — т. е. смесью муки с сосновой корой.

Хотя дождь еще не переставал и, как казалось, зарядил надолго, мы немного времени оставались на Иок-островской станции. Мешкать на Имандре нельзя. Слишком уж изменчиво озеро. Неравно переменится ветер или налетит внезапно буря и глубоко взбороздит за минуту перед тем спокойные волны. Сами лопари советовали нам не упускать попутного ветра. При сильном противном ветре лопари не рискуют пускаться в путь; они знают, что это опасно и что в конце концов, все-таки придется спасаться от бури. Часто лопари, внезапно застигнутые бурей на озере, принуждены бывают причалить к берегу и ждать, пока утихнет погода. Иногда вблизи нет ни погоста, ни отдельной вежи, и долго не предвидится возможности довериться разбушевавшимся волнам. И приходится терпеливо ждать на берегу, под холодным дождем...[184]

По скользкому крутому берегу спускаемся мы к приготовленному для нас карбасу. Воздух пропитан сырым, серым туманом; моросит мелкий, но частый дождик. Холодно — точно глубокая осень. Невольно как-то забываешь, что теперь середина июля. Лопари надели поверх своих холстинных рубашек (“пайд”) так называемые “бузурунки” - из толстой шерсти плотно связанные рубашки, доходящие до пояса и напоминающие собою фуфайки. Связанные из такой же толстой шерсти, остроконечные колпаки у них на головах. Что касается до нас, то мы надеваем на себя все, что у нас есть. Не очень заманчивой кажется нам необходимость сделать 50 верст по озеру в такую погоду.

...Все одни и те же седые, сердитые волны. Над головой то же серое, пасмурное небо. Дождик не перестает; на дне лодки уже давно образовались от него большие лужи. Ветер однообразно шумит в парусе. И так идут часы, томительно долго. Какое-то оцепенение падает на душу... Хоть бы скорее станция!..

Но вот дождь мало-помалу утихает; начинают блестеть отдельные капельки его поредевшей сетки. Бледно-желтым пятном светит солнце сквозь тучи, всеми силами стараясь пробиться сквозь них. Вот и пробилось — и как оживилось все разом. Побежали прочь серые тучи; голубое небо засмеялось сверху и волны сначала переливчатого света - не то серые, не то голубые — скоро заблистали ослепительной синевой.

Лопарь, сидевший у руля и управлявший парусом,[185] медленно снял свой остроконечный колпак. У него было прекрасное умное лицо, на котором выражение туповатой беспомощности, свойственное лопарям, заменялось сознательной добротой и спокойствием. И до того поразило нас это выражение, которое редко встретишь у туземцев, что мы спросили его, лопарь он или нет.

“Лопин — с Иок-острова, Афанасием звать”, коротко ответил он. Оказалось, что Афанасий несколько лет служил матросом в нашем флоте и сравнительно недавно вернулся в родные края. Он отлично умел управлять карбасом, видал различного устройства лодки, знал массу морских терминов. Он спокойно показал нам на свой парус.

“Таким нешто парус должен быть?” — и он начал в качестве знатока объяснять недостатки его устройства. “Вот кабы по-настоящему состроили”.

Один из наших спутников спросил его, почему он не покажет своим соплеменникам настоящее устройство карбасов.

“Не переймут”, возразил Афанасий. “Привыкли по-старому — старого и дёржатся”.

Как мы узнали впоследствии, Афанасий вообще, пользовался большим уважением среди окрестных лопарей. Зависело ли это от того, что он больше знал, чем они, что он вынес из своей флотской жизни известный закал, которого они не имели — или же от личного характера, величавое спокойствие которого вместе с добротой должно было действовать на них? Как бы[186] то ни было, его советов слушались и к нему прибегали за разрешением споров и несогласий.

Карбас, гонимый попутным ветром, быстро и легко мчал нас по синим волнам. Справа и слева на голубом, совершенно прояснившемся небе, мягкими контурами выступали горы. Сквозь легкую голубую дымку, лежавшую на них, белыми пятнами светился в некоторых местах снег.

“Высоки эти горы, должно быть?” спросили мы.

“Высоки. Снег не тает порой. Там-то и есть наши кегоры — олени наши гуляют. Ягелю много”.

Действительно, резко отделяясь от белого снега своим зеленоватым цветом, по вершинам этих гор расстилались причудливыми пятнами, то поднимаясь, то спускаясь, сплошь поросшие ягелем места. Это и есть “кегоры” — пастбища, оленей, дикая прелесть которых говорит поэтическому чувству лопаря — безлюдные, одинокие кегоры, так часто встречающаяся в его песнях, где летом отдыхают и находят себе пищу молодые сильные “ирвасы” и белые “важенки”⁴⁶.

“А как называются эти горы?”

“Те вон” — Хибинские; эти — Чуна-горы, т. е., не тут вблизи — это-то острова” — Афанасий указал на тянущуюся посередине озера целую цепь возвышенных островов, которые легко можно было принять за берег, — “а вон там далеко”.

Величественный, но мягкий силуэт этих гор на веки, кажется, останется в памяти.[187]

Не помню, по-поводу чего Афанасий заговорил о Чуди. Предания о борьбе лопарей с этим враждебным для них народом до сих пор сохранились в Лапландии.

“Да что — самый пустой народ был, неразумный”.

“Говорят у нас - раз дом себе поставить хотела Чудь. Дом весь поставила, как следует. Только окна позабыла сделать. Вошла чудь, притворила дверь — ничего не видит. А догадаться не могла, в чем дело”. Лопари, сидевшие за веслами расхохотались. Ничего нового не представляли и другие предания о чуди, рассказанные нам Афанасием. Общие всем народам ходят такого рода легенды, клонящиеся к униженно врага во всех отношениях. Осмеивают его умственные способности; рассказывают с гордостью случаи, когда удалось его перехитрить, обмануть. Все народы, прославляя себя в своих легендах, унижают врагов. Такой характер носят эти предания и в устах лопаря. Этот загнанный, забитый народ, оттесненный с берегов Онежского озера до Кольского полуострова⁴⁷, теснимый и до сих пор отовсюду и всеми, как бы желает отомстить этим ничтожным средством превосходившему его силой врагу. И какой беспомощной, какой детской выглядит эта месть.[188]

Откуда явились эти легенды в народе? Может быть, они служат отдаленным воспоминанием о борьбе со шведами, норвежцами, финнами или корелами. Быть может, в них говорится и о заволоцкой чуди; или же эти предания занесены из России, где о чуди, давно вымершей, ходит так много легенд. Но факт тот, что лопари и до сих пор боятся чуди. Буря ли, метель застигнет в пути лопаря — то чудь разыгралась, по его представлению, страшная чудь, которая теперь ушла в землю. Проезжает ли или проходит лопарь мимо острова, где по старинному преданию схоронена чудь, он старается молча и тихо миновать опасное место — иначе проснется чудь, разыграется и быть беде. И лопарь, так же как и помор — промышленник, который тоже боится чуди, знает много заговоров, способных защитить его от нее.

* * *

Еще далекий путь впереди. Невольно стараешься поудобнее протянуть ноги на дне лодки, чтобы потом не чувствовать утомления на следующей тайболе и как-то особенно наслаждаешься ездой в карбасе, с которым скоро придется расстаться.

“Хоть бы спели вы песню какую”, говорим мы гребцам, которые неумолкаемо быстро разговаривают между собой. Гребцы, два молодых лопаря, сразу обрывают свой разговор, подталкивают друг друга, смеются и молчат.[189]

“Спели бы”, проговорила угрюмая старуха лопарка, сидящая в веслах на носу, — “чего тут?”

Лопари перестали смеяться, переглянулись и наконец, спросили:

“Какую же петь? Русскую?”

“Нет, свою”.

Гребцы сделались совсем серьезными.

“Свои у нас не баские. Мы русская песни знаем”.

Мы слышали уже ранее, что лопари начинают гнушаться собственными песнями, которые они охотно меняют на русские, точно так же как олончанин забывает свои прекрасные “досюльные” песни для исковерканного романса, занесенного из Петербурга или с казенных заводов. Нет сомнения, что лопари жадно перенимают русскую культуру. Но встречаясь на северном побережье только с самыми жалкими представителями ее — с кулаками поморами, лопари едва ли не теряют от этого перенимания. Завелись у них кое-где, вместо дымных и грязных туп и веж русские избы с русскими печами; в то же самое время лопарь с особенной гордостью меняет свой остроконечный колпак на русский картуз и теплую бузурунку на городской “пинджак”, бросает старинные игры и заменяет их “кандрелью” и “ланцьетом”; на место старых песен, затягивает русские-заводские или солдатские.

“Нет, спойте нам свою песню, лопскую”, настояли мы.[190]

Гребцы переговорили между собою — должно быть о выборе песни и наконец, запели.

Унылая печальная песнь. При этом утомительное однообразие мотива. Каждая строчка начинается возвышением голоса, который мало-помалу спускается к концу ее. Ничто не выражает так ясно характера народа, как его песнь; на ней лежит так же как и на самом народе, отпечаток природы, среди которой она создалась. Вот почему, когда мне вспоминаются звуки лопарской песни, перед моими глазами воскресают серые, бесцветные лица, кроткие и миролюбивые, с забитым выражением — восстают картины Лапландии: зеленовато-серые тундры, лесистые горы, окружающие подчас безбрежное зеркало озер — и над всем этим то яркое, синее, то молочно-белое, но всегда одинаково холодное небо. Здесь и солнце-то другое, чем в других странах; не царит оно мощно в синем эфире, как будто дышащего, неба; не играет оно знойным золотом в густой, роскошной растительности, как на юге. Мы за полярным кругом.

Нет, солнце не греет лопаря, не расшевеливает его; оно только светит в его стране — холодно и безучастно бросает лучи свои на светлые струи вод, на темные, как будто вечно дремлющие ели, на каменистые вершины гор, — точно не могут полюбиться ему после роскоши юга мертвые, хотя величественные красоты Лапландии. И бежит оно скорее из этой страны — туда, к любимому югу. А Лапландия остается надолго погруженной в ночной, холодный покой.[191]

Лишило солнце своего тепла страну лопаря, лишило и его песню. Уныло, мертвенно поется она; не так ли уныло проходит вся жизнь лопаря?

Вот что пели наши гребцы. Привожу дословно перевод нашего гребца.

“Мужик жил холостой; взял ирваса (олень) и пошел в лес, и на ирваса ташку навязал. Пришел на высокие горы, поймал там дикого оленя; потом сделал кувас (походный шалаш лопаря), сварил мяса и клал много дров. А дрова были смоляные, так что слезы гонят из глаз. Он плакал по нем (лопари часто про женщину говорят в мужском роде), что у него была любимая девушка. Вечером сказал: “кабы она здесь была, я бы был спокоен”. Потом вышел на высокую гору (посмотреть), куда ему идти. Он увидал там Колозеро и пробежал верст 50 один день — к милой попадает. Пришел на станцию, взял карбас и уехал на озеро. Запад-ветер сильно дует; он погреб и сломал весло. Пришел к ней и сказал: “здравствуй, Настасья Никифоровна”. “А, здравствуй, мой любезный Илья Максимович!” Потом пошли они смотреть на оленей. Ходили сутки, нашли там другого мужика. Другой мужик отнял ее, а он рассердился и пошел домой. Пришел домой, взял и стал жить у отца и матери до зимы. Потом взял 6 оленей и поехал свататься. Она не хочет: “коли ты меня бросил, не хожу за тебя”. Афанасия мужика он увел, и говорить: “ты у меня отнял милую и увез. Кабы была зимняя бу[192]ря — ты бы замерз — туда не доехать и назад не приехать бы тебе”.

“Это про того тут поется, с которым вы приехали с Иок-острова к нам на Разноволоцкую”, объяснил нам гребец, окончив перевод своей песни.

“Как про того Афанасия?”

“Ведь все это так и было. Жил у нас мужик - лопин Илья Максимович, и Настасья та была.

Надо отметить эту странную особенность лопарской песни. Лопарь поет про все, что случается в погосте, женится ли, умирает ли кто в погосте, приезжает ли жених к девушке лопарке — все эти происшествия становятся предметом песни, которая иногда при этом переходит из погоста в погост, делая, таким образом, известным всей стране случай из жизни отдельного лица. Это-то и придает лопарской песне своеобразный оттенок: простого, безыскусственного рассказа, напоминающего эпос. Лирических песен нам не удалось слышать.

“Яков Кириллович — так, например, поет в виде простого рассказа лопарь — поехал в Сонгельский погост жениться и стал звать Варвару Лукерьевну — говорил: “и ты, Варвара Лукерьевна, поедем нитки прясть⁴⁸ на Татьяну Алексеевну”. Они и поехали; народ и говорит: “как бы[193] вас не облили опарой”⁴⁹. Они приехали в Сонгельский погост, Варвара Лукерьевна заходила по погосту к Татьяне Алексеевне. Татьяна Алексеевна говорит: “Дай, отец, мне в приданое никольского быка”⁵⁰. Отец ответил: “полно, тебе, девушка, молоть. На каком же я поеду к Соломонье Андреевне (отец был вдовец, объяснил переводчик, и хотел жениться на Соломонье). Отдадим никольского быка — не будет других быков, которые настолько прямы, чтобы ходить по такой бурной тундре, как погоднивая тундра. Чтобы перейти погоднивую тундру, нужно ухо переломить, (т. е. трудно перейти эту тундру)”. Татьяна Алексеевна замолчала”.

Но если лопарская песня не отличается разнообразием содержания, почти исключительно передавая бесцветные факты из бесцветной жизни лопаря — то с другой стороны она имеет одно ценное качество: в ней проходит в простых, но рельефных картинах вся лопарская жизнь со всеми оттенками, с мелкими, характерными штрихами, придающими ей своеобразный характер — так же ясно, как в светлых волнах лопарских рек и озер отражаются контуры их возвышенных берегов. Песнь не пощадить слу[194]шателя, не избавит его от описания мельчайших подробностей происшествия — будь то сватовство, убийство, драка, бегство девушки из родительского дома.

И ясно рисуется тут не только быт, но все мировоззрение лопаря, его идеалы, наконец национальный характер — гораздо лучше, пожалуй, чем воспроизводят его лирические песни народа. Какая чуткость души открывается например, из следующей песни:

“Федор Григорьевич — поется здесь, — да Федор Филиппович играли — да Федор Филиппович убил двух кольских мужиков. Он и пришел в погост. Девки стали его звать играть: “Федор Филиппович, пой — поиграй с нами”. Он и говорит: “Хорошие девушки, пойдите за хвойником в лес — там скривилась сосна; тут-то помяните Федора Филипповича, он весело песни пел - хотел задавиться, качаться хотел”. Потом говорит: “Я там бы задавился, если бы не пришел Кирилл Карпович”. Девушки опять стали звать играть: “Федор Филиппович, пожалуйста пойди поиграть”. Он говорить: “С вами, лопскими девушками, не хочу играть; меня кольские девушки ждут играть”. Девки говорят: “С тобой кольские девушки играть не будут: ты у них двух мужиков убил”. Он говорит: “Тюрьма — светлая избушка, ожидает меня. Я там буду сидеть. Простите, друзья, братья, товарищи, отец и мать, да сестра родимая — простите. Потом арестовали его”.

Тоскливое состояние человека, мучимого со[195]вестью, здесь изображено мастерски. Ничто не радует уже убийцу и он ждет того дня, когда поведут его назад в Колу, к тем кольским девушкам, в игре с которыми он совершил преступление, в тюрьму — “светлую избушку”.

Но вот выходящая из ряду вон лопарская песня, проникнутая глубокой поэзией.

“Гуси — лебеди: gon, gon, gon — лебедка затужила об лебеде; у ней сердце ноет о нем, летает всюду по земле и нигде не может тоску забыть. Гуси-лебеди: long, long, long — лебедка летала, летала и пришла к ручью. Осип⁵¹ — сердцева тоска сидит в ручье; у него красная рубашка на себе. Лебедка говорит: “Осип, ты где сидишь? Осип — сердцева тоска, говорит, выйди; долго ли я буду искать?” Осип сидит в глубине на дне и не шевелится; у него волосы серебряные. Она стала приплакивать (думая, что его убили): “У тебя волосы были серебряные, у тебя гребень был золотой, на твое платье любо было смотреть — а теперь на кого я буду смотреть? Осип — сердцева тоска, отчего ты не выходишь?” Осип сидит там не шевелится, будто камень. Она приплакивала, приплакивала и пошла народ звать, не могут ли его вытянуть. Осип зашевелился и закричал: gon, gon, gon. Она пришла, созвала народ (человеков). Человек пришел к ручью, а Осип — сердцева тоска сидит в ручье; у него волосы серебряные, а гребнем золотым чешет. Опять лебедка стала приплакивать:[196]

“Осип — сердцева тоска, выйди оттуда!” Мужик стал его доставать, не мог достать. Потом карбас достал и стал доставать. Он не мог достать и подстрелил его. Лебедка опять заплакала: “Что ты, злодей, сделал, моего Осипа — сердцеву тоску убил”. Она пошла тоже в ручей посмотреть, убит он или Нет. Она обняла его и говорить: “Ты мой, Осип Христоданный — сердцева тоска, тебя мужик убил”. Только она это слово промолвила и сказала: “gon, gon, gon”, мужик ее тоже убил и достал и через плечо положил”.

...Было уже довольно темно, когда мы, простившись навсегда с Имандрой, вышли на крутой берег речки Куренги, впадающей в него. Вечерний мрак уже спустился к лесу, через который шла эта тайбола. Ни звука кругом; молча стояли высокие сосны, точно глядели на нас сверху тысячами глаз своих зеленых макушек. Нога тонула в белом ягеле, который при каждом шаге приминается с сухим однообразным шелестом. Вдруг из чащи выскочил олень.

“Ирвас” — воскликнул оживившись, один из нощиков; “ягель себе нашел”.

Олень посмотрел на нас своими умными глазами и, казалось, нисколько не испугавшись, медленно пошел дальше.

“Вот застрелить бы”, быстро сказал один из наших спутников с понятным оживлением любителя-охотника.

“Ирвас не дикий”, сказал нощик лопарь. “Дикий боится человеков, он убежал бы”.[197]

Охота на оленей в Лапландии иногда имеет неприятные последствия. Не совсем легко, действительно, отличить дикого оленя от домашнего, выпущенного пастись на лето в горы и леса Лапландии. Хорошо еще, если у домашнего оленя привязана на шее или на рогах дощечка с клеймом владельца; но этот способ метки оленя выводится из употребления, и чаще всего их различают по метке на ушах. Впрочем, самим лопарям нечего разузнавать своих оленей. Когда, с наступлением зимы, оленей надо собирать к своему жилищу, лопарь пускает в леса и на “кегоры” (возвышенные места, покрытые ягелем) своих собак. Лопарские собаки прекрасно знают оленей своих хозяев; они собирают их и, бегая вокруг стада с громким лаем, не дают оленям разбегаться и мало-помалу загоняют их, таким образом, в свой погост. Впрочем, к зиме олени и сами подвигаются внутрь страны, где уже к этому времени не стало их злейших врагов комаров и мошкары. Летом же они, подобно своим хозяевам лопарям, перекочевывают ближе к морю или поднимаются на кегоры, спасаясь все от тех же комаров и мошек, так что внутри страны нельзя увидать много оленей.

Любимец лопаря — северный олень, действительно, поражает своей красотой: прекрасные, умные глаза, стройные быстрые ноги и голова, украшенная широкими, ветвистыми рогами, то гордо поднятая, то спокойно выглядывающая из чащи какого-нибудь кустарника — вся эта полугордая,[198]полудикая красота делает нам понятным, отчего лопарь так часто и так много восхищается им, что даже помещает его в своей песне. “Молодой, сильный ирвас” — высшая похвала молодому лопарю; “белая важенка” — вот сравнение, которого удостаивается красивая лопарка. И неудивительно, что олень пользуется такой сильной любовью лопаря; других домашних животных, кроме собак, кошек и овец, он не имеет — вся жизнь его слилась с жизнью этого прекрасного и невзыскательного слуги, друга, кормильца. Правительство сделало попытку заставить лопарей обзавестись рогатым скотом, приводя в основание то, что норвежские лопари держат у себя коров, быков и лошадей. Но не надо забывать, что скандинавские лопари, по свидетельству путешественника Koechlin-Schwarts⁵², посетившего норвежскую и шведскую Лапландию в 80-ых годах — делятся на оседлых и кочевых. Оседлые действительно занимаются скотоводством, между тем как кочевники лопари не имеют возможности делать этого. Попытка нескольких русских лопарей, а именно Нотозерских, продолжать кочевую жизнь имея рогатый скот, путем опыта доказала им, что это невозможно. Не отказываясь от мысли держать скот, два лопаря с Нотозерского погоста, братья Глухие, оседло поместились на берегу реки Туломы. Имея назем, они на удобренной почве посеяли около своего жилища репу и картофель.[199]

К удивлению лопарей, проба увенчалась полнейшим успехом; это было в 1886 году. На следующий год Глухие сделали то же самое и урожай обещал быть хорошим⁵³. Скоро однако лопари стали теснить Глухих, прося их не ловить рыбу в Туломе и возвратиться в свой погост. Глухие подали просьбу правительству о дозволении им жить оседло на Туломе; решение этого вопроса было передано администрацией[200] обществу, которое непременным условием жизни на Туломе Глухих поставило требование, чтобы они не ловили рыбу в этой реке. Глухим придется вероятнее всего удалиться с избранного ими местожительства и отказаться вместе с тем от начатого ими скотоводства, потому что, действительно невозможны перекочевки по скудной и небогатой пастбищами стране со скотом, который кроме корма требует еще тщательного ухода за собой. Другое дело олень; не взыскательный на пищу он сам отыскивает ее себе, — зимой рогами и копытами отрывая ягель из-под снегу, летом убегая на кегоры. Вот почему те же самые фильманы, которые не держат рогатого скота, имеют большие стада оленей иногда в сотни голов. Русские лопари не владеют такими огромными стадами; средним числом на каждого из них приходится только по 4 или 5 оленей. Но как в Норвежской, так и в нашей Лапландии, олень единственное богатство туземца. За то, как холит, как любит лопарь своего оленя. Редко можно встретить вежу или тупу, на деревянной, прокоптевшей стене которой не увидишь грубо вырезанное ножом изображение оленя. Рисунок примитивный, в общих чертах только передающий замысел художника и напоминающий известные письмена американских индейцев. Иногда олень впряжен в “кережку” или “балок” (лопарские сани); иногда бежит один; иногда его сопровождает человек в лыжах и собака Бедное украшение бедного жилья, свидетельствующее, рав[201]но как бедность метафор в лопарской песне, о неразвитости фантазии лопаря и вместе с тем о том, какую роль занимает в воображению его любимое животное.

“Когда приходишь на кегоры”, говорили нам лопари, “увидишь ирвасов и важинок — сейчас и начнешь им петь песню.

“Колокольна-важинка” красива, (старшей важинке, которая ведет стадо, обыкновенно навязывают колокольчик на шею; оттого и зовут ее колокольней-важинкой) в кегорах старшая всех; она красива, да удала, да бойка.

“Сестрина-важинка” (у этой важинки много семейства и сестер, на что и указывает ее название) тоже красива, удала и бойка.

“Дожиданна-важинка” — она тоже красива, бойка, удала — кегорный наряд (т.-е. она украшение кегоры).

“Пестры-глаза” — он тоже красивый, удалый, бойкий, прямой (т. е. он в упряжи идет хорошо и не сворачивает с дороги); он послухмяный (послушный).

“Красный бык” — старичек; он тоже прежде удалый был, бойкий, послухмяный был и прямой.

“Роги-густые” — тоже удалый; у него роги хорошие, густые.

И так про всех их споешь, что у каждого есть. А они-то шею растянут, уши распустят: любо им, что про них поют”.

Надо много нежности к любимому животному, чтобы сочинить целую песню, воспевающую ка[202]чества его и чтобы представить его любящим и понимающим эту песнь.

* * *

...Был четвертый час утра, когда мы, наконец, после утомительного дня достигли станции Масельга, уединенно стоящей на берегу Колозера. Кругом болото и тундра, а далеко от самого берега отступил реденький, молодой, сосновый лес. С особенным удовольствием наши гребцы скинули с плеч ташки с багажом и отправились отдыхать в вежу.

С особенным удовольствием и мы, растянув наши пледы на полу тупы, улеглись наконец. Помню, как тихо догорал огонь в камельке, распространяя тепло в тупе и освещая красноватым отблеском один из углов ее; как скудно лился бледный свет в окошечко; помнится — жужжали и бились комары о грязное стекло; озеро плескалось о берег — только все это так смутно, так неотчетливо. Усталость брала свое; мы заснули мертвым сном.

Когда на следующее утро я вышла умываться на озеро — мне представился прекрасный вид. Солнце ясно светило на небе и все вокруг точно смеялось: голубые волны Колозера, сосны леска и красивые вершины гор на противоположном берегу, подернутые голубой дымкой. На всем лежал еще свежий блеск утра; но день обещал быть жарким. Невдалеке две лопарки готовили карбас. Обе были во всем красном; [203] только на голове одной, красивой брюнетки с серьезным и умным лицом, как замужней, был надет красный “шемшир” — другая, молодая девушка, русая, голубоглазая, была в повязке. У обеих, сверх их головных уборов, было надето по красному платку, предохраняющему их от комаров, а в ушах в большие, кольцеобразные серьги было воткнуто по пушинке гаги.

“Вы поедете с нами?” спросила я их.

“Мы, отвечала старшая, которая лучше знала по-русски; девушка только приветливо улыбалась.

“Еще двое мужиков едут — вон те” — она указала на двух лопарей, выходивших из вежи с ташками в руках.

Багаж распределяют между собою смотря по силе каждого новика. Так и теперь самую легкую ташку приготовили девушке; она благодарно улыбнулась и окинула всех ласковым и счастливым взглядом. Вообще она поминутно улыбалась так мило, что весело было глядеть на нее. Я спросила об ее имени.

“Настасья ей имечко святое”, ответила за нее другая лопарка. “Она с вами до самой Колы пойдет: оттуда в Кильдинский погост ей надо. Сосватана она уже”.

Пока лопари укладывали наш багаж на дно карбаса, из вежи вышла молодая еще лопарка. Она, очевидно, была в гостях у Масельгских лопарей и возвращалась теперь к себе; ее карбас стоял на берегу уже совсем готовый; на дне его лежало несколько вещей и сидела, при[204]вязанная веревкой к ключице, большая черная кошка. Лопарка сказала на прощание несколько слов своим хозяевам и села в лодку; но прежде чем взяться за весло, она подняла со дна кошку и, прижав ее к себе, начала ласкать ее. “Видишь, как любит свою кошку”, улыбаясь указал мне на нее один из наших гребцов — “никуда без кошки своей не пойдет; вот к нам приехала — с собой взяла”⁵⁴.

Лопарка улыбнулась, опустила кошку, взялась за весла и, крикнув еще что-то, отчалила от берега. Плавно понесся ее карбас по голубому озеру; кошка, привязанная за шею, сидела неподвижно; лопарка тихо запела песнь, которая унывным, однообразным мотивом доносилась до нас.

Вскоре отправились и мы.

* * *

День выпал необыкновенно жаркий. Жара ощущалась еще не так сильно, пока мы ехали по Колозеру; но когда нас, наконец, высадили на болотистом берегу и пришлось затем пройти пешком верст 5 до Пулозера, то мы невольно стали благословлять серенькие дни и особенно про[205]хладные, светлые ночи, при бледном освещении которых идется так легко и хорошо. Но вот и Пулозеро, голубое, немного волнующееся от ветерка, который лопари с удовольствием признают за попутный нам. Мы наставляем парус и, слегка покачиваясь в карбасе, предаемся ленивому покою. Кругом крутые, лесистые берега; ярче кажутся при сильном свете солнца хвои сосен; внизу ягель стелется пушистым покровом, на который яркие солнечные пятна и сквозная тень деревьев навели чудные узоры. Вот вдалеке между соснами мелькает красивая фигура оленя; он вытянул шею, нагнул голову и ест ягель. Вот на голубые волны опустилась целая стая уток-пырков; — спокойно длинной вереницей плавают они.

Раздался выстрел, другой; гулко пронесся звук по воде и замер в окрестных лесах; утки нырнули в воду и скоро появились на поверхности далеко от прежнего места, а там слегка покачивались на волнах две из них, убитые нашими спутниками. Мы подъехали и взяли наши трофеи; лопари добродушно смеялись.

“Ужо приедем на Кицкую станцию — зажарим их вам на рожне”.

Способ жарить дичь “на рожне” распространенный среди лопарей, заключается в том, что убитую птицу натыкают на деревянный колышек и этот колышек втыкают в землю около очага; потом перевертывают его до тех пор, пока птица не изжарится. Не можем похвастаться, чтобы мы оценили этот способ приготовления[206] жаркого. Лопари услужливо несли от станции Кицкой до самой Колы колышек с изжаренной птицей, напрасно ожидая, что мы съедим ее.

Но вот и конец Пулозеру; узкой, извилистой лентой вытекает из него порожистая река Кола. Мы уже близко к океану и к цели нашего путешествия.

“Кумжа-то как плещется”, говорят нам наши гребцы, вытаскивая карбас на берег небольшой бухточки. Действительно невдалеке раздается довольно сильный плеск и ежеминутно из воды выскакивает рыба, блестя на солнце чешуей.

“Через пороги перескакивает”, объясняет лопарка, “перейти-то тоже трудно”.

Известно, что семга мечет икру свою не в море, но в реках, куда она удаляется из моря к тому времени, когда ей надо метать икру. Таким образом, молодая семга или как называют ее на севере — кумжа выводится в реках. Через несколько времени она возвращается в море; но, не будучи в состоянии переплыть большие пороги, она перебрасывается через них. Высоко взлетая над поверхностью воды она падает с громким плеском на другую сторону порога; и так преодолев трудности, преграждающая ей путь, она возвращается в родные ей соленые воды, если только на пути не попадет в сеть семужьего забора, которые ставятся лопарями и русскими почти что на всех порожистых реках, текущих в море.

Долго стоим мы на берегу реки и смотрим на усилия рыбы пробиться через порожистыя ме[207]ста, между тем как наши нощики уже давно шагают по сухой лесной тайболе. Никто не остался показать нам дорогу: сбиться с пути трудно, потому что всегда одна тропинка и идет через тундру. Смело можно пуститься по ней. Через несколько времени мы уже обгоняем наших нощиков, которые отдыхают на мягком ягеле. Особенно устали женщины; спустив с плеч свою ношу, красавица брюнетка вытянула вперед отекшие ноги и руки, уставшие придерживать у плеч веревки ташки; Настасья разрумянилась еще больше от жары и утомления, но все-таки ласково улыбается нам.

“Идите вперед — догоним”, кричат нам вслед лопари.

Тайбола кончается крутым песчаным спуском к той же реке Коле. Прелестный уголок — и как хорошо отдохнуть на теплом песке, в ожидании нощиков. Сквозь желтые иглы, покрывающие всю почву, пробивается жесткими, узкими стебельками дикий лук, гордо подняв кверху свои светло-лиловые цветы, и тут и там отдельные кустарники пахучей, нежной, розовато-белой гвоздики. Сосны столпились у самого берега реки; между их густыми рядами мелькают шумливые, быстрые струи ее. Небо теперь уже заволокло тяжелыми серыми тучами, обещающими дождь или даже грозу. На их величественном грозном фоне вырисовываются налево близко подступившие своей зеленой громадой горы — Оленьи тундры. Мягкие, волнистые контуры; на самых вершинах светло-зеленые кегоры выступают как-то особенно яр[208]ко на темно-зеленом фоне хвойного леса, одевающего мягко скользящие вниз склоны. Тут и там темные овраги, ущелья; их также покрывают хвойные деревья, и в общей темно-зеленой одежде гор они кажутся темными причудливыми складками. Вот в последний раз скользнул луч солнца по горам; засветились высокие кегоры; зажглись тут и там золотистыми пятнами освещенные места. Горный пейзаж на минуту предстал перед нашими глазами во всей прелести оригинального, эффектного освещения. Потом грозные тучи медленно стали собираться над вершинами гор и, сгустившись, тяжело повисли над ними.

“Быть дождю”, коротко заметил один из наших нощиков лопарей, пришедший первым.

...Кругом на горах залегли мрачные тучи. Мурдозеро, по которому мы ехали, уже давно окрасилось в монотонный стальной цвет. Было душно, и парус, который мы было поставили, севши в карбас, только слабо надувался ветром. Лопарь гребец вынул рыбник и принялся есть запеченную в него рыбу. Уморительно было его лицо, некрасивое, но добродушное, со светлыми всклокоченными волосами и отвислыми губами, которыми он аппетитно причмокивал при еде. Лопарки между тем с большой охотой жевали дикий лук, сорванный ими на берегу. Они было предложили его нам, но мы отказались от такого вкусного лакомства.

По одной из тех случайностей, которым подвержено бывает течение разговора, мы загово[209]рили между собою об известной сказке о Шемякином суде. Припоминая ее, один из наших спутников рассказал ее всю. При этом мы вдруг заметили, что лопари внимательно слушают нас. Когда дело дошло до того, как несколько раз взимали деньги с судящихся братьев за вход к Шемяке, лопари стали смеяться. Но ничто не могло сравниться с их восторгом, когда они услыхали, что несправедливый судья был обманут. Чисто детский восторг; смех, который является единственно возможной местью беззащитного народа против оказываемых ему самому несправедливостей. Вся система подкупов, обирания беззащитных, ярко очерченная в сказке, в умелом и живом пересказе переданной нашим спутником, являлась как бы страницей из действительной жизни лопаря. Долго не могли успокоиться наши гребцы. Вообще у лопарей сильно развита любовь к разного рода рассказам. По воскресеньям молодежь в погостах собирается для разных игр, между тем как старики ведут между собой беседу. При этом, замечает г. Дергачев, у слушающих постоянно движутся губы, как будто они повторяют каждое слышанное слово. Молодежь кроме игр любит забавляться и рассказами басен.

Уже давно угрожавший нам дождь застал нас на той же реке Коле. Вечерело; мрак и сырость сгустились над темными волнами и в густых лесах, толпящихся по крутым берегам. Скоро серая пелена дождя совсем окутала зеленый кудри лиственных деревьев; быстро пронес[210]ся по ним ветер, перевертывая листья и придавая им сероватый оттенок; потом мрачно поникли они. Гребцы стали торопиться.

Но вот внезапно донесся до нас грозный гул порогов. Невдалеке, мелькая белой пеной сквозь темную зелень деревьев, прямо перед нами, Широкой лентой обрушивалась с большого камня река Кола. А с боку пенясь и шумя, точно стремглав легла в нее другая река — Кица. На мысу, образовавшемся слиянием этих двух рек, стояла почерневшая тупа и крохотная вежа — станция Кицкая.

“Не проехать тут в одном карбасе” — сказал лопарь-рулевой, указывая на большие камни, только немного прикрытые водой. “Позвать надо, чтобы подали другой карбас”. Но на берегу не было заметно никакого движения. Казалось, лопарское жилище вместе с его обитателями вымерло.

Рулевой встал в лодке и пронзительным голосом, с расстановкой произнося слова, закричал:

“Петр, по-да-вай кар-басъ!”

Звук пронесся и замер. Никто не отвечал на него. Все опять погрузилось в молчание. Как-то особенно явственно в темноте слышно было, как журчала Кица и шумел однообразный дождь, падая на воду.

“И-ван, Петр, кар-бас по-да-вай-те, карбас!” снова раздался крик.

На этот раз нас услыхали; из вежи выскочило несколько лопарей; они что-то закричали,[211] увидав нас, замахали руками и быстро стали отвязывать карбас от берега. Разместившись в двух лодках мы без препятствия достигли берега.

* * *

Станция Кицкая — последняя по пути из Кандалакши в Колу. Ясно заметна на самих лопарях близость города. Наши нощики все отлично знают русский язык. Один из них даже может похвастаться тем, что окончил курс в Кольском училище. В костюме они также стараются приблизиться к городским жителям: у некоторых есть “пинджак” и русский картуз; нет у них и того добродушного наивного выражения, которое поражает в глубине страны.

Еще дневной переход и мы будем у цели нашего путешествия. И вспоминается мне теперь этот дневной переход — вспоминаются тундры и болота, густые сосновые леса и все та же река Кола, то преграждающая нам путь своими порогами, то мирная и плавная — богатая рыбой и жемчугом Кола, круто извивающаяся, стесненная с обеих сторон высокими берегами, по которым так приветливо теснится веселый лиственный лес; порой с их крутизны свергается поток, небольшой, но быстрой струей; порой из-за их высоких стен выдвинется вершина другой горы, голая, каменистая, темно-желтая. Вспоминается и то особенное чувство, когда наконец мы очутились на вершине горы Соловараки, доминирующей под городом Колой. Был 6-й час вечера; се[212]рое, дождливое небо повисло над всем пейзажем: над серым пятном города, лежащим там где-то глубоко внизу, над темной гладью между гор прокравшейся узкой морской губы и над широкой поверхностью реки Туломы, впадающей в нее.

Было время прилива: Тулома, наполненная морской водой, широкой, серебристой лентой светилась между обступившими ее горами. Легкий туман скрадывал ее широкую даль. Приятно было наконец отдохнуть в городе промокшим путникам, а все-таки так сильно манила, притягивала к себе красавица Тулома.[213]

<<< к оглавлению | следующая глава >>>

OCR Дзенисов Георгий, 2013 г.

HTML Воинов Игорь, 2013 г.