В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.

IV.

От Губы-Уры до Вайдо-Губы

(Не хватает стр. 104, 105, прим. ред. КК)

[106] ...пов своим покрученникам ухитрился доставить ее по 30 к. Была же ему какая-нибудь выгода. Прежде он же продавал ее по 18 к. К сожалению, этот предприимчивый колонист-промышленник почти было разорился вслeдствие крушения двух его шкун при входе в Белое море. Английскую соль в Норвегии Филиппов покупал от 26-27 к. за пуд, в настоящем году. Ясно, какой процент берут гг. Паллизен и Савин, продавая по таким высоким ценам соль, покупаемую непосредственно в Англии. Мука в становище обходится по 1 р. 15 к. У Паллизена – 1 р. гуртом. В розницу и кредит дороже. Фактория покупает ее в Петербурге не свыше 65 к. Развитою жиротопенных заводов здесь особенно препятствует дороговизна чанов для осадки трескового сала. Завести один такой чан стоить 30 р. Обручи для него доставляются из Архангельска, самое же дерево из Норвегии. Дрова для заводов могли бы привозиться из Колы, что и дешевле и удобнее, тем не менее часто, по национальной нашей слeпотe и рутине, их возят из того же неизбежного Архангельска.

Температура воздуха, когда мы проезжали в конце июля, в Урe – была +11 по Цельсию, а воды +9. Затем, в средних числах августа +13 и +11.

Мы всходили здесь на одну из окрестных высот. Перед нами во все стороны раскидывался чудный вид. Кругом дикие, серые скалы и каменные горы стесняют даль и только в одном мeстe они прорезываются узкою щелью, в которой серебрится вход в губу, соединяющей ее с бесконечностью океана... Внутри бухты, на каменных коргах рассыпались избы и скеи, притаясь у голых утесов и желтоватых громад, поросших цветами полярной флоры. Гранитные массы, живописно обрисовывавшиеся всеми своими лопастями и извилинами на ее зеркале, также были заставлены избами и амбарами. Впереди сeрeла хорошо выстроенная фактория и паровой салотопенный завод Базарного, остающиеся ныне без движения, точно над ними тяготеет проклятие неправедно нажитого богатства. Прямо под нашими ногами ясно выделялся стань Филиппова с множеством ел и шняк, на которых; словно муравьи, возились рыболовы-колонисты, свежуя рыбу и сваливая ее на берег. Вся пристань перед этим промышленным флотом кипела суетливою, что-то делающею, куда-то стремящеюся толпою. Еще дальше, на сером утесе стоить убогая церковь, выстроенная здесь колянином Хипагиным. Жалкая, вся покосившаяся, срубленная плохо, но удивительно гармонирующая и с этими серыми скалами, и с этими дырявыми гниющими хижинами. В ясное голубое зеркало бухты опрокидывается всякою своею мачтою, всякою снастью – до двадцати [107] шкун и лодей. На одних ключом бьет рабочая суета, на других – ни души. Только разве спить на палубе собака, свесив лапы за борт, или поморка, вся в красном, раскинулась на груде коричневой снасти и лежит неподвижно, как мертвая. Но отовсюду веет здоровым соленым воздухом и глаза, отрываясь от этих гнилых изб и суетливых шняк и уходя подальше, видят внутри материка продолжение той же бухты, то заслоняемое выступом берега, то снова раздвигающее свой ослепительный простор. Еще далее, где-то на высоте большой вараки, серебрятся клочки горного озера с скалою по середине. Что это за белые точки на той скале? Неужели чайки?.. Как эта даль обманывает взор!.. Обладая острым зрением, во многих местам вы различите, словно серебряные блестящие черточки – это более отдаленные горные озера, разбросанные на вершинах и выступах скал, на столовых поверхностях внутренних плоскогорий материка. Загляните вниз на подножие той каменной плиты, на которой вы стоите – и тут перед вами открывается предмет, достойный изучения. Вы нигде не встретите таких явственных следов движения глетчеров, как на поверхности этих утесов. Здесь они – все идут в северо-западном направлении. Черты в некоторых местах так и бросаются в глаза, а более хрупкие горные породы почти изрыты ими.

От общей картины обратитесь к деталям. Посмотрите, как грациозно выглядывают из каменных щелей золотистые лютики, каменоломка тут же пускает свои сильные корни и переплетается блеклыми сережками. Болотный пух белеет на сырых проложинах, несколько видов осоки, polypodium’a, орлиный папоротник, вощи. А поближе к жилью, жмутся к человеку, повсюду неотступно слeдующие за ним тысячелистник, ромашка, колокольчики, крапива, полевая герань и много еще других видов, то скучивается в небольшие луга, которые можно вымерить ладонью, то поодиночке болтается по ветру из расщелин горных пород. Здесь все они дают мало зелени, а вслeдствие этого цветы выделяются резче и замeтнeе. Дальше, следите за извилинами этой губы к югу – и вы увидите, как скаты ее берегов мало-помалу покрываются уже травою и желтыми пятнами морошки; еще далее, сначала робко, потом смелее и смeлeе подымаются кривые березки, стройные стрелки елок... А там за ними (той дали вы, разумеется, не видите) растут у колонии мелкие леса, и сочные сенокосные луга мягко зеленеют под лучами теплого солнца у порожистых рек и прелестных озер горной Лапландии.

Сойдя вниз, я посетил несколько станов. Также грязно, душно, смрадно. В них было хуже, чем в землянках. Крыши почти [108] везде крыты дерном. Кухни здесь – просто какие-то сквозные сарайчики, в которых раскладываются костры и в чаду и в дыму варят пищу. Куда ни зайди – все равно. Разве, что найдешь еще похуже. В одном стане, как нам сказали, люди помещались в два яруса. Одни на нарах, другие под ними. Я уже не упоминаю о тех, которым приходится располагаться по середине избы Всюду какие-то войлочные, да рогожные подстилки, в которых кишмя кишит разная нечисть. Нигде ни малейшего удобства. Напротив, чем богаче хозяева, тем хуже их станы, тем они грязней и теснее. Были избы, где нельзя было оставаться ни минуты. Оттуда так и отшибало. “Точно поленом по лбу”, выразился молодой человек, сопровождавший меня.

– Неужели и хозяева спят тут же?

– Нет. Хозяев сюда и втора (беда) не заманит. Они приезжают на лодьях, да на шкунах, так в каютах у себя и ночуют... К нам и не зайдут. Больше у избы потолкаются.

Зато здесь уже резко бросалось в глаза отличие между кольскою и поморскою артелью. Рабочие к хозяевам не относились подобострастно. В взглядах их не было заискиванья, спины не горбились от одного приближения мироеда, язык не осекался. Напротив, они сами обступали хозяев, подавали им руки, и держали себя вообще на равной ноге с последними. Как хотите, а это указывает уже на другие, не поморские отношения. Да и хозяева не покрикивали на них, а говорили вежливо, без пренебрежения. Даже мальчишки зуйки и те, заложивши руки в карманы, считали себя вполне солидными промышленниками и до смешного были похожи на взрослых своих товарищей. Впрочем они имели полное основание гордиться собою, потому что в Еретиках редкий мальчишка не соберет в лето двадцати пяти или тридцати рублей.

Здесь тоже повторяются жалобы на норвежцев.

– Ходят, вишь, наши ловцы на бирку (Кибер-несс, где им предоставлено заниматься промыслом по конвенции) около Варгаева (Варде-хуз) и рыбку тянут не ближе 10 верст от берега. Как есть по закону, свято! Только что-ж бы ты думал? – эти норвежане зачастую возьмут да и обрежут ярус. Недавно вот у Гнусова¹ (Кнюдсена) 80 тюков снасти срезали. Так пропадом и пропадет весь промысел, да и снасть к чорту-лешему! Такая втора! А онамедни, у наших, сорвали опять сорок тюков яруса. Так [109] добро и ушло. Жалиться пошли бы, да у наст, кому жалиться. К норвецкому становому пойдешь, – он первое дело в тюрьму тебя. И как это у них делается – Господь их знает, а только за свою же снасть, да и попадешь ты в Дронтгейм. Одного у нас так и отправили. У них и помер.

– А консулу что не жалуетесь?

– Точно, что эти концула есть. Они из ихних же норвецких купцов. Только они по русскому, по нашему два слова и знают: “давай деньга”. А больше – ничего. Наш концул, будем так говорить, хуже еще ихнего чиновника. Проси у ево защиты, он тебя так обработаете, что заместо году, ты на пять в тюрьму влетишь. От этих концулов помощи нам нисколько. Только что деньги с нас берут. Да ему супротив своего начальства и не идти. Вместе живут, вместе хлеб-соль водят, одного звания, одной нации. Если бы наших концулами назначили, тогда бы и дело было другое. Дородно было бы. А то на ихнюю мандеру (землю) хоть не суйся, а к нам они валом валят. Просто неразбираючи. Теперь у Пальцына, норвежане с самого берега ловят. Хоть ты, что хошь. Наш на свою же землю придет – его по шеям. В реки наши ходят, у лопарей, да у русских семгу отбивают. Тут, какое я тебе скажу, дело было. Пришли норвежане в нашу реку – Большую Лицу. Забрали чужую сеть грабежом, значит, и сами давай ловить рыбу. Мы было отбивать – да что поделаешь. Их сила несосветимая. У их народу, что гнуса² в амбаре. Страсть! А что лопарей наших обижают, так об этом и болтать нечего. Тут на одной ламбинe³ лопаря убили да в няшу (грязь) и бросили. Словно они у нас господа какие на берегу. Ездят се6е, промышляют. Давеча мы жаловались становому. Только тот и сделал, что рукой махнул. Теперича еще Новую землю за себя забрали. Варгаевская земля и море, по ихнему Варангер-фьорд зовут, – прежде вся наша была. Только просили у нашего царя эти норвежане милости, ну он и подарил им, нате, дескать, на разживу. У нас много – а вам на бедность, получай. Только, чтобы русским слободно ловить было⁴ рыбу. А сунься к ним промышленник, они тебе покажут добродетель. Первое есть у них закон в воскресный день не ловить. Ну, ты выметал свои гарвы, установил их, и не ловишь. Ждешь понедельника. Что же бы ты думал: этто они подберутся, заберут твои снасти, да и тебя тоже: затем снасти в море. Подавай штраф. А как их не выметывать, коли на одну выметку два дни требуется. Ты и считай. Лопский олень [110] зайди на норвежскую землю, сейчас его заберут, хозяина-лопина (лопаря) оштрафуют; а около Паз реки, у самой нашей церкви, на отличных покосах наших пасется норвежский скот и лошади норвежского лендсмана. Просто я тебе говорю – вторь. Разорение. Нонe они и зимой у нас под носом ловить повадились. Придут под Тириберку, дорогой захватать кого из своих, что у нас в колонистах записан, ну и бьют акул. Останови ты их. Хоть начальство – ему все равно. Они себя завсегда оправдать могут. Мы, говорить, работники у вашего же, у русского колониста – и вся недолга!

– Тоже, брат, и с нашими чиновниками история. Раз тут какая втора вышла. Приезжает из Колы начальство. Так и сяк – заводи огороды! – Где? – В Еретиках! – Да тут голый камень! И слушать не хочет. Мы ему – камень, он нам – картофель. Мы ему – никак не возможно. Он нам – сажай, потому из самого Архангельска начальство приказало. Высшие власти, говорить, из-за вас сколько себя уж обеспокоили, а все вы этого не чувствуете. Ну только один из нас принес это лом. Взрой, говорить, здесь землю. Ты чиновник, – так взрой! Здесь сам видишь, камень. Покопал, покопал чиновник, и ополоумел. Закричал это, ногами затопал, у меня говорить, чтобы огороды были. Так и уехал... огородник!.. Чудеса, брат, с ними.

– Тут, брат, что раз было, вступился другой. – Норвежцы остановили в наших пределах шняку русскую, забрали с нея всю снасть, рыбу взяли, что упромыслили ловцы, и уехали. Лови их.

– Быть этого не может.

– Чего еще. Будьте спокойны! Такие ли бывают дела. Прежде с ружьями к нам езжали. Словно – война!.. А что про концулов вы спрашивали, так это точно, что они норвежские слуги.

Все сообщенное поморами вполне подтвердилось потом. Кстати будет тут сказать несколько слов о промышленных отношениях, существующих между Поморьем и Норвегией. Собственно о русской торговле в Вардо, Вадсе и Гамерфестe, я буду говорить впоследствии.

У меня под руками находится свод постановлений, извлеченных из законов Норвежского королевства и касающихся до рыбной ловли и торговли, производимых русскими промышленниками в портах и приморских губах Норвегии. Он издан был в Архангельске для того, чтобы поморы ознакомились с теми немногими правами, какими они пользуются в соседней державе. Если человек, мало сведущий, прочтет первый отдел этого свода, а именно королевское постановление 13-го сентября 1830 г., о производстве рыбного промысла в Финмаркенe, то он удивится широким прерогативам, предоставленным там нашим поморам. В действительности же эти [111] преимущества оказываются петлей для русского промысла, удобной мышеловкой и только. Вот, например, § 40: “Ежели промышленники, вслeдствие производимой ими в расстоянии одной мили от берега рыбной ловли, пожелают приставать к берегу и устроиться на нем, то это им дозволяется в Кибергe, Гавнингбергe и Бордсфиордe Вардесского прихода и в Белевогe, Гамвикe и Стенсвигe Таненского прихода”. Все шесть поименованных гаваней принадлежать к лучшим в Норвегии. Кажется, чего удобнее. Увы! на деле оказывается, что эти пункты или слишком далеки от наших берегов или же переполнены собственным населением, и русский, попавшей туда, оказался бы в положении мыши, случайно вбежавшей в кучу самых ехидных кошек. Наши редко заезжают далее Вардо и Вадсе, и данное им право похоже на то, если бы живущему в Петербурге предоставили ежедневно ездить обедать в Москву, но ни под каким видом не есть ничего в Петербурге. В pendant к этому, не мешало бы нашим добрым соседям разрешить ловить рыбу в наших северо-океанских водах, приставая к берегу для отдыха не иначе как в самых лучших водах Балтийского моря. Промышленники норвежцы тоже пользуются правом ловить рыбу в наших границах – на Ледовитом океане, не ближе тех же семи верст; и они не только ловят треску, но, составляя сильные артели, выгоняют наших же ловцов-поморов из русских вод. Наши пустынные берега, где нет ни одного военного крейсера, дают полную ширь таким международным, дружеским сношениям соседей. Кроме того, норвежцы иногда являются в наши становища, располагаются в русских избах, хотя последние и неприглядны, заставляя поморов выбираться на все четыре стороны. Если же поморы на самоуправство отвечают самоуправством, то является чиновник, предупредительно освобождающий норвежцев, а своих сажающий в острог, по обвинению в грабеже, вооруженном разбое и т. п. ужасах.

Далее, § 40 говорить, что “русские могут, для выкапывания червей, приставать к берегу, а также производить ловлю удами, ярусами и неводами и в меньшем разстоянии от материка, чем семь верст, но с тем, чтобы они не стесняли местных жителей, за нарушение чего русские подвергаются штрафу в два специес-доллара”. Не стесняли местных жителей! какое неопределенное выражение. Вам, положим, предоставлено право прохаживаться мимо моего дома и отдыхать на моем тротуаре, с тем, чтобы вы не стесняли меня. Но ведь мне может не понравиться ваш нос, выраженье вашего лица, дым вашей сигары и, основываясь на неопределенности вышеприведенного условия, я не только могу выгнать вас, но и содрать с вас при этом приличный куш. Это нестеснение особенно мило [112] в виду того, что на нашем Мурмане норвежцы не только производят лов рыбы, но и селятся везде, где угодно, строя себе весьма комфортабельные жилища, причем к исконным владельцам этого края они относятся самым враждебным образом, так, например: отнимают у лопарей семужьи заколы и оттесняют их от лучших становищ Мурмана, торгуют между ними ромом, рассевая по стране сифилис, разврат и пьянство. Замечательно, что это “нестеснение”понимается норвежцами весьма широко. До сих пор не было примера, чтобы они позволили какому-нибудь русскому промышленнику приставать к берегу для выкапывания червей. Что же касается до штрафа в два специес-доллара, то как-то странно ладятся с этим рассказы поморов о том, что их не мало отослано в Дронтгейм “на крепостные работы” (в роде наших арестантских рот), за малейшие нарушения этих постановлений. Некоторые говорят, что многие их родственники по 19 леть провели на этих работах. “Русским запрещается самим строить дома или юрты на берегу, но за то им предоставляется право нанимать у местных жителей как квартиру, так и место для сушения рыбы”. В том-то и дело, что искать не у кого и негде. Сами норвежцы часто принуждены бывают спать в палатке или на снегу без всякого приюта, по недостатку жилищ. Но они, по крайней мере, могут зайти и обогреться в их жилья, а русскому куда даваться? Дело в том, что Варангер-фьорд именно и был уступлен норвежцам с тем, чтобы русские здесь пользовались определенными и одинаковыми с ними правами лова. Иначе из-за чего было уступать лучшую и наиболее рыбную часть нашего Мурмана, где промысел гораздо выгоднее и богаче, чем на всем остальном его пространстве. Наши поморы рассказывают, что норвежцы ни за какие деньги не пустят русских в свою землянку. Даже в случае крушения русских судов близ такого берега, спасшемуся экипажу приходится оставаться под открытым небом. В параллель к этому небесполезно привести следующий случай. Года два тому назад, на Долгощельский берег Мезенского уезда высадился экипаж потерпевшего крушение норвежского судна, ловившего китов в наших северных морях и бившего зверей на Новой Земле. Хозяин местного лесопильного завода не только принял несчастных, кормил, поил и содержал их у себя несколько дней, но и отправил их на свой счет в Норвегию. Следующей за тем закон следовало бы нам применить у себя во всей его строгости и в полной мере. “Запрещается бросать потроха рыбы в море близ берегов, где они во время отлива могут высыхать”. На Мурмане и на Терском берегу гниют и разлагаются целые груды таких распространяющие смрад, тиф и [113] горячки, веществ, так что запах их становится специфическим отличием этого района. Действительно, норвежские рыболовные ухожья не чета русским. Там всегда скопляется народ массами. Это не наши пустынные окраины, где всякий иностранный проходимец может сам себе даровать права, какие ему угодно. Смешно Норвегии стеснять своими постановлениями немногих русских ловцов, смешно потому, что такие ловцы пропадали бы там, как капля в море. Что значили бы даже сто русских шняк с 400 промышленников в виду таких цифр норвежского лова, как следующие:

Только в одном Весть-Фиордте промышляло до 16 марта:

неводами…..2,298 судов с 10,465 промышленными

ярусами…….2,301 ………. 7,756 …………………..

удами…….…1,062 ………. 2,597 …………………..

Всего в одной губe 5,661 суднов с 20,818 пром.

У нас во всем Мурманe 900 судов с 3,600 пром.

В русских водах норвежцам лучше. Они свободно разъезжают по нашему Ледовитому океану, бьют у нас под носом китов, моржей и тюленей на Новой Земле и в Карском море, ловят рыбу и на Мурманe, обездоливая во всех этих случаях русских.

С положением русских промышленников в прежних русских, а ныне норвежских владениях тесно связан вопрос о русских консулах там. Неудачный выбор их повел к тому, что русский флаг и русский народ в соседнем королевстве не пользуются никаким авторитетом. Выбирая в консулы маловлиятельных норвежских купцов, мы отдаем наших поморов в полнейшую власть норвежских чиновников, с крайним презрением относящихся к нашим интересам. Еще недавно в трех городах северо-норвежского поморья, Вардо, Вадсе и Тромзе, были русскими консулами трое родных братьев, из которых один недавно признан злостным банкротом, а остальные два, торгуя в широких размерах ромом, спаивают наше поморье и Мурман. Всe русские консулы в Норвегии даже и не говорят по-русски. Во время последней крымской войны русских встречали в Норвегии чрезвычайно враждебно, местные власти безмолвствовали, вполне рассчитывая на бездеятельность консулов. Рассказывают даже, что какой-то русский консул на одном из фестивалей говорил речь против России. Консулы и теперь являются всепокорнейшими слугами норвежской бюрократии. Наш консул никогда не защищает помора; он всегда на стороне местной власти, с которою связан всеми своими интересами. Они даже и жалоб не принимают от русских, за то они собирают с последних в свою пользу так называемые консульские деньги, делая [114] из своей почтенной миссии просто какую-то синекуру. Оно действительно, отчего и не получить деньги совершенно даром. А деньги немалые. Если предположить, что ежегодно в Норвегию придет до 800 русских судов, то только десятирублевый сбор в пользу консулов даст 8,000 р. или по 2,000 р. на каждого. Кроме того, те же консулы пользуются и преимуществами своего звания при торговых сделках с поморами. Сделав свои звания выгодной статьей постоянного дохода, наши норвежские консулы относятся к русским экипажам чисто по-начальнически. Так, например, некто судовщик Антуфьев из Мудьюги рассказывал, что весьма часто на русское судно является русский консул и производить собственноручную расправу с матросами, а иногда и с судохозяином палкой.

На сколько консулы исполняют свои обязанности, видно из следующего обстоятельства. Когда пароход “Великий Князь Алексий” в первый раз потерпел крушение, где-то у границы Норвегии, то товарищество обратилось к русскому консулу в Тромзе, г. Гольмбое, прося его распорядиться введением парохода в доки и его починкою. Гольмбое по этому предмету оказал такое содействие, что поправка парохода обошлась втрое дороже, чeм если бы это было сделано в дорогих английских доках. Действительно дорогое содействие!

Таким образом, в наших консулах норвежское правительство имеет преданных своим интересам чиновников, которые обходятся даром, а между тем служат лучшими орудиями для притеснения русских. Играя относительно нас роль полицейских, консулы еще никогда не заявили себя с более выгодной стороны. А между тем от них зависит наша торговля с Норвегией и интересы поморского населения. Впрочем, о торговле потом. Нам известно, что еще в 1870 году бывший архангельский губернатор Качалов ходатайствовал о назначении русскими консулами в Норвегию хорошо образованных русских моряков. Но дело в том, что тут образование ни при чем. Гораздо ближе было бы предоставить занятие этих должностей с жалованием, не выходящим из пределов нынешнего консульского сбора, русским поморам-купцам. Могу уверить, что, например, один такой, даже малограмотный купец-помор, как Гунин в Онеге, стоил бы дюжины других консулов, потому что он искренно бы грызся за малейшие русские интересы, и отстаивал бы наши выгоды там безукоризненно.

В самой вершине губы Уры, между реками Урой Большою и Малою, на зеленых привольях разбросана колония Ура. Это одно из лучших поселений на Мурмане. Оно сплошь состоит из финляндцев, и экономическая состоятельность его не составляет желать первое время ничего лучшего. Как выше было замечено, колонисты [115] выселились сюда из Улеоборгской губернии, где они терпели страшную нужду и лишения. Только при помощи трудовых рук, неустанной энергии, честности и трезвости, они в пять лет создали себе прочную оседлость, обзавелись скотом, акульими снарядами, елами, короче, всем, что нужно северному промышленнику. Не имея возможности сразу добыть себе ярусы, стоящие весьма дорого, они не покрутились, не пошли в хозяйскую кабалу, как сделали бы русские, а завели себе на первый случай уды и лесы и стали промышлять самостоятельно, каждый сам по себе. Было несколько хороших годов, когда губа кишмя кишела трескою. Финляндцы в это время наловили на уды едва ли не больше, чем русские на ярусы. Затём, когда опять трески стало мало, с уд рыба все-таки клевала охотнее наживку. Они же употребляют и так называемые длинники. Заведение уды с лесою стоит 1 р. 20 к. или 1 р. 10 к. Таким образом, здесь впервые установился промысел удами, оказавшийся выгодным простому и бедному рабочему человеку на столько, что по рассчету, составленному нами, финн-колонист в вешний период лова трески приобретет вдвое, а в летний в полтора раза более, чем придется на долю покрученника поморской артели за выделом хозяйской львиной доли из общей добычи. Этот способ лова выгоднее даже кольского. По крайней мере, коляне-рабочие с завистью говорили о финнах, – странная зависть. Кажется, что им мешает заняться самим на тех же основаниях, как и колонисты, кроме того только, что их деды и прадеды промышляли иначе? Норвежцы-колонисты тоже ловят на уды и с таким же успехом. Колонисты губы Уры занимаются тоже ловом семги в Уре-реке и приобретают от этого промысла до 6,000 р. в год. Семгу у них скупают на фактории почти по 5 р. за пуд, частью же они сами продовольствуются ею. Впрочем, последнее случается редко. Финн весь живет для будущего. Пока он не поставил себе дома, не завел елы, гарв, уды и ружья, до тёх пор он и питается, и одевается, и живет плохо, отказывая себе во всем. Да и потом не лучше. Всякий барыш, улов, добычу он редко употребляет на свое семейство, а продает ее, и вырученные деньги вкладывает в расширение своего дела. Прибавьте к этому воловью силу, привычку к труду, промысловую ловкость и главное, чему должны завидовать русские колонисты, трезвость, – и вы поймете, чего можно ожидать от таких колонистов. Здесь же они ловят и акул, для чего опять-таки у каждого переселенца есть свой акулий снаряд. В последнее время, лов акул был не так обилен, потому что в океане стояли бурные погоды, а финны еще не успели завести себе больших шлюпов, которые могли бы выдерживать штормы; но немного спустя [116] эти деятельные работники сумеют добыть себе все, что им нужно, и станут бить акул на всем пространстве Ледовитого океана. При входе в малый пролив Урской губы, на реке Одинцовке, живет одно семейство финна Галонина. Вокруг его избы превосходные покосы, на которых пасутся прекрасно содержимым коровы, быки и овцы. Сам он ловить треску, семгу и акул, бьет лисиц и вообще зарабатывает до 600 р. в год, а еще четыре года тому назад, при первом появлении своем в Урской губe, он должен был прибегать к помощи своих соотечественников, для того что бы не умереть с голода. Можно прозакладывать голову, что из русского, поселенного даже в такой благоприятной обстановке, выработался бы только покрученник, называющей своего хозяина благодетелем, напивающийся ромом до положения риз, две трети года голодный, одну треть сытый и пьяный и всегда ободранный.

Экономическое состояние колонистов будет подробно описано в одной из следующих глав, специально посвященной этому предмету. Но я полагаю, что и общие черты, намеченные мною, дают уже определенное понятие о том, чего можно ожидать от некоторых колоний Мурманского берега.

Колонисты часто сталкиваются с лопарями и промышленниками. Мимоходом скажем, лопари были жестоко обижены нашею администрацией, решившей уступить принадлежавши им угодья, семужьи реки и берега колонистам. Это распоряжение чужою собственностью, разумеется, принесло громадную пользу. Только благодаря ему и образовались здесь оседлые поселения – будущей центр мурманского богатства и гражданского преуспевания отдаленнейшей окраины Кольского полуострова. Но факт захвата все-таки остается захватом, и лопари имеют полное основание сетовать на него, какими бы общегосударственными пользами оно ни объяснялось.

– Нам разве легче? говорили мне лопари. – Я прежде ходил на Уру, семгу брал, детей, себя кормил. Дородно было... А теперь я что? Теперь я должен идти на море – у меня тройника (род шняки) нет. В тундру я оленей не водил никогда. Чего тут! Пришол большой начальник, у нас забрал – им отдал, разве мы что можем против большого начальника?..

Миролюбие и кротость лопарей таковы, что захваты их урочищ и рек не вызвали даже сколько-нибудь серьезных столкновений их с финнами. Они только изредка являются на свою прежнюю реку, постоят, постоят на крутом берегу е, посмотрят, как колонисты ловят семгу, похлопают себя по бедрам, покачают головою и уберутся опять в тундру, не зная, чем накормить голодное семейство... Впрочем, и они утешают себя верою в какие-то указы.

[117] – У нас yа эту реку, говорить лопарь, глядя сверху на семужий промысел колониста и самодовольно улыбаясь: – большой царя Петра указ есть. С печатью указ... Есть у нас указ! Царь Петр дал, да....

– Вы на него, значить, и уповаете?

– Большую надежду на указ имеем. И улыбка еще шире и самодовольнее расползается по скуластой физиономии лопаря. Он хитро подмигивает одним глазом и повторяете – у нас большой указ…

– Что же вы его не предъявите?

– Хха!.. Ты, вижу, наших дел не знаешь. Чиновнику отдай – он его сейчас взял, да в огонь... Нет, мы тоже это дело баско разумеем. А у нас он лежит в месте тайном... Поди ищи его... Не найдешь! Он стрелой насквозь пробить, в ящике... Вот он какой у нас указ!

Так я и не добился, что толку в указе, который лежит в лесу, пробитый стрелою. Одно только было ясно – упование на чародейственную силу указа, который сам все устроить к общему удовольствию, и безграничное недоверие к прежним чиновникам, которым нельзя даже предъявить этот талисман.

– Нет... ты думал, царь Петр не знал, что давал ... Он хорошо все знал.. Он лопарей любил!..

Отношения колониста к промышленникам совершенно иные. Тут уже колонист является лицом страдательным. То покрученник зарежет у него овцу, то похитить у него скот, какую-нибудь вещь, крайне необходимую в его домашнем обиходе, железный камин, печку и т. и. Виновны в этом опять-таки не рабочие. Промышленник, ежели бы хозяин кормил его, как следует, не сталь бы красть чужого; тем более, что похищенные предметы сбываются здесь за съестные припасы. Случаются иногда и возмутительный вещи. У одного из колонистов украли корову, которую он только что завел после двухлетних упорных усилий и лишений. Стал он ее разыскивать и нашел одни кости. Оказалось, что она съедена промышленниками. Последние оправдывались темь, что им хозяин оставил муки ровно на два месяца, – по прошествии которых новой не привез. Одною рыбой питаться стало не вмоготу, ну и пошло воровство. Сначала украли овцу, потом оленя у лопаря и наконец корову у колониста. Другой раз покрученники угнали елу, принадлежавшую колонисту, и продали ее, купив взамен муки, крупы, солонины и неизбежного рому. Большая часть таких преступлений оканчивается на Мурмане – миром, потому что жаловаться некому, да и не на кого; свои не выдадут. Соловцов рассказывает, как вовремя оно случалось, что доносчиков товарищи сбрасывали с борта шняки [118] в океан, но я признаю это вымыслом чиновника, которому повсюду чудится одна уголовщина. Дело в том, что убийство, и такое зверское, не ладится с этими открытыми, добродушными лицами, с этими неиспорченными, в сущности, натурами. Сходясь коротко с промышленниками, я не слыхал от них и намека на что-нибудь похожее, да и добросовестные люди, знакомые с бытом и обстановкою промышленника на Мурманe, безусловно отрицают подобные ужасы. Путешественники, даже и не чиновники, впрочем, крайне склонны прибегать к таким пустым и диким вымыслам. Мы все с юности напитали свое воображение страхами американских степей и лесов, битвами краснокожих с пионерами дальнего Запада. Плохие романы еще более развили эту манию крови и убийств. Турист, по мере сил своих, старается делать позанимательнее свои записки и очерки, смешивая с бытовыми картинами уголовную ерунду и перенося на наш, например, Мурман – нравы и обычаи скваттеров Техаса и Небраски. Впрочем, хороши и читатели. Я сам раз слышал:

– Стоит читать русских путешественников. Возьмите Эмара, да хоть и Герштеккера – там, что ни страница, то волоса подымаются дыбом. А тут – тоже девственный край, в котором ни одной еще полицейской будки нет, а все ведут себя агнцами. – И добросовестно написанная книга летит под стол за недостатком занимательности и “вымысла”, там, где последнего не должно быть и тени.

Из Урской колонии, в течете 1872-1873 гг., несколько переселенцев бежало в Америку. Дело в том, что по нашему Мурманскому берегу агенты норвежских контор, устроенных для содействия эмиграции в заатлантические штаты, распространяли весьма усердно слухи о необычайных выгодах и радостях жизни эмигранта в Америке. Прежде всего, на эту удочку поддались норвежцы, затем и финны. Один из таких фактов обставлен весьма драматически. (Вот вам и ужасы!) У колониста, сельского старосты Урского общества, ночью из общей комнаты, где все спали, пропал полуторагодовой ребенок. Ящик с его платьем оказался разрытым, но ничего при этом не было похищено. Около пятидесяти ел искали его в течение недели в окрестных водах, до двадцати колонистов – в лесу, успеха не было никакого. Он пропал бесследно. Это так поразило финна, что он через две недели, уплатив все свои долги, распродав имущество, уехал сначала в Варде-хуз, а оттуда в Америку. Переселились в северные штаты лучшие люди этого края в числе пятнадцати семей. Перебирались туда и норвежцы, но их не жалел никто. Народ быль скверный, – пьяницы и люди недобросовестные, оставившие свое отечество для нашего Мурмана, вследствие весьма подозрительных причин. Многие из них судились прежде [119] за злостное банкротство и др. уголовный преступлены, да и на новом месте не исправились. Но выселившихся отсюда финнов жалеют все. “Люди уж больно хорошие,” выражаются даже покрученники, обворовывавшие их. Замечательно, что в самом факте эмиграции выразился характер финнов и норвежцев. Первые уезжали туго, вторые – подались на выселение, как на манну небесную. Первые, оставляя свои насиженные гнезда, расплачивались с кредиторами до последней копейки, вторые старались уехать по мошеннически, т. е. еще призаняв где-нибудь деньжонок, или прихватив у кого-нибудь снасть, будто бы для промысла, а в сущности только для того, чтобы сейчас же вслед за тем продать ее за полцены.

Эмиграция в Америку отсюда будет продолжаться до тех пор, пока колонисты не убедятся в продлении еще хотя лет на десять дарованного им права беспошлинной торговли.

В окрестностях губы Уры уже встречается лес, годный на кое-какие постройки. В 10 верстах от берега по ручью Гремяхe растет сосновый бор, гдe срубаются бревна до четырех сажень длины и около фута толщины. Против острова Шалима в губe Кислой ловятся вкусные красные лучистые устрицы, называемые кольскими раковинами. Самая же губа Ура может быть особенно выгодна, когда здесь разовьется сельдяной промысел. Сюда заходят сельди иногда такими массами, что промысел их обогатил бы местных жителей, если бы поближе быль рынок для сбыта этого продукта. За сельдями в губу заходят киты и акулы. Последних, как мы видели, бьют колонисты. В Мотовской, Урской и Кольской губах добывается таким образом до 3890 пуд. акульего сала, сбываемого норвежцам. Китовый промысел у нас не развить вовсе, хотя тут же норвежские китоловы собирают под самым носом у русских обильную добычу.

Пароход “Качалов”, выйдя из Урской губы, принял курс прямо на север к мысу Сергeев Наволок, где находится большая фактория Паллизена. На этот раз мне не удалось осмотреть Мотовской залив, составляющий ряд превосходных гаваней для стоянки самых больших морских судов. Таковы губы Ара, Вичина, губа Лица, с колонией у устья р. Лицы, впадающей в ее вершину, и с становищем у ручья Малая Лица; губа Титовка, губа Кутовая и Малая Мотка, близ которой Средний полуостров, суживаясь, образует перешеек не более версты длины. На противоположной стороне его глубоко врезался в матерую землю Малый Волоковой залив. Между его вершиной и Кутовою губой – самое узкое место этого перешейка. С северной стороны, Средний полуостров точно также суживается в перешейке, отделяющем его от полуострова Рыбачьего и образую[120] щимся с западной стороны Большою Волоковою губой и Новоземельскою в восточной.

Новоземельская гавань так названа графом Литке по имени его брига “Новая Земля”. Прежде, полуостров Рыбачий означался на картах в виде острова, и Рейнеке находит с своей стороны весьма возможным, что в то время этого узкого перешейка не существовало вовсе, а находился пролив, соединявший губу Б. Волоковую с Новоземельскою. По мнению моему, выведенному из изучения местных карт и расспросов здешних жителей, этот пролив находился именно там, где вершины двух губ сближаются на 235 сажень. У вершины Большой Волоковой губы на перешейке стоит утес Кекур, имeющий видь треугольника в 250 фут. высоты. “Западный берег его, говорить Рейнеке, отвесный и навислый, носить следы сильной разрушающей причины. В некоторых местах вдаются в него глубокие впадины или пещеры. В других стоять отдельно островерхие отпрядыши. Подошва усеяна множеством больших и малых обломков, и вообще все имеет такой видь, которого нельзя приписать ничему иному, как действию сильно в него ударявшего в течете многих лет моря (когда слeд. самая почва была покрыта водою). От N, W и S окружена гора сия кругообразными, почти единоцентренными грядами кругляков, каковые встречаются обыкновенно на заплесках моря. Гряды сии простираются почти до высоты 25 сажень от поверхности воды. Смотря на них, наипаче же сверху, невозможно сомневаться, чтобы они положением своим не были обязаны морю, ибо нельзя вообразить себе в природе иной силы, которая бы такие груды камней могла расположить столь правильным образом... К O и SO от этого утеса между восточнeйшею губою и гаванью лежать низменные места, покрытые болотами и озерами, содержащими в себе однако же пресную воду. Западный берег другой губы идет от NNW и SSO обрубом, которому сооотвeтствует точно такой же обруб от западного берега гавани к NNW, простирающийся и образующийся длинные и узкие овраги, во время прилива наполняющейся водою. Эти обрубы между собою не сходятся на 1/2 версты. Возвышенное место, их разделяющее, покрыто частым березняком, к N и S от этой возвышенности простираются болотистые места, усеянные озерами, из коих ближайшие морю соленые”.

Существование некогда пролива там, где ныне находится узкий перешеек, тем вероятнее, что понижение Северного океана признается многими научными авторитетами. По Мурману часто находят у утесов из сливного гранита такие же гряды кругляков, доказывающие, что море прежде доходило до этой черты, а на каменных [121] валах берега есть заметные следы, происшедшие от трения плавучих льдов. По словам одного лоцмана, на острове Калгуев есть три заплеска, один над другим на сажень и более, а на Новой Земле старый сгнивший плавник⁵ встречается на большом расстоянии от берега.

Прорытие канала чрез этот перешеек, который в самом узком мeстe соединил бы губу Б. Волоковую с Новоземельскою, принесет громадный выгоды торговле с Норвегией и мурманским промыслам. Несмотря на мнение, выраженное экспедицией из петербургских чиновников, присланной на Мурман в 1872 году, что проведение такого канала бесполезно, я беру на себя смелость утверждать противное и, между прочим, указываю на общее мнение всех поморских судохозяев, всех мурманских колонистов и промышленников, и всех колян. Во всяком случай, сокращение пути на 280 верст, составляющих протяжение берегов Рыбачьего полуострова, немаловажное удобство для парусных судов нашего мурманского и кемского торгового флота. Что же касается до трудностей, представляемых особенностями этого перешейка, для лиц, которые взялись бы за проведение канала, то я позволяю себе усомниться в них. Дело в том, что везде, во всех пунктах этого отдаленного края мне смеялись в глаза, когда я указывал на эти, заявленные экспедицией, трудности. Оказывалось, напротив, что местные условия еще облегчают соединение двух противоположных губ. За мойвой теперь промышленники иногда должны объезжать весь Рыбачий полуостров. Кроме того, например, в Большой Волоковой губе в настоящем году был необыкновенно обильный промысел, но им воспользовалось очень мало народа, так как нужно было огибать тот же Рыбачий полуостров, что, против ветра, – оказалось невозможными. Прорыть канал тем легче, что между двумя избранными пунктами на восточн. и западн. берегах этого перешейка лежит целый ряд озер. Уровень Варангер-фьорда (Васинского залива) выше уровня Мотовской губы. Широкого прохода и не требуется; для промысловых судов нужна узенькая бить воды, что обошлось бы очень дешево. “Будь это у норвежан, давно бы сделали и канал и приводы. Только у нас о промышленниках нисколько не думают”, говорят повсюду на Мурманe – и говорят весьма основательно.

Эти берега имеют особенное значение для лопарей Мотовского погоста. Сюда нередко море выбрасывает по нисколько штук китов, ко.. (Далее пропущено. В оригинале не хватает стр. 122, 123, прим. ред. КК)

[124]... выдавшиеся шиферные скалы с серебряными пятнами лишайника и белыми массами пены от всплесков волн, разбивающихся внизу заметным буруном. Глубина дна позволяете причаливать большим судам почти к самой пристани.

Еще издали в фактории заметна была суетливая возня. Толпа рабочих катила в амбары какие-то бочонки, лежавшие рядами на пристани. Прямо у лестницы, которая вела к платформе с моря, вздымался на волнах листербот, да нисколько шняк сгружали тут же привезенную с собою рыбу. В толпе бродили довольно порядочно одетые прикащики, а позади виднелись такие же толпы рабочих, занятых другим уже делом. Вокруг фактории ложились скалы, изрытые щелями и трещинами, покрытый эрратическими камнями, а кое-где улыбались небольшие разбросанные пятна и черточки свежей зелени. В других пунктах эрратические камни лежали на горном известняке, не отделяясь от него ничем. Еще далее – синели какие-то неопределенные очерки берегов и внутренних холмов страны, слившиеся в одну трудно различимую полосу.

Я так много слышал о фактории Паллизена, что, разумеется, тотчас же воспользовался любезным предложением г. Мильбаха вместе с ним съездить на берег и рассмотреть все подробно.

Первое слово, услышанное мною в фактории – было норвежское. Первый человек, к которому я обратился с вопросом – не понимал меня вовсе. Только спустя полчаса я, наконец, нашел иностранца, который умел кое-как объясняться на смешанном жаргоне из русских и норвежских слов. Оказалось, что никто из прикащиков фактории не говорить иначе, как по-норвежски, и лиц, знающих русский язык и вступающих с русскими в близкие отношения, почему то удаляют из фактории. Но об этом после.

В блокгаузе помещаются квартира управляющего делами г. Паллизена на Мурманe, норвежца Ульсена, амбары и лавка. В этой последней было все, начиная от обуви, платья, и кончая съестными припасами. Фактория отсюда снабжает предметами потребления не только окрестности, но и самую Колу. В этом единственном на Кольском полуострове городе, когда мы туда приехали, не было ни мяса, ни масла, ни солонины, ни овощей, ни круп. Оставалась только мука да соленая рыба. Зато у Паллизена можно было достать все и по самым сносным ценам. Странно как-то было покупать, например, сахар (норвежский – весьма низкого качества) по 16 к. за фунт, тогда как в Архангельске он стоит до 30 коп. Дело в том, что фактория пользуется правами колонистов, а следовательно [125] и правом производства беспошлинной торговли. Общи оборот магазина при блокгаузe, как нам объяснили, простирается до 30,000 рублей в год.

Позади фактории, возвышается на два ската, крытый дерном, земляной амбар, где хранится сало, складываемое для отправки в Петербург и Гамбург. Бочонки с салом целыми массами занимают платформу. Недалеко, а именно за четыре версты, устроен г. Паллизеном большой паровой завод для добывания трескового медицинского жира по норвежскому образцу. Самое производство этого важного в рыбопромышленном хозяйстве продукта описывается г. Данилевским следующим образом: “В четыреугольную низкую печь в норвежских заводах этого рода вмазан железный котел в 11/2 аршина в диаметре, с нагнутыми внутрь краями, В этот котел вставлен другой железный же пониже и поуже (11/4 арш. в дл.), с краями, загнутыми снаружи, которыми он накладывается на загнутые внутрь края первого котла. В промежуток между двумя котлами наливается вода, которая при приготовлении жира нагревается до кипения. В стене наружного котла сделано три отверстия с разных сторон: одно внизу, а два – вверху. В нижнее вставлен кран для выпускания воды из промежутка между двумя котлами. В одно из верхних вставлена трубка, доходящая почти до дна котла и оканчивающаяся сверху воронкою для наливания воды. В другое верхнее отверстие также вставлена трубка, немного лишь нисходящая внутрь котла, снаружи загнутая коленом и опускающаяся в подставленный бочонок с холодною водою, для того, чтобы пар осаждался там, а не наполнял собою комнаты. Во внутренней котел кладут печенки, непременно самые свежие, отделяя от них только желчный пузырь и очистив кровь. Под наружным котлом разводят в печке огонь, и жир начинает вытапливаться при температуре кипения воды. Жир, всплывающей по верх печенок, счерпывают железным ковшом и наливают в цедилку, состоящую из воронки, сделанной из прутьев или деревянных пластинок, в которую вставляют листа два воронкообразно сложенной пропускной бумаги. Из этой цедилки жир протекает на другую, т. е. собственно на кусок фланели, слабо натянутой на деревянную рамку, которую кладут на обрез (довольно высокую кадку), куда собирается жир. В обрезе жиру дают отстояться несколько дней и затем спускают посредством двух кранов, вделанных в стенки обреза, один по середине высоты, другой близ дна. Из верхнего крана течет жир первого сорта, из нижнего – второго. Жир разливают в маленькие бочонки или прямо в бутылки”.

[126] Таких паровых заводов в настоящее время на Мурманe шесть, тогда как еще в 1870 г. их не было вовсе. Первый устроил здесь жиротопенный завод Паллизен, затем и другие. Я слышал, что в 1874 г. еще восемь промышленников думают устроить такие же, только в небольшом размере. Простых же жиротопенных заведений более восьми в разных губах и становищах Мурмана. В Гамбургe, в последнее время, почему-то, чистый, как вода прозрачный рыбий жир не пользуется уже таким авторитетом и покупается не столь охотно, как мало прозрачный, белый. Говорят, что местные медики признали этот жир более полезным, чем первый.

При факториим Паллизена есть и простая салотопня, но мы ее не видели. Зато я успел осмотреть подробно казармы для русских рабочих и для норвежцев, употребляемых на черные работы. Пришлось подивиться. При такой фактории эти помещения должны быть, разумеется, сноснее, чем у других промышленников мурманских, но в полном смысле удовлетворительны только комнаты норвежцев. Что же касается до русских, то они живут в грязи и тесноте. Русский рабочий получает за пять месяцев от 50-80 р., т. е. то же, что и у Савина в Шельпиной губе. Работа весною у них – день и ночь. Случается отдыхать по 3 часа в сутки. “Томит”, по выражению крестьянина, с которым я говорил. “Так тебя разобьет всего, что точно ты камень какой. Ни себя не помнишь, ни других не видишь; только оставишь работу, так все то у тебя кости болят. Этак месяца по три случается. С тела спадешь, пищу приймать перестанешь”. Бойкое время, в которое так томят рабочего человека, требовало бы, в сущности, двух артелей, одну для дня, другую для ночи. Чернорабочие норвежцы, такие же неприглядные, да и в умственном и нравственность отношении стоящие ниже русских, так как они или квены, или представляют выродившуюся помeсь чистого норвежского племени с лапландцами, пользуются особенными преимуществами. Они не работают ночью никогда, да и рабочий день их продолжается не более десяти часов, и то в редких случаях, обыкновенно же 8 ч. Русские же и летом, когда работы поменьше, трудятся по четырнадцати часов в день. У них даже и в условиях с факторией помещено обязательство работать и днем и ночью. Прикащики над ними норвежцы. “К нам жалости не имеют, теснят русского человека, а своим всякую поблажку делают”. “Разломило тебя болeстью, говорил другой; – норвежанин не поварит, – пока не исчах – ступай работать!”. Третий только махнул рукою, да опасливо оглянулся по сторонам. Видно было, что народ напуганный, приниженный. Далеко [127] не было той бойкости, того смелого, веселого вида, как у Савинской артели.

– Ну, а кормят как? спрашиваю:

– Кормят ништо. Чай три раза в день. Мясо по воскресеньям

– А больше мясной порции нет?

– Нет, в будни рыба да каша.

– Норвежан, тех кормят лучше, хота они и работают меньше.

– Их, какая нужда ни будь, ночью не тронуть... Спять они. А мы напролет до утра томимся. Бедовое это дело. Да что, нужда горькая гонит сюда!

– Оно и то обидно, что норвежане с тобой, как со скотом каким. Вон он такой же чернорабочий, как и мы, а тоже величается, бахвалится. Мы-ста, да я-ста!... Управы не найдешь, потому прикащики все из ихних и по нашему не понимают, а главноуправляющий Усов (Ульсен точно так же, как Паллизен в устах народа – Пальцынъ) – тот, только ты ему на норвежанина пожалуешься, так и зарычит на тебя... Бедовое дело.

– У нас как только кто из прикащиков выучится порусски, да с русскими сойдется, его Усов этот сейчас из фактории вон гонит. На все четыре стороны.

Тут же при фактории есть помещение “для чиновников”, нечто в родае странноприимного дома, где мелкая уездная власть кормится и поится на счет г. Паллизена. Я сначала думал, что в этой богадельне может остановиться каждый желающий.

– У нас для чиновников, объяснили мне.

Далее оказалось, что “чиновники” даже в складах и лавках фактории пользуются уступкою 7%-10% на все возможные товары.

На Ульсена начинаются жалобы с того момента, как путешественники выходят из Тириберской губы, и кончаются у границ Норвегии. На сколько справедливы они – не знаю, я только убедился в том, что этим управляющим Паллизена недовольны все. Впрочем, недовольные отделяют личность Паллизена от деятельности его фактотума. “Пальцын ему велит делать так, а он этого не исполнил”. “Пальцын не велел ему этого, а он делает”. “Супротив хозяина идеть” и т. д. Ульсен стесняет русских промышленников при расчетах за принятуюу них рыбу, держит их по нескольку суток, заставляя терять время; когда же они привозят к нему рыбу, то принимает ее не сразу, так что промышленники дня по два остаются здесь в бойкий промысловый период. Все рабочие у него на местах получше – норвежцы, только черная работа предоставлена русским. Русского промышленника прижимает всемерно, русскому колонисту не дает хода. Муку он продает дорого. Так, в то [128] время, когда она у Филиппова и у Савина стоила 90 и 95 к. пуд, фактория Паллизена отдавала ее по 1 руб. на деньги, а на кредит еще дороже. Чуть только где-нибудь в колониях маленький человек из русских начнет упрочивать свое благосостояние и открывает какое-нибудь предприятие, Ульсен сейчас же посылает туда своих норвежцев, они заводят торговлю, принимая у него товары на кредит, и русский при такой конкуренции, в конце концов, разоряется. Кроме того, тот же Ульсен в таком плохо еще устроенном, в административном отношении, крае, как Мурман, подает скверный пример неуважения к закону. К лицам, выбранным колонистами для своего управления, относится с едва понятным пренебрежением. Он знать не хочет их, занимает места, отведенные другим колонистам или под колонии, захватываете чужие земли, грозя, в случай преследования, обратиться к Паллизену, авторитет которого, как датского генерального консула и человека влиятельного, дает ему повод делать, что он хочет, в этом глухом и мало посещаемому уголке. Когда по приговору Мурманской колонистской волости, обязались платить на общественные нужды колонисты: Филиппов (6,000 р. обороту) – 50 р., Кононов (3,000 р. обороту) – 25 р., Даль (10,000 р. обороту) – 40 р. и Юль (10,000 руб. обороту) – 30 р., то на фактории Паллизена (оборот по лавке 30,000 р. и по фактории 100,000 р.) наложили 100 р. Тем не менее, Ульсен нашел эту цифру непомерною и по собственному своему произволу распорядился платить лишь 50 р. Кроме того, по отношению к сельским колонистским властям Ульсен оказывает примеры самого наглого неповиновения. Если бы это еще были обыкновенные безграмотные и пьяные старосты и головы, то подобная невнимательность к ним оправдывалась бы по крайней мере сомнительными нравственными свойствами выборных лиц. К счастью, Мурман обставлен иначе. Волостной колонистский старшина – бывший купец Филиппов, человек бывалый, развитой и образованный, кандидат его Юль, представительный, умный человек, который не уронил бы себя нигде. Он, кажется, получил чуть ли не университетское образование в Христиании. Ульсен направляет свои действия так, что норвежцы колонисты считают властью его, а не выборных. Понятно, к каким последствиям ведет такой порядок общественных отношений среди нестройного населения, в котором перемешаны самые противоположные и часто враждебные одни другому элементы. Ко всему этому нужно прибавить и то, что Ульсен не русский подданный, даже не колонист, а норвежец, получающий паспорт от властей соседнего королевства, из Вардо-Гуза. Прозирая сельских выборных, Ульсен в то же время старается ладить с Кольскими [129] чиновниками. На сколько самоуправны и произвольны его действия видно, например, из того, что в колонии “Зубовские острова” он захватил под постройку места у колонистов и на вмешательство волости ответил ссылкою на авторитет и влияние г. Паллизена. Кроме того, в довершение всех своих прелестей, г. Ульсен служить здесь проводником, фактором торговли ромом в самых обширных размерах, о чем будет сказано ниже.

Общий валовой оборот фактории Паллизена, по показаниям Ульсена, 60,000 р., по общему же убеждению на Мурмане, и по свидетельству лиц, близко знакомых с делом – 180,000 р., на которые в прошлом году чистого дохода получено было 8,000 рублей, не смотря на то, что управляющий на все берет хороший процент и даже избегает уплачивать пошлины за рыбу норвежского лова в Петербург, выдавая ее за мурманскую, которой бывает на его судах только часть. Что-то есть непонятное и сомнительное во всем этом. Мы не знаем г. Паллизена, но полагаем, что делаем ему важную услугу, разоблачая действия его поверенного на дальнем Севере, извращающие назначение его фактории и пагубно отзывающиеся на благосостояние окрестного района. Повторяем, что жалобы на это мы слышали всюду, куда ни заезжали; заявляли нам об этом и купцы, и судохозяева, и покрученники, и колонисты, и священники, и чиновники, и даже лопари.

Недалеко от фактории Паллизена, саженях в пятидесяти, стоить большая изба колониста-Финна, переселившегося сюда из Уры-губы. У него пять коров, два большие быка. Скот содержится прекрасно, в чистых хлевах. Изба состоит собственно из трех отдeлений – чистой горницы, хлева и сеней между ними. В этих сенях спят для чего устроен род яслей. Двери из синей в хлев не запираются вовсе. В горниц все дышит довольством и трудом. Толстые, здоровенные дети не пятились при нашем входе, не прятались за матушкину юбку. На их лицах – неизбежные следы золотухи. Полки вокруг стен заняты под молоко и сливки. То и другое помещается не в кринках, а точно в крышках из круглых посудин. В этой деревянной крышке уместится не более 3/4 одной кринки. Стоит же она 10 к., а сливки – 40. При таких ценах, еще возвышаемых скопляющимися здесь промышленниками, – скотоводство должно быть признано особенно выгодным промыслом. Дальше Под-Шеей есть колонисты еще более в этом отношении состоятельные. У них на каждого члена семьи приходится по две коровы. Колонистка, хозяйка дома – красивая женщина, лет под тридцать, с веселою улыбкою на лице и мускулистыми мужскими руками. У нее в гостях был фильман из Пазвига, мрачая [130] необщительная, длинная фигура, вся сгорбившаяся, в длинном синем балахоне и необыкновенной шапке, похожей на уланский кивер. Рассказ хозяйки о страданиях на родине был очень трогателен. Она очень счастлива теперь, пользуясь таким благосостоянием, о котором дома и не мечтала. В своих коров добрая женщина кажется была влюблена и во всяком уже случай больше их холила чем детей. Эти впрочем с ранних лет умеют уже сами о себе заботиться и мало нуждаются в чужой помощи.

Пароход ждал нас. Нужно было ехать. Мы, не досмотрев фактории, отправились и чуть было не разбились об один из береговых утесов, когда сильным прибоем волн нашу лодку швырнуло к шиферным горбам, выступавшим на отвесных спусках, подводные стены которых обросли длинными нитями грязно-зеленоватого цвета, колыхавшимися по течению.

Когда мы взошли на палубу, – оказалось, что пароход простоит здесь два часа. Местный мировой посредник сидел еще у Ульсена, ожидая когда этому мурманскому царьку угодно будет кончить свои письма. Более сотни пассажиров в дурную погоду должны были таким образом оставаться в скверной, открытой со всех сторон гавани. Подобные случаи, впрочем, здесь не редкость. Говорят, что раз г. Ульсен задержал таким образом пароход “Великий Князь Алексий” на 14 часов, в течение которых капитан его, норвежец прохлаждался в фактории за бутылкою золотистого хереса, а управляющий г. Паллизена справлялся с своей корреспонденцией. Наконец пассажиры послали в факторию подшкипера, который заявил, что на пароходе происходить “большое бунтование” и, спустя час после того, г. Александер с драгоценною корреспонденцией Ульсена явился на палубу. Г. Мильбах впрочем поступил лучше и хорошо проучил посредника. Когда отвалила лодка с последним от берега к пароходу, Мильбах дал сигнал полного хода, и пароход вышел в открытое море, где и остановился; лодке пришлось грести с час. Она уже почти приставала к борту “Качалова”, когда г. Мильбах опять дал полный ход и между нами и посредником легло расстояние версты в две. Такой маневр повторялся три раза. Наконец управляющей пароходом умилосердился и впустил посредника. Надо было видеть бессильную злость, смущение и бешенство последнего!

Отсюда “Качалов”, вдоль довольно низменных берегов Рыбачьего полуострова, направился к губе Вайда. Мы прошли мимо колонии Зубовской, разбросанной на островах того же имени. В бинокль можно было рассмотреть вдали только две или три шкуны, да несколько ел, промышлявших при выходе из залива. За ними серели [131] какие-то неопределенные очертания и холмы... На высоте мыса Скорбеева мимо нас прошло паровое судно. Небольшие размеры его и оригинальная оснастка поставили нас в тупик.

– Что это?

– Норвежский китолов, объяснил кто-то.

– Это он пробирается подальше к востоку, китов бить.

– Куда же к востоку?

– Верно в Карское море.

– А русские туда ходят?

– Ни одного. Наши мореходы считают это море недоступным дли плавания. – Поднялся смех.

– Чего смеетесь! над собою смеетесь! Разве мы бы не ходили туда, коли б у нас паровые суда были? – вступился помор. – Неужли же я на своей лодье пойду туда! уж лучше прямо разогнаться да – в скалы, один конец. Не так, вы рассуждаете, господа. Не мы виноваты, а бедность наша, да необразование. Будь деньги и мы бы паровики эти позаводили.

Примечания

[108]
1 Промышленники вообще переделывают фамилии на свой лад. У низ Паллизен обратился в Пальцына, Кнюдсен – в Гнусова, Ульсен – в Усова, Шершед – в Шершеня, Юль – в Юлина и т.д.

[109]
2 Гнус – мышь.
3 Озеро.
4 Право ловить предоставлено конвенцией.

[121]
5 Плавник лес, вынесенный одною из северных рек в океан и прибиваемый к Калгуеву или Новой Земле.

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

OCR Игнатенко Татьяна, 2011

HTML И. Воинов, 201