В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г. ПО БЕЗДОРОЖЬЮ.
Поездка в русскую Лапландию и северную Норвегию.

[338]

Последние дни в Коле. — Лавозерский священник — поклонник Александра Дюма. — Лопарский парламент. — Сцена на р. Туломе. — Что выгоднее: быть священником или волостным писарем. — На кладбище. — Остатки старинной крепости. — Некоторые старинные названия. — Сребролюбцы и сребростяжатели. — Финны. — Оседлые лопари в Коле. — Гробокопатели. — Почтари на кольских дорогах. — Неудобство кольских почт. — Прощание с Колой. — Последние впечатления. — “Я в пустыню удаляюсь”.

Скучно становилось в Коле. К поездке на Лавозеро и Имандру я уже приготовился и болтался по городу зря, не зная, что делать и чем разнообразить томительное состояние человека, слишком долго заждавшегося на станции. Нужно было ждать проводников-лопарей. Такими были мурманщики, которые чрез несколько дней должны были возвращаться домой, в свои погосты, через Колу. Погода стояла прелестная. Несколько раз выезжали мы удить рыбу в губе. Под ярким солнцем летнего полудня вода стояла как в чаше. В тихих плесах кольского залива бестревожно отражались и ближайшие горы, и небо с его жемчужными облаками, и наша шняка. Часто чуть не до дна можно было видеть все — и юркую щуку, и ленивую треску, и мелкого нертуя. На дне все уже принимало неопределенные, неясные, чудовищные очертание. Сверху казалось, что там двигаются какие-то извилистые щупала, чьи-то словно мохнатые лапы протягиваются во все стороны... Всмотришься пристальней и различаешь свившиеся канаты водорослей. Какие-то серебристые юркие рыбки всплеснут, бывало, над водою и вдруг словно искра потонут и погаснут в ней... Что-то ленивое, сонное проникало в душу и в конце концов бывало вместо лова рыбы, только проспишь до тех пор, когда запад весь мерцает алым пламенем за вершинами крутых варок, обрисовывавшихся резкими черными силуэтами на этом волшебном фоне... А воды также тихи и неподвижны, и не хочется возвращаться домой, рад бы на всю полярную [339] ночку остаться здесь, пока утренним холодом не охватит легкою дрожью и белый туман не окутает и гор, и залива...

Накануне выезда меня посетил другой священник, бывший в Коле наездом из Лапландии. Человек еще молодой, голова расчесана старательно, держится фертом; от волос несет цедрой лимонной. Рукавчики и воротнички довершают франтоватость лапландского пастыря...

– Литераторы-с?

– Садитесь, пожалуйста.

– Очень это приятно, ежели, так сказать, образованный человек и в нашей провинции. Потому мы здесь без образованных людей совсем ослепли и даже можно сказать довольно хорошо ошалели. Только я полагаю, скучно вам с нами, мы ведь тут одичали. Поди, чудно вам и глядеть на нас?

– Отчего же, край интересный.

– Чего же в нем интересного — грубость одна. Ожесточение в нравах примечается особенное, а к истинному просвещению никакого притягновения нет. Елико мощно стремятся к обогащению и наполнению житниц, а о душе помышления не имут!..

– Помилуйте! Вы, например, живете внутри Лапландии, действуете среди инородцев — эта такая благодатная почва...

– Да, но памятуя повсечастно сан свой и просвещение, я ихнею дикостью гнушаюсь и разговаривать с ними даже не могу без душевного омерзения, потому невежество оное мне претит, а насаждением семян истинного образования заняться нет возможности. Лопари народ, тепериче, грязный, с ними, что со зверями дикими — сам замараешься или душу свою отщетишь...

– Что же вы делаете здесь?

– В Коле есть два, три семейства, где можно время препровождать и даже умом возлетать к таинствам природы. Ну, а когда в приход свой езжу — книжки с собой беру. Одно спасение в них. Нет ли вот и у вас каких-нибудь сочинений романических?

– А вы до романов охотник?

– Слабость питаю чрезвычайную, преимущественно же Александра Дюма романы всем прочим родам легкого сочинительства предпочитаю. Духовному лицу хотя и не пристало Монтекристами и дамами Монсоро заниматься, но с помощию Божией и оное время препровождение с пользою бывает, ибо отметая все тлетворное и ядоносное, как пчела здравыми соками ум свой питаешь и часто даже из медоточивых уст романиста благие максимы извлекать стараешься. Опять же благодаря Александра Дюма и с дикостью окрестною не соприкасаешься и невежеством ихним души своей не растлеваешь… [340] Ибо, умственно беседуя с королями и принцами, не захочешь лопаря к лику человеческому сопричислить и так даже помышляешь, что в ковчег Ноев лопарей бы допустили не семь пар, а одну токмо... По несносной их грязи и того довольно!..

Попробовал я было повести дальнейшую беседу с поклонником Александра Дюма, но оказалось, что во всей своей пастве, кроме ее невежества, он ничего не заметил. Кроме того, старательно боялся, рассказать что-нибудь.

– Опишите вы нас. Потому мы тут корой покрылись и мохом проросли, подлинно предивно будет таких чудищь просвещенным читателям показать...

В сущности же пастырь лапландских душ начальства трепетал.

– Начальство у нас доброе, мудрое, милостивое, на всякое желание снисходящее и даже, можно сказать, евангельски пекущееся о нас!.. И о. Петр, закатывая глаза под лоб, шепчет что-то в умилении.

– А вот, говорят, волостной писарь лопарский все погосты разорил.

– И волостной писарь человек добрый, мудрый, милостивый, на всякое желание снисходящий и даже можно оказать...

– Евангельски пекущейся о вас!

– Истинно так!

– Значит все обстоит тут благополучно.

– Мы за начальство наше Бога должны молить, ибо и того не стоим. Одно только — приравнять бы надлежало священников к прочим чинам волостного правления, кои на потребу свою служебную земские подводы взимают беспрепятственно, мы же, пастыри, на оное и посягать не мыслим, хотя мне, примерно, до своего прихода более шести сот верст по разным концам делать приводится. А священническое жалованье сами ведаете! Впрочем, я и не ропщу, ибо всякий ропот грех пред Господом, но токмо почтительно мечтать дерзаю о казенной подводе и благовременном увеличении содержания!.. А начальству своему я завсегда благодарен.

Почтительные мечтания отца Петра, оказались весьма основательными. Писаря, например, сверх права бесплатных проездов по всей волости, получают здесь дохода до 800 руб. ежегодно, из чистых источников, включая и жалованье, а священник на свои 140 рублей в год должен еще разъезжать по приходу. Право, бесплатного проезда писарь иногда великодушно предоставляет и другим, пользуясь безграмотностью и робостью лопарей. Это даже составляете доходную статью. Так, полулопарка, полурусская, кандалакшанка Наталья, служившая у В. Базарного и бывшая моим гребцом в пер[341]вую экскурсию по Туломе, рассказывала, что писарь просил с нее пять рублей за разрешение бесплатно проехать по казенной надобности из Колы до Кандалакши к своей матери. Остальным доходам писаря, на которые мы уже указывали, и счету нет. Так, при заключении контракта на содержание станции полагается брать 3, а взимается 15 рублей, за отъезд должностных лиц волостного правления на промысла — своя пошлина. Поборам такого рода счету нет. И если в последнее время, благодаря стараниям губернской администрации, уездные власти — хороши и дело делают, за то вследствии неудачного выбора мирового посредника для Кольского полуострова, волостные начальники напоминают Рейнеке-лиса, попавшего в пасторский курятник.

Кстати о лисицах. В окрестностях Колы их очень много и хорошего достоинства. Местные лисьи меха прекрасны и очень дорого ценятся. При это местное животное этого рода отнюдь не напоминает своего рейнского родича. Оно простовато и неуклюже. Самый способу лова его в Коле обличает глупость полярной лисицы. У самого города строя будки, выкапывая в земле яму и обложив ее бревнами как вежу. Сверху бревен укладывается дерн. На лицевой стороне — достаточное отверстие для дула и для глаза. Перед этим оконцем раскладывают падаль. На нее идут вороны, а за воронами являются лисицы, которых при сей верной оказии и бьют десятками. Всего интереснее то, что на такие охоты ходят не только парни, но и девки.

– Куда ты? спрашивают кольскую Лоллу Монтес, пробирающуюся за город с ружьем.

– А в заставку — лисиц караулить.

– То-то смотри... не прокарауль себя.

Предостережете это весьма основательно, потому что в заставке тоже верно в качестве лисиц являются парни и рядом с одной охотой идет другая, менее выгодная, но более приятная и легкая. Прибавьте к этому — тридцатиградусный мороз, полярную ночь, озаренную северным сиянием и вся декорация кольского водевиля с переодеванием будет готова.

Утром охотник-девка входить в город с одного конца, а парень крадется с другого.

В сущности бы и прятаться незачем — дело житейское, но все-таки и тут стремятся сохранить приличие, чтоб не попасть на зубки кумушкам, коротающим на сплетнях долгие полярные ночи.

Наконец, в Колу привалила партия лопарей с Мурмана. Некоторые из них шли на Массельгу, а другие на Нуот-озеро. Мне нужны были лавозерские, и таких оказалось двое. С озера Имандры [342] на Лавозеро нет никакого пути. Нужно было подговорить проводников, чтобы они ждали меня на одной из “почтовых станций” этого района. Заговорил я с одним из них смотрю, тот созвал всех.

– Зачем же тебе чужие лопари?

– Нельзя. Надо суймой (сходом) решить дело!

Собралось человек тридцать; попробовали открыть суйму на улице — русские мешают, пристают. Подумали, погалдели и пошли в баню к Василию Базарному. Тут все лопари заговорили в одно и то же время, так что меня оглушило. Никто не слушал, усердно работая языком, но все тем не менее как-то понимали друг друга. При этом и говор был какой-то странный. Прислушаешься, кажется, говорят по-русски — а ничего не разберешь. Наконец стал я соображать отдельные фразы и удивился. Оказалось, что лопари смешали свой язык с русским в какую-то невообразимую яичницу. Рядом с лопарским, слышалось русское слово, и вовсе не такое какого бы не было в их языке, а самое обыкновенное, в роде: ехать, взять, река, гора, дорога, я, ты, он. Удивление мое, впрочем, было не долговременно. Вскоре я убедился, что по всей этой части Кольского полуострова так. Лопари говорят и на Имандре, и в Зашейке, и на Массельге на особом языке, составляющем смесь их местного наречие с русским. Выходит и незвучно, и уродливо, и неудобно. Русский язык для лопарей служит даже дипломатическим. Так, лопарь лавозерский понимает мотовского только тогда, когда они оба заговорят по-русски. Суйма говорила все громче и громче. Лица оживлялись, краснели, глаза то хмурились, то словно хотели выскочить из своих орбит; одни колотили себя в грудь, другие надседались и чуть не опускались на корточки, выламывая разом энергические фразы. Было особенно комично, когда два лопаря схватывали друг друга за плечи, и уставясь один на другого, орали что-то в одно и тоже время. Зрелище было и оригинальное, и непривычное. Один оратор до того дошел, что, зажав себе уши, начал что-то выпевать остальным фистулою, но на него тотчас же налетел еще более горячий оппонент и покрыл своею густой октавой крикливую фистулу массельгского Демосеена. Меня особенно поразило то, что суйма безаппеляцинно решала дело, касавшееся только моего личного соглашения с двумя проводниками. При этом члены суймы были из разных концов Лапландии и тем не менее принимали столь искреннее участие в этом деле, словно это затрагивало дорогие им интересы. Вдоволь насмотревшись на галдевшую, куда крикливее наших сходов, суйму, я уже хотел выйти, тем более, что в бане становилось жарко, как вдруг лопари разом смолкли. [343] Точно что-то их оборвало сразу. Только что горланили, что было мочи, а теперь только и слышно как ноги шаркают по полу, да двери скрипят, да где-то орет пронзительно и резко чайка.

– Что же, порушили?

– Суйма сказала свое слово! И лопари-проводники передали мне свои условия.

Я только руками развел! когда и как все они согласились, когда и кем было формулировано общее решение, как они понимали друг друга? Тем не менее плата, истребованная с меня, была крайне добросовестна, так что я счел еще себя обязанным накинуть несколько, к недоумению простых и честных лопарей.

После этой сцены пошел я на берег Туломского рукава Кольской губы.

Даль замыкалась зелеными горами. Тулома казалась недвижимой. Какая-то лодчонка посреди ее словно замерла на зеркале губы. Точно замер и старик, рыбачившей на ней, подставив осеннему солнцу свою голую как колено и как-то угловатую голову. У самой воды играли ребятишки, спуская корабли. Две шкуны были особенно хорошо сделаны из дранок, ниток и тонких веток.

– Кто вам делал?

– Сами.

Пришлось действительно подивиться. Взрослые коляне строят кое-как шняки, а дети их очень красиво и верно составляют чуть не из щепок игрушечные шкунки. Каждая мачта на месте, канаты, такелаж, все прилажено как следует. Из материных шпилек якоря понаделаны. Каютки; из слюды окошки; трюм.

– Что стоить такая шкуна?

– Вот погоди, дай спустить на воду.

Спустили. Пошла хорошо. Корабль в поларшина не кренит. Ровно сидит в воде, хоть бы и большому кораблю такое плавание.

– Давай пять копеек! Пряников купим, а завтра новый корабль построим. Так-то оно лучше будет.

Тут же на берегу чернело килем вверх до двадцати карбасов. Под ними кое-где народ спал. Несмотря на август, хоть и за северным полярным кругом, а было жарко. Где-то послышался разом крикливый говор, точно утки разом проснулись и заклохтали в тихом заводке. Оглядываюсь, шесть лопарок в кумачных платьях, оригинальных головных уборах, отчаливают на лодке.

– Ишь они на падун поехали. На работу тоже к Савину.

Лопарки плыли болтая, пока лодка не поравнялась с нами. Заметив посторонних, они разом смолкли и, опустив головы вниз, усердно гребли, совершенно по-мужски наваливаясь на весла.

[344] С Туломы я пошел по песчаным отлогим берегам к Соловораке. В чаще, покрывшей более отлогий здесь скат, слышались звонки. Порою сквозь березняк выставлялся баран или рогатая голова крупной коровы, точно с изумлением оглядывала с высоты всю эту свежую ширь кольского поморья.

– Ишь они наши горцы. Черкес!.. шутили коляне. Ноне у нас боле сто коров, а свово масла и в заводе нет. Не делаем. Соленое из Архангельскова городка возим...

На последях хотелось осмотреть все, еще незамеченное или пропущенное в этом оригинальном городке, несмотря на свою нищету, играющем такую важную роль в истории Севера, как первое русское гнездо на Ледовитом поморье, как первый осадок смелого ушкуйничества у студеного моря. Забрался на кладбище, перейдя обсохшую в отлив губу по каменьям. Церковь на этом островке скудна и бедна. Она выстроена на месте бывшего Печенгского монастыря, перенесенного сюда с р. Печенги, где святительствовал и проповедывал лопарям евангелие преподобный Трифон. Между камнями с тихим шумом струилась Кола, пожелтевшая трава на острове хрустела под ногою, точно приходилось идти по сухой, давно опавшей листве. Городок отсюда весь прятался за береговыми амбарами и только два-три сруба нахально взбегали на горбину берега, точно хвастаясь своею нищетою и безлюдьем...

– Здесь под церковью должно быть старинные подземелья есть! объяснял мой спутник.

– Едва ли. Остров намывной: весь из мелкого щебня.

– Нет, есть. Преданий много о том ходит.

– А именно?

– Рассказывают, что раз здесь было живьем в погреба пять шведов опущено, а в другой — колянин свою жонку с монахом блудившую туда же запер.

– Видно, коляне не были тогда похожи на нынешних?

– Это насчет супружеской чести-то? Точно, разница есть махонькая...

Отсюда же видны еще врытые в берег балки, последние остатки старинной Кольской крепости или острожка, как его называли тогда. Они еще гниют на матером берегу, тогда как, на примерь, Норвегия старательно поддерживает вардехузскую свою крепость, все-таки защищающую Варангер-фьорд. Наш Мурман с его зачинающеюся колонизациею совершенно беззащитен. Во время Крымской войны англичане сожгли и разорили Колу, а теперь — неприятель может беспрепятственно сжечь и разорить ту же Колу, да еще и двадцать колонии вдобавок.

[345] — Под крепостью тоже должны быть подземелья.

– Что же вы не роете?

– Поройте-ка с нашим народомь. Попробуйте. Дубьем пришибут... Глупы еще очень. Тут шведы студенты ездили. Внутри Лапландии курганы кое-какие разрывали, хотели и в Кандалакше чудское кладбище чуточку тронуть, порыться, редкостей поискать. Только пошли с заступами — а на них кандалакшане с дубьем. Чуть смертного убийства не произошло. Так их гробокопателями и прозвали. Приходили, сказывают, гробокопатели нашу смерть из-под земли вырывать!.. Вот тут поройтесь-ка!

В говоре лопарей, еще в Коле меня поразили многие старинные русские слова, которые давно забыты нами, на остались у полярных инородцев, занесенный сюда новгородскими ватагами. Так, например, слышу я в разговоре:

– А наш Федько Мошнаков с рюрика то в воду свалился и потоп совсем.

– Что такое рюрик?

– А лесенка, на которую мы всходили, чтобы высмотреть, попала ли рыба в сеть или нет. На рюрика же мы и невод вытягиваем.

– Откуда у вас это название?

– С незапамятных времен. Это наше коренное, лопское.

Так давно переняли, что за свое настоящее считают...

Тем не менее при всей любви к русскому языку, который они считают почти своим, родным, лопари редко имя православное называют как следует, преимущественно же ломают его по своему. Так, я знал Василиев, называвшихся между своими “Вастирьон” и т. д. Интересно, нечему, приняв самые обыкновенные слова из русского языка, мешая в свою речь самые будничные наши выражения и усвоив какой-то язык-окрошку, о котором я ужо сообщал выше, лопари в то же время с таким упорством стоят на своем, переиначивая православные имена на иной ладь...

– По невежеству своему и по дикости! объяснял мне отец Петр лавозерский. Потому — жестоковыйный и к старине своей приверженный народ. Ты его Никитой ладишь звать, а он себя по необузданности своей в какого-нибудь там Марката перекрестит. Что с ним поделаешь? Одно остается — плюнуть и уйти — сотворить благо!

– Они сверх того и сребролюбцы и сребростяжатели! возмущался отец Петр. Вы как об них полагали? В Лавозере есть лопари, у них сребренники хранятся еще с Петра Великого! Вот они какие Иуды!

[346] — Что же тут дурного?

– А забыли: кая польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит?.. О церкви небрегут — а сребренники собирают. И какая в них к серебряным деньгам приверженность свирепствует — описать невозможно. Однажды помор один заметил, куда лопарь серебро свое зарыл. Ну, известно — Бог счастья посылает, пришел ночью, вырыл, да и был таков. Лопарь через неделю несет туда еще два двугривенных — зарыть. Хвать — ан сокровищница опустела и талантов нет. Затосковал лопарь... Думал, думал, скучал, скучал — что бы вы думали — утопился весной. Вот они какие ожесточенные. Истинно говорю: сребролюбцы и сребростяжатели!

При мне в Колу прибыло еще нисколько финских семей. Все они бегут на рыбный Мурман из оскудевшей Финляндии. Спрашиваю у этих: что их сюда загнало? Тяжело жить стало, оказывается.

– Начальство одолевает. Чиновники притесняют. Овцу тащи, собаку тащи. Силы нет.

А еще по отношению к честности, Финляндия считается какою-то Аркадией. Вот вам и Аркадия! Даже собаками взятки берут, если верить этим молчаливым, суровым и по-видимому в конец истомившимся переселенцам!

Честные финны больше всего изумлялись тому, что Кольская полиция с них не брала денег.

– Плохо! болтали они между собой. Совсем плохо. Должно быть ни земли на Мурмане, ни пособие не дадут.

– Что же так?

– Да вишь начальство денег не берет. По пяти целковых с человека давали — прогнал и побранился еще!

Странно даже и изображать такую “невинность” полицейских чиновников в столь отдаленных уголках, как Кола! Невинность этих административных Ев даже в отчаяние приводила несчастных колонистов, по-видимому у себя привыкших к совершенно иным порядкам. Так что они были бы гораздо довольнее, если бы какой-нибудь змий-искуситель довел их до грехопадения.

В Коле есть много оседлых лопарских родов. Таковы Жеребцовы, Измайловы и др. Они до сих пор сохраняют наружный тип лопаря, хотя в то же время усвоили себе совершенно русский образ жизни и стали такими же кулаками-мироедами относительно своих соотчичей, какими являются остальные кольские хозяева, Базарные, Лоушкины, Хохловы и другие. Особенно лопари всех погостов плакались на старшину своего Жеребцова, изображая его чем-то в [347] роде Ирода, истребившего неповинных младенцев тысячами. Ему и писарю кольско-лопарской волости Иванову приписывались всевозможные злоупотребления власти, ответственность за которые падает, разумеется, на местного мирового посредника. В мое время многие из этих жалоб были очень основательны. Теперь может быть все изменилось или изменяется.

Как-то встречаю на улице истомленного, чуть не умирающего лопаря.

– Что с тобой?

– Ничего, в почтарях ходил, поправиться не могу... Сил моих нет.

– Утомился что ли, надорвался?

– Да вишь казенные гири на себе таскал с самой Кандалакши. А в них весу-несовместимо что. Смерть моя съела.

Оказалось, что действительно, вместо удобного перевоза морем, тяжелые гири перевозились на плечах лопаря от Кандалакши до Колы на расстояние около 250 верст там, где не было рек, озер и лодок... Как дешево здесь ценят человеческую жизнь! Вообще кольские почты очень неудобны. Первый раз, когда я поехал на Нуот-озеро, со мной хозяин отпустил пьяного ямщика, дав ему притом же водки в дорогу. В начале пути мы должны были поэтому сидеть часа четыре на припеке, ожидая, когда наш автомедон воскреснет из мертвых и получить опять обладание всеми своими пятью чувствами. В другой раз я прождал в Коле два дня попусту, ожидая тех же ямщиков, гулявших неизвестно где! Я уже не говорю о дорогах, о них впоследствии!..

Наконец, желанный день настал. Только что вернувшись из Кильдинского погоста, я узнал, что носильщики ждут моего багажа и проводник — меня. Еще раз я обошел всех своих кольских знакомых, встречая повсюду грубоватое открытое радушие. Как истые антропофаги, коляне совали мне на прощание крупнозернистую сиговую икру, тут же отдирая ее толстыми мозолистыми пальцами от крепких волокон и заливали шампанским. К шампанскому подавалась крепкая как камень колбаса и пряники. Все что было вообще — все ставилось на стол.

– Кушайте, не обессудьте! кланялись в пояс хозяева.

– А чего не съедите, с собой! Дорожному человеку все на пользу...

В последний раз я был преследуем на Кольской улице упрямым козлом, неукротимо желавшим узнать добротность материалов, из которых я был скроен и сложен. В последний раз я бросил взгляд на голубую гладь Кольского залива, на замыкаю[348]щие его горы и спустя немного, 8 августа, уже карабкался с носильщиками в горы, чтобы за Колою углубиться в свежие и девственные пустыни настоящей Лапландии, с ее громадными озерами и высокими горными хребтами...

На вершине Соловараки до меня долетала не веселая песня... Точно чья-то душа надрывалась вся над непосильным горем...

– Пастухи поют... объяснили мне лопари.

А там за горой уже ложилась свежая лесная глушь... Оттуда-то доносился грохот водопада и печальное рыдание гагары замирало в тихом понизье неширокого разлива р. Колы...

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011