В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.

[61]

II

От Святого Носа до становища Териберка

(Пропущено. В оригинале не хватает стр. 59, 60. прим. ред. КК)

..стоявших из громадных плит гнейсо-гранита, выступили в разных направлениях то боком, то окном, то дверями промысловые избы покрученников. Все промежутки между ними были заставлены палтухами. Тут же у самых изб, на плешках утесов, из трещин, разорвавших скалы, поднимались кресты, скученные в отдельные группы, над могилами промышленников, обретших здесь успокоение от многотрудной страдальческой жизни.

Морская даль во всех направлениях была загромождена смутными, словно облачными очерками островов и каменных луд. На тех, которые стояли поближе к нам, можно было заметить зеленовато серебристые пятна лишайника, да в нескольких щелях берега, неожиданно и резко среди сероватых и темных тонов, выделялись белые полосы нестаявшего еще снега. Моховые поросли отливались палевым отсветом на некоторых выступах. Кое-где в логах, что-то зеленело, но какою-то больною, блеклою, захиревшею зеленью. Надо всею окрестностью вздымались, кружились и опускались стаи чаек.

От берега отделилось несколько карбасов¹ и направилось к нам. В каждой на корме, оседлав ее конек, сидел хозяин. Еще издали, сквозь всплески волн и крика чаек, донеслись к нам их хриплые голоса. Достигнув парохода, они взошли на него, цепляясь за реи и канаты; к трапу пристала только одна лодка с толстым одутловатым помором, безжизненное лицо которого, отвисшее, бескровное производило неприятное впечатление чего-то холодного, мокрого, склизкого среди этих бойких и энергических фигур, полных деятельности и жизни.

– На долго ли здесь остановились? обратился я к капитану.

– Тут делать нечего. Скоро уедем. Вот только я посмотрю “Великого князя Алексея”.

– Где же он?

– Да вон. И он указал мне на парохода, стоявший на якоре. Оказалось, что это и есть затонувшее паровое судно Беломорско-Мурманскoго Товарищества. Говорили, что в большую воду перекатыва[61]ются через его палубу, “ходят” по ней, волны океана – не знаю. Во время нашего посещения вода доходила до черной черты, т. е. пароход сидел в ней, как сидит обыкновенно при малом грузе.

Становища Семиостровские: Лопарское разбросано у реки Харловки; а промысловое – у реки Лавы. Устье первой находится под 68° 47' 10" с. ш. и 37° 27' 53" в. д. от. гр. (Литке). Семиостровский рейд занимает две версты в длину и 1/2 версты в ширину. Он весь заключается между рекою Харловкою и островом Харловым. Глубина его от 5-8 сажень, но к северо-востоку она увеличивается на 25-35 сажень, а у острова Кувшина доходит даже до 80 сажень; он весьма опасен и беспокоен для судов, а грунт ненадежен для укрепления якоря. Единственная выгода Семиостровскoго рейда, по заключению Рейнеке, та, что как войти в него, так и выйти в открытый океан можно при всяком ветре. За то становище Семиостровское особенно ценится промышленниками за то, что характер его берегов и глубина дна допускают появление тресковых стай гораздо ближе к бухте, чем в других пунктах Мурманскoго берега. Близь Семи–островья в логах, немного подальше от берега, растет довольно густая и высокая трава.

– Неужели же могло бы и здесь существовать скотоводство? спросил я у промышленников.

– Чего еще! Стадо в шестьдесят голов легко бы прокормилось. Да тут только отойди от моря – такая тебе травка подымется, – заглядишься! Ровно бы у нас в Поморье. Только что стада не слышно.

Тут постоянно промышляют поморские ватаги покрученников от хозяев: Ананьина, Ракитина, Варенцова и Водохлебова. В бойкое время, при удаче трескового лова, в Семиостровье собирается до 200 промышленников. Обыкновенно же бывает до 140. Из них в 1871 году заболело горячкою 80 и умерло 4. Нужно заметить, что в восточных становищах гораздо холоднее, чем в западных, – уже, начиная от Тириберки, температура воздуха заметно изменяется. Делается теплее, туманы не так густы, небо ясно. Не смотря на выгодные условия трескового лова, здесь промысел затруднен тем, что ни в самой Семиостровской бухте, ни в ее окрестностях не попадается наживка. За песчанкою отсюда каждый вечер ездят или в губу Лицу за четырнадцать верст к востоку, где постоянно ловится она в большом становище, или в губу Барышихину за семнадцать верст к западу. Часто весь этот путь приходится совершать на веслах, а потом, не отдыхая ни минуты, приниматься за наживление яруса и выметывание его верстах в шести или десяти от берега.

[62] – Каков был улов у вас?

– Весной Бог ничего не даль, такая втора² . Плакались мы очень... Ну, а теперь, слава Господу Вседержителю, ловим. С июня у нас поправилось дело. Поди, уж рублей больше, чем по сту на шнячку добыли.

– Куда же вы рыбу отсюда отправляете?

– В Архангельск больше хозяева возят. Кабы к Шельпиной ближе, ну тогда бы не в пример сходнее стало. Савин хорошие цены дает.

– А чей это белый домик виднеется? указал я на приветливо улыбавшееся среди гнилых избушек и серых скал строение.

– Это часовня. Ананьин выстроил. Наших артелей хозяин. Из дальнейших рассказов оказалось, что здесь у одного из кулаков-хозяев в последнее время существуют даже еще более невыгодные условия труда, чем для поморских артелей вообще. У него ватага получает не треть промысла, а четверть его, следовательно, на долю каждого промышленника приходится не 1/12, а 1/16 доля всего промысла.

– Не хочешь-ли съездить к нам, нашего житья-бытья посмотреть, предложил мне один из ловцов.

Поехали. Плывя по бухте, я невольно изумлялся прозрачности морской воды. На расстоянии восьми, девяти сажень (а может быть и более, потому что прозрачность ее обманывала глаз) легко было различить водяные растения, перевившиеся широкие и длинные листья морской капусты, между которыми медленно двигались словно расплюснутые, плоские камбалы, и бойко, юрко мелькали какие-то белесоватые, тонкие рыбки. В других местах совершенно ясно виднелись выползавшие из каменных щелей дна копшаки – ракообразные из отряда обоюдоногих и десятиногие раки с длинными хвостами. Чаще всего попадались представители рода Gamarus, если только я не ошибся. Изредка можно было рассмотреть темные массы губок и неопределенные, словно сливающаяся формы морских звезд. Ближе к берегу показался морской горох, киселеобразный лопасти которого разветвлялись к верху, слегка пошевеливаемые течением. На поверхности бухты нет ничего прелестнее тихих всплесков волн у каменных луд. Свет проникает в глубину моря почти на 680 фут. Хотя теплые моря гораздо прозрачнее арктических, но напр., капитан Уайт и у берегов Новой Земли различал на глубине 480 ф. раковины, устилавшие дно океана. Что же касается до умеренных и [63] тропических широт, то там на глубине 200 ф. можно рассмотреть в покойную и ясную погоду самые тонкие морские растения и нежнейшие кораллы.

Наконец лодка пристала к берегу, отмелою косою выдвигавшемуся в бухту. Тут сразу нас обдало вонью гниющих внутренностей рыбы, по которым нам пришлось идти до первых каменных уступов более возвышенной полосы., Нога тонула на 1/4 аршина в этой разлагающейся массе.

Невыразимо приятно после четырехдневной качки на палубе парохода, точно убегающего из-под ваших ног, ступить наконец хотя бы даже и на эти острые выступы гранитных берегов. Не останавливаясь у изб, я пошел прямо к высоким утесам, взобрался на один из них, цепляясь по щелям и трещинам, до самой плешки, испещренной серебристо-свинцовыми пятнами скудного лишайника. Отсюда далеко в беспредельный простор океана открывался чудный, освежающий душу вид. Сюда не доходили миазмы становища; веял свежий пахнущий соленою морскою водой и морскою травою ветер, да кругом меня реяли массы чаек, резким криком своим заглушая все остальные звуки... Не хотелось сходить отсюда вниз – в ту логовую понизь, где приютилось людское горе и людская нужда. Я еще не успел приглядеться к этому движущемуся простору, не успел еще рассмотреть очертаний далеко ложившихся островов, казавшихся отсюда расплющенными, как сквозь крики чаек послышался резкий свисток парохода.

Обрываясь на каждом шагу и падая, скользя по голой поверхности обветрившихся горных пород, я кое-как сполз вниз и почти бегом кинулся к берегу. По дороге я впрочем не мог удержаться от искушения взглянуть как живется тут людям и притворил дверь одной из жилых изб. Оттуда на меня пахнуло вонью, чадом, сыростью. Узенькое, словно щель, продольное окно не пропускало свету; и в избе было темно, так что я едва различил мальчика зуйка, копошившегося у печки.

– Сколько здесь помещается народа?

– Да тридцать два человека.

А между прочим в избе было не более четырех квадратных сажень. Низкая и тесная, она казалась недостаточной и для пяти рабочих. На нарах, что-то зашевелилось и приподнялось, но в этот момент пароход дал свисток, и я должен был поторопиться на карбас.

Пароход вышел из Семиостровской бухты узкими дефилеями между островом Кувшином и косою матерого берега. Я уже не сходил с палубы, и налево развертывались перед нами одни за дру[64]гими каменные скалы этого пустынного края. Так мы прошли мимо Летнего Семиостровья и становищ Барышихи, Шубина, Рынды, Щербинихи и Трястины. В бинокль порою удавалось рассмотреть в щелях гранитного берега несколько гнилых изб, две или три шкуны на рейдах, да одинокую шняку в открытом океана, промышляющую треску. В одном месте мы наткнулись на громадное стадо сайды. Вода вокруг бороздила, не смотря на тихую погоду; издали еще слышался глухой шум, – а когда “Качалов” вошел в эту стаю, то нашим глазам представилось оригинальное зрелище множества рыб, выскакивавших из воды и с громким хлопаньем шлепавшихся обратно. Я думаю, что здесь было без числа этих особей. Пропасть их ерзало над водою, гналось за пароходом, кучилось в живые, быстро двигавшиеся группы. Сайда, выскакивая из воды, как-то особенно кувыркается в воздухе. Эта рыба из рода тресковых, никогда не попадает на ярусы. Она идет только на живую приманку, да и то на такую, которую нужно догонять, которая бежит от нее. Финляндцы и норвежцы ловят ее на уды, сильно двигая их в воде, так что наживка кажется спасающеюся от сайды. У нас лов ее производится совершенно иначе. Для этого употребляется четырехугольная, чаще квадратная сеть, называющаяся поддоном или нотом. Она устраивается с осадкой на середине и подборами на краях, в роде ящика, без верхней крышки. Ловят сайду на четырех лодках. К каждой прикреплена веревка, идущая от одного из углов поддона. Поддон выметывается на месте, куда направляется сайда. Когда стадо шаловливой и выдающей самую себя рыбы станет над нотом, – кормщики швыряют камни в воду, стараясь, чтобы они попадали у краев поддона. Испуганная шумом, сайда оседает вниз в нот. Ее приготовляюсь также, как и треску, т. е. сушат и солят, а из максы вытапливают жир.

Сайда далеко гналась еще за пароходом, играя на воде, и отстала только на высоте острова Большего Оленьего, темно-серою массою меледившегося вдали и точно окутанного туманом. Мимо нас плыли лодьи³, спешившие в Архангельск; несколько из таких мы встре[65]тили стоявшими на якоре у острова. Лодьи обыкновенно идут только по ветру, а при противном течении стоят в бухтах, как и во время бури. Только раз нагнали мы лавировавшее большое парусное судно “Гилъда”, гамбургского торгового флага, грузно сидевшее в воде. На палубе при нашей встрече засуетились матросы. Коренастый шкипер, широко улыбаясь, махал нам шляпой. Мы ответили ему платками, и скоро между нами уже лежало громадное пространство океана, на самом краю которого словно точка чернел оставленный позади корабль...

Остров Большом Олений, на высоте которого мы теперь плыли, тянется на 2 мили в длину и на 1/2 мили в ширину. Берег его очень высок и в некоторых местах обрывается вниз отвесными стенами почти черного цвета. В других – берег висит над волнами целыми массами серого плитняка, под которыми свободно проходять суда. Летом здесь часто промышляют лопари, построившие свои вежи на западном берегу острова. Отсюда оставалось не более трех верст до губы Шельпиной.

Когда мы подходили к этому становищу, мимо парохода мелькнуло несколько громадных перьев. Сероватые массы всколыхнули воду и исчезли так же быстро, как и явились. Это были акулы, гнавшиеся за сайдою. Судя по величине, они не могли принадлежать к иной породе кроме Seleche maxim, резиденцией которых почему-то считают норвежские воды, хотя их у нас находится более, чем в морях соседнего королевства. Обыкновенная же акула, особенно многочисленная на Мурмане, – Scymnus borealis не бывает длиннее двух c половиною сажень. Есть что-то отвратительное даже в движениях этого животного. Хищничество, жадность доходят в ней до апогея. Нужно видеть ее сальные глаза, тусклые, без блеска, живости. чтобы понять, сколько злобы должно быть в этом громадном теле: а ловко крадущиеся движения акулы? – это морской тигр, морская пантера…

– Вот сейчас увидите нарождающуюся промышленность нашего Мурмана. В этом становище устроена большая фактория некоего Савина, – указал мне налево капитан.

Напрасно я старался разобрать что-нибудь – только один серый берег тянулся передо мною, то повышаясь отвесными утесами, то падая вниз отмелыми мысами.

– Я ничего не вяжу.

– И не увидите пока не придем в губу. Шельмино лежит в щели.

Пароход повернул налево и пошел прямо в черную трещину каменного берега. По мере нашего приближения, края этой трещины [66] раздвигались и наконец “Качалов” поплыл по узкому коридору, обрамленному серыми стенами, на вершинах которых торчмя стояли громадные эрратические валуны. Чем дальше, тем этот коридор становился величавее. Наконец, немного спустя, мы увидели перед собою самую бухту, обставленную теми же каменными горами, образующими в одном месте серую понизь. Тут на полукруглых возвышенирях, в черных щелях и среди валунов разбросано самое становище.

На западной стороне подымается колоссальный каменный выступ, бросающий тень почти на половину бухты. На берегу гранитные породы кое-где образовывают массы скученных столбов, на верхушках которых белеют моховые пятна. Мох сползает и вниз, цепляясь за всякий кусочек торфа, раскидываясь там, где его больше. На высочайших пунктах берега чернеют кресты, поставленные здесь для того, чтобы возвращающееся в становища карбасы легче, находили путь в то время, когда седая марь заволакивает берег, и только его вершины плавают в однообразном море этой мглы. Отроги гранитных валов, повитые синевато-фиолетовою дымкой, уходят в непроглядную даль. Тут и чаек почти нет. Сюда являются они только с возвращением шняк с промысла. Если издали еще подымаются резкие пронзительные крики стаи бургомистров⁴, значить в становище везут рыбу. На солнечных припеках что-то зеленеет; расспрашиваю, – оказывается вороница. На южных склонах гор, открытых солнцу, изредка встретится березовая сланка, тальник (sabix viminalis), кокушник. Кукушкины слезки и колокольчики мелькают в блеклой траве, в сочных мхах; чуть не на самом камне растет щавель, лютики выстилают пригретый поверхности торфяных пространств своими золотистыми цветами, каменоломка (saxifraga) треплется из трещин выветрившегося гранита, болотный пух клонит по ветру свои белые шапки, осока выростает обильно повсюду, я около самого становища улыбаются из блеклой зелени дикая герань (heranium pratensis) и ромашка. На первый раз как-то странно наталкиваться здесь на эти сочные, поросшие цветами лога, – рядом с ущельем, где в вечной тени снег никогда не тает. В одном месте мне удалось даже встретить пучок неизвестно как занесенной сюда ржи, всколосившейся и приветливо кивавшей мне, напоминая поля и нивы иного, более счастливого края.

На одном из самых массивных выступов берега утверждена большая платформа на столбах, вбитых в каменистое дно бухты. [67] На ней по норвежскому образцу построен блокгауз с остроконечной кровлей, несколько домиков и жиротопенный завод. Это фактория Савина. Еще издали, когда я на шлюпке приближался к ней, оттуда пахнуло густым, жирным запахом тресковoго сала, в котором, для меня по крайней мере, не было ничего противного, хотя многим он невыносим. По крутой лестнице кое-как взобрался я на платформу и прошел прежде всего в лавку. Тут у Савина продавалось все, что угодно: якоря, уды, снасти, промысловая обувь, платье и шляпы, съестные припасы, чай, сахар, кофе и пиво. Лавка кое-как сколочена в самом блокгаузе; мне казалось, что именно такими были первые европейские заведения, на дальнем западе Америки. Повсюду кипит разумная, живая деятельность. Кругом платформы – несколько костров из тресковых голов, да у самой лавки и завода громадные круглые чаны с максой и воюксой. Надь лавкой помещается жилье самого Савина, и право невыразимо приятно было видеть в этой глуши, среди непроходимой дичи, чистые занавески и цветы на окнах. Веяло другой жизнью, чуждой суровому краю борьбы и неизъяснимых лишений. Жиротопенный завод у Савина устроен на пять больших печей, в которых находятся чугунные котлы. Вливаемая туда макса подвергается действию малого огня, и получается второй сорт трескового сала, который, вместе с самотоком, отвозится хозяином фактории в Гамбург на собственных своих кораблях. Треску и тресковые головы он отправляет в Архангельск, а сушеную рыбу и семгу – в Петербург. Кроме того Савин торгует с Норвегией и Англией. Он крестьянин Керетской волости, еще очень молодой человек, весьма представительный, с довольно приличными манерами, смахивающий на иностранного негоцианта. Из лавки я зашел в домик для наемных рабочих. Здесь было посноснее, чем в других станах. Всех рабочих до тридцати; они помещаются в казарме в три окна. Тут две комнатки, одна побольше, но обе одинаково низки. Тем не менее, когда возвращаются промышленники назад, здесь должно быть и тесно и душно. В другой маленькой комнатке на стенах развешаны литографии английских судов и пароходов.

– Скверно должно быть живется у вас? спросил я бойкого малого, вертевшегося около.

– Мы своими хозяевами довольны, потому они наши благодетели... заученным тоном начал он мне воспевать добродетели поморских капиталистов.

– Неужели все тридцать человек здесь помещаются?

– Оченно еще просторно. Потому, которые на чердаке спят [68] Опять же для легкого воздуха – на улицу можно. Иные – прочив больше тут, на пристани снять…

Было очень грязно и скверно. Если так живут люди у лучшего из хозяев, – что они должны терпеть у худших? Посмотрел я и баню, устроенную для рабочих. Кое-как сколоченная, черная – она едва ли может соответствовать своему назначению. Невольно приходило в голову, что вот и человек, понимающий дело, вышедший из рутинной колеи поморских хозяев, – а все-таки но отношении к своему рабочему он является таким же ветхозаветным кулаком, как и остальные. И фактория его поставлена на европейский образец, и сам он выглядывает немецким негоциантом, – а рабочего держит скотом, в духоте и грязи. Промышленники у Савина разделяются на покрученников и на наемных. Первые промышляют из трети, на общих основаниях поморскoго покрута⁵, вторые работают на заводе и при блокгаузе и получают в лето от 70-80 рублей, причем путь с места их жительства на Мурман оплачивается хозяином в тех случаях, когда они перевозятся не на его судах. Пища артелям дается весьма обильная. От хозяина идtт им мука, крупа и рыба. Горячее приготовляется два раза в день. Наемные рабочие получают чай утром и вечером, покрученники пьют свой. Кроме того первым выдается топленое масло, а последние для приправы к каше употребляют тресковую максу. По общему мнению промышленников, положение наемных рабочих гораздо сноснее, чем покрученников, участвующих в барышах своего хозяина. Первый, при лучшем содержании, получает до 80 рублей в лето, тогда как второй, но пользуясь тем, что дается “горнему”, т. е. наемному, выберет из промысловой добычи не больше 60 или 50 рублей. Вообще же рабочие здесь не особенно затруднены работою. Обыкновенно трудовой день продолжается не более десяти и не менее восьми часов в сутки.

При фактории Савина выделываются наемными рабочими ярусы для лова трески и мелкоячейные невода для добывания песчанки. Эти снасти высушиваются вокруг зданий фактории на жердях и палтухах. Они славятся на всем Мурмане своею прочностью. Впрочем, снасти не составляют предмета продажи на фактории, а употребляются только артелями, покрутившимися у Савина, как в этом, так и в других становищах. Общий оборот фактории доходить до 150,000 рублей. Она на довольно далеком пространстве Мурманского [69] берега скупает сало и максу, треску и палтусину, как соленую, так и сушеную. Фактория задает вперед деньги более чем 200 рабочим, да при ней находится до 60 человек. Заслуга этого торгового предприятия в том, что оно открыло непосредственные сношения между Англией и Мурманом, тогда как прежде все торговые обороты с Ливерпулем, Гулем, Нью-Кестлем и др. великобританскими городами совершались через норвежские фирмы, бравшие громадные проценты за свое комиссионерство. Фактория Савина свободна еще от одного упрека, который можно сделать вообще всем мурманским хозяевам. Савин у себя не допускает ни под каким видом торговли ромом. Пагубное влияние безпошлиннoго ввоза крепких напитков из соседнего королевства будет обнаружено в одной из следующих глав; теперь же ограничимся простым упоминанием этого факта. Рабочие у Савина получают ром или водку ежедневно, после возвращения с промысла, – и только. Того повального пьянства, которое я встретил, например, в Печенге, Вайдогубе и других становищах Мурмана – в Шельпиной и вообще в пределах деятельности фактории Савина, я не видел. Некогда по всему этому берегу цены на треску стояли весьма низко. Особенно же в период процветанияя фирмы Мартемьяна Базарнoго в Коле, о котором поморы, лопари и коляне сохраняют самые ужасные воспоминания, потому что в лице этого капиталиста поморская эксплуатация и кулачничество нашли самого яркого своего выразителя. Треска на Мурмане продавалась иногда от 3 до 5 коп. за пуд и не подымалась выше 15 коп. Делывал Базарный и так: подрядить промышленников возить ему треску по 25 и 30 к. Те рады. Доставят пропасть. Он примет все. Как явятся они на место за деньгами, он и рассчитывает их по 5 или 10 к. за пуд. Назад ведь не повезешь рыбы – испортится. Да и как это сделать, коли они все в долгу у него. Поплачет промышленник, да и отдает. Представьте себе, как должны были плакать эти энергические, смелые и твердые люди. А они плакали. “Ревмя ревели!” говорят они. “Сберемся бывало в кучку под его окнами, человек тридцать, и навзрыд плачем. А он только в окошечки поглядывает... да зевает, проклятая его душа!... А как нам не плакать, ежели у каждого семья дома голоднехонька.” Народ был в еще более жалком положении, чем теперь. Все это трудовое, голое население целую свою жизнь билось в петлях, расставленных Базарным везде, где только чуялась возможность легкой наживы. Поколениями поморы сплошь подпадали в крепостную почти зависимость к этому Кольскому Крезу из целовальников. С долгами ему Поморье не рассчиталось и теперь, а как росли эти долги, про то знает только темная совесть Базарнаго. До [70] сих пор лопари еще поминают в своих молитвах: “спаси Господи оленя от волка и нас от Мартемьяна!...” Влияние Мартемьяна Базарнoго и теперь сказывается в деморализации рабочих и в неспособности их к самостоятельной деятельности. Вследствие полувекового гнета этого купца, они до сих пор не могут никак составить свободную артель. Ненависть к отцу перенесли на его сына. Старик, например, брал у мотовских лопарей выброшенного на берег кита за 15 р. и те отдавал товаром или водкой, тогда как ныньче за тоже самое им дают от 100-150 р. Лопари по неволе соглашались на такие убыточные для них сделки, они у него были в кабале. Священника, вступившегося за лопарей, почтенного отца Георгия Терентьева, в Котозерском погосте, Базарных чуть не сжил со свету через податливую архангельскую духовную консисторию. В 1863 году, в Шельпиной Савин-отец основал свое торговое заведете и конкуренция между ним и Базарныме сразу подняла цены на треску, почти в пять раз против прежнего. Затем, в 1865 году, начинается вывоз трески с Мурманскoго берега в Петербург, морем, на корабле Зебека, и цена на треску опять повышается; наконец, в 1869 г., на мысе Сергиеве–Наволоке устраивает свою факторию датский генеральный консул г. Паллизен, – и уже в 1870, 1871 году треска свежая, т. е. прямо из воды, стоила 45 копр., а соленая – 60; а в 1873 году первая поднялась до 55-60 коп., а вторая до 78 к., в то же время цена на тресковую максу возвысилась с тридцати коп. при Базарном и 60 коп. при Савине, до 1 руб. 50 коп. за пуд. Вследствие конкуренции между Савиным и Базарным, Паллизеном и Зебеком, число шняк, промышляющих на Мурмане, с 1869 года увеличилось на 100, следовательно, число промышленников на 400; Кононов в Тириберке говорил мне, что теперь в Поморье иногда не хватает людей на промысел и хозяева принуждены нанимать кореляков, да и тех по временам не достает. Это, впрочем, не вызывает улучшения условий поморскoго покрута. За то в течетние этих четырех лет, 70 почти человек кормщиков стали самостоятельными хозяевами, благодаря более выгодному сбыту промысловой добычи. Семьдесят кормщиков = семидесяти артелям, т. е. 280 человек. Следовательно, повышение цены на треску отразилось на улучшении быта 280 промышленников из 3,800, работающих летом на Мурмане. Отсюда ясно, что выгоды падают преимущественно на долю хозяев, а 13/14 покрученников не участвуют вовсе в барышах местного рыболовства. 1,000 уд, за которые прежде уплачивалось норвежцам от 10 до 15 р., стоить теперь 5 р. и 5 р. 50 кон., потому что Савин возить их прямо из Англии в становища, лежащие восточнее Колы, а у г. Паллизена они [71] продаются для промышленников, ловящих рыбу западнее этого пункта. Замечательнее всего то, что не смотря на благотворное влияние фирмы Савина на мурманские дела, с 1863 г. до 1872 г., он не мог получить нрава на открытие здесь фактории и на пользование правами мурманских колонистов, не смотря на свои хлопоты, тогда как, например, г. Паллизен, основавший здесь свою фирму в 1869 г., тотчас же добился и тех и других прав без особенных усилий с своей стороны. Вообще, как и везде у нас, здесь русскому человеку трудно достается всякое начинание в тех случаях когда оно обусловливается какою-нибудь предварительной канцелярщиной. Многие, да и я сам, прежде ставили в упрек нашим купцам то, что они не принимаются за такие отрасли промышленности, которые на севере дают громадные барыши разным немецким проходимцам. Теперь, после близкого знакомства с делом, вижу, что я ошибался. Там, где эти почтенные русские фирмы с немецкими хозяевами разом добиваются какого либо преимущества, разрешения или поддержки от предержащей власти, – наш брать, хоть лоб разбей об стену, не получит ничего. Например, лес в Онеге немецким лесопильным заводам обходится дешевле, чем Беляеву и Русанову. Извольте конкурировать после того с этими Бисмарками от коммерции?

Только в одном отношении гг. Савин, Паллизен, Филиппов и другие одинаково погрешают и погрешают сильна Я хочу сказать о дороговизне соли на Мурмане. В прежнее время, из казенных заводов, она продавилась по 30 коп. за пуд; потом, когда она возилась из Норвегии, оплачиваясь пошлиною в 23 к за пуд, – цена ее доходила до одного рубля, а затем до 60 к. и даже до 40 к. Теперь она присылается из Англии; лица, выписывающие ее и пользующиеся правом беспошлинной торговли, не уплачивают за ввоз этого продукта на Мурман никаких таможенных сборов, а между тем, например, в Шельпиной – Савин, в Корабельном – г. Паллизен продавали ее по 50 и 56 к. за пуд. В Гулле она стоит 5 к. пуд. Доставка ее даже к Архангельску не обходится ни во что, так как она перевозится в виде балласта на кораблях, приходящих сюда из за границы за нашими отечественными сырыми произведениями. Если бы ее возили не прямо из-за границы, а уже из Архангельска на Мурман, то доставка могла бы стоить 16 к. с пуда не более (обыкновенно же 8-10 к.), а брать на 21 к. 35 к % – более чем неблаговидно. Нужно заметить, что даже у промышленников, доставляющих соль не из Англии, а из Норвегии, куда она все-таки получается из того же Ливерпуля и Гулля, можно ее купить дешевле, чем у гг. Савина и Паллизена. Так, например, помор Морозов для своей артели привез в 1873 г. соль из Вадсе, уплатив за нее [72] 30 к. за пуд, и продавал по 35 к. В прошлом году Дмитрий Базарный сбывал соль в Архангельске по 45 кон., уплатив за каждый пуд по 23 к. пошлины.

Странно право, что Архангельская губерния, при всем бесконечном обилии своих соляных источников, нуждается еще в иностранной соли, и не только нуждается, но и выплачивает за нее ежегодно 300,000 р. Вопрос о развитии местного солеварения так важен, сведения о последнем так интересны, что я не могу не привести их здесь.

Солеварение началось на севере с того самого времени, как в пустыни и дикие захолустья севера проникли первонасельники новгородские. В перемежу с грабежом чуди, они стали варить соль из морского рассола, тщательно охраняя свои варницы от хищничества аборигенов этого края, подстерегавших русского колонизатора повсюду точно также, как и русский колонизатор не упускал случая пограбить их и даже под шумок перебить сотню другую чуди. Одновременно с истреблением чуди, начало особенно широко развиваться и солеварение, упрочившееся здесь окончательно только с основанием Соловецкого монастыря. Монахи начали повсюду ставить варницы: и у Северного океана – в бесплодных губах Мурмана, и в Кемском Поморье, и по остальным берегам Белого моря. Одновременно развилось и частное солеварение. Конкурировали с Соловками и другие монастыри. Так – лучшие варницы Кольского полуострова принадлежали устроенному Трифоном Преподобным Печенгскому монастырю. До сих пор еще у берегов Лапландии отыскиваются следы прежних варниц, – обширные и прочные постройки, в самых развалинах своих являющие важное значение их в былые времена. Теперь сюда же идет иностранная соль, хотя источники ее не иссякли. Вся рыба, ловившаяся некогда на севере, просаливалась отечественною солью, которая сверх того отправлялась на продажу по всей северной полосе России и целыми транспортами шла в Новгород и Москву. Здесь еще в прошлом столетии вываривалось около 560,000 п. соли, в начали XIX в. – 160,000 п., а в настоящее время промысел не дает и 55,000 п. и таким образом менее чем в девяносто лет богатый промысел умалился в десять раз. Упадок этот относится ко времени сравнительно недавнему; в период с 1855 г. по 1862 г. добывалось по 120,000 п.; следовательно, за эти пять лет – 870,000 п; Всех варниц теперь еще считается 36, но 3/4 из этого числа, как например, Русановские на р. Кулое, в Пинежском уезде, закрыты, а остальные, и до сих пор продолжающие свою деятельность, низвели производство до крайне дурного состояния и сократили почти на 3/4 его размеры. Упадок промысла нельзя объяснить отсутвствием [73] сбыта его продуктов. Вот для примера приблизительные цифры возможного здесь спроса. На 280,000 ч. населения губернии нужно около 480,000 п. соли для приготовления трески, палтусины, сельди, семги, омулей, сигов и др. рыбы; на посол солонины, птичьего мяса и т. д. нужно около 400,000 п., итого 880,000 п. Местное солеварение дает много, много – 55,000 п. Разность в 825,000 п. пополняется привозом английской соли. В один Архангельск, не считая Печоры, Онеги, Кеми, Сумы, Сороки и Мурмана, куда в свою очередь доставляются грузы соли из за границы, ввезено ее с 1864-1873 г. – 1,781,100 п., или, считая каждый пуд в 55 к., почем соль обходится потребителям и рыболовам, окажется, что город Архангельск и ближайший район, имея возможность варить свою соль и не нуждаясь в иностранной, тем не менее в течение десяти лет истратили 979,555 р., а вся губерния около 3,000,000 р. Прелестно!

Трудное время местного солеварения началось в 1862 г. В 1838 г. впервые была наложена пошлина на лес, употребляемый при этом промысле. Но она оставалась номинальною. Никто ее не платил, никто и не требовал ее настоятельно. Вскоре потом правительство, видя недействительность этой льготы, принялось было за несколько более энергические способы ее взимания, но тотчас же убедилось, что с осуществлением лесных сборов, солеварение неминуемо упадет. Таким образом, в виду развития народного благосостояния, солевары формально были освобождены от этого налога, и лишь в 1862 г. правительство снова стало взимать его, но уже настоятельно, не на одной только бумаге. Результатом такой целесообразной меры быль упадок русского солеварения и обогащение иностранных монополистов, которым открылся новый рынок для сбыта их продукта. Разумеется, если бы население со ввозом заграничной соли получило возможность приобретать ее дешевле прежней, отечественной, то упадок промысла мог бы вознаграждаться этими выгодами. Но оказалось противное. Иностранная соль не продавалась дешевле 40, 50, 60 коп. за пуд, а в отдаленных от Архангельска пунктах, расположенных по берегам Белого моря и Северного океана, цена на нее доходила до 90 к. и до 1 р., тогда как прежде из казенных даже магазинов продавалась соль по 30 к. за пуд. Несколько купцов обогатилось, потому что прежде все варили соль, а теперь получили возможность иметь ее из за границы только крупные отпускные фирмы, к которым каждое лето из английских портов приходили корабли за ссыпными и льняными товарами. Солевары разорились, а жители Архангельской губернии стали приплачивать лишнее за неизбежную статью расхода. Рыбопромышленники, не имели права покупать прямо с судов беспошлинно привозимую сюда соль, тоже [74] отдают за нее значительно более прежнего. А между прочим, по видимости, на бумагах, по соображениям губернаторов, английская соль должна была обогатить и облагодетельствовать всю Архангельскую губернию. Тут, как и во многих других случаях, не были спрошены те, которых больше всего касается эта мера –рыбопромышленники и солевары.

Английская соль действительно дешева в покупке. Мы уже говорили, что в Ливерпуле и Гулле ее покупают по 5 к. за пуд, провоз ее до Архангельска не стоить ничего, потому что ее везут в виде балласта. С уплатою пошлин, в Архангельске она обходится покупщику в 28 к. за пуд. Назначаемая для Мурмана, беспошлинная соль должна обходиться еще дешевле, чуть ли не по 15 коп. за пуд с оплаченною доставкою на место, а между тем пошлинная соль продается в Архангельске не ниже 50 к. за пуд, а беспошлинная: на Мурмане от 47-65 коп., а внутри Лапландии от 90 к. до 1 р. Где же выгоды? Что выиграло правительство от этой меры? Соляной сбор, взимаемый в размере 9,000 руб. с отечественных производителей, – и только. Вычтя же из этого расходы взимания (одному акцизному надзирателю нужно отдать 1,500 р., а их трое), – получится такая жалкая сумма, что только подивишься, чего ради был загублён целый промысел, и кого собственно должна была облагодетельствовать эта мера? Укажут таможенные доходы на иностранную соль, в ответ можно указать на повышение недоимок, в еще более значительной пропорции, повсюду, где население еще недавно почерпало в солеварении обильное средство к жизни и к уплате государственных податей и общественных сборов. А разоренные посады Ненокский, Унский и Лудский, обедневшие села, а оставленные варницы, а выбрасываемая за недостатком соли обратно в реки рыба?.. А лапландская рыба, которую за дороговизною той же соли, вместо нее покрывают золою? Разумная экономическая мера, нечего сказать!

Почем обходится местная архангельская соль в производстве? Вот самый краткий перечень стоимости разных элементов этого производства. Чтобы выварить 50 п. соли, нужно:

3 кубические сажени дров (пошлина, вырубка и доставка на место)........ 12 р.

Плата наемному солевару и вообще ценность труда......... 2 р.

Акциз по 1/10 к. с пуда...........5 р.

Издержки передвижения готовой соли на ближайший рынок,

считая по 5 к. с пуда ........2 р. 50

Итого...........21 р. 50 к.

[75] Каждый пуд соли обойдется, следовательно, в 42 к. без торгового барыша. Да притом пошлину за лес внеси вперед, а выварил соль, – положи ее в казенный амбар, выплати акциз и тогда уже пускай в продажу. Нет у солевара денег (что случается всегда), – отдавай товар за бесценок скупщику, который за тебя уже внесет пошлины и заплатит акциз. Понятно, что при таком положении дела наш промысел не может бороться с иностранным ввозом. Если исключить пошлины, которые, право, на такой продукт, как соль, брать не то что неблаговидно, а просто непрактично, то каждый пуд ее обойдется по 12 к. А как в больших семьях заготовка дров и работа исполняется детьми, то цифра эта понизится еще более и отечественное производство вытеснить заграничный привоз.

Говорят: наша соль грязна и не может по своим качествам выдерживать сравнение с иностранною. Верно! Только опять в этом виноваты не производители, а фиск, сделавший тщательную обработку продукта убыточною. На грош, да еще со знаком минуса, не улучшить своего ремесла. Трудно решиться сделать затраты, большие противу текущих, чтобы продукт вышел получше, имея в виду, что в конце концов, по уплате пошлин и акциза, все-таки соль придется отдать себе в убыток. Да и увеличить затраты нет никакой возможности, потому что солевары обнищали и разорились в конец. В западной Европе пошлина на производство соли, на элементы этого производства и на самый продукт уничтожены давно и безвозвратно, как убыточный тормоз народного благосостояния. Из такой же морской воды, например, вывариваются соли в Австрии (не в Величке) 1.680,900 п., в Сардинии 2.340,000 п., в Сицилии 9.000,000 п., в Португалии 14.928,000 п., в Испании 18.900,000. Норвегия и та уже собирается у себя открывать соляные варницы, и правительство ее готово помочь этому доброму начинанию всеми своими средствами.

Как на самый рельефный пример упадка этого промысла, можно указать на Соловецкий монастырь, некогда вываривавший до 400,000 п. соли ежегодно, а теперь потребляющий иностранную соль! “Чудес” на свете, разумеется, много – но такие чудеса право редки!

Лодка давно нас ждала у пристани фактории. Мы сели – и поплыли к противоположному берегу, где в щелях разбросано пять станов – Швецова, Сороцкий, Ворзогорский, Кольский и Савинский. Те же на каждом шагу встречали нас прелестные белые всплески волн о каменные выступы мысов и островов. С середины бухты – вид невыразимо красив. Эти гранитные утесы, обступившие ее, эти суетящиеся толпы народа, кипучая трудовая свалка повсюду, множество лодок, бороздящих бухту во всех направлениях, стройный силуэт [76] парохода, казавшегося таким маленьким в тени громадной скалы, у которой стоял он, и шкуна на всех парусах, входившая в залив – веяли чем-то мощным, бодрящим, освежающим. Прибавьте к этому стройный рокот валов, окрики промышленников с берега, песни, звучавшие где-то, и этот чистый, соленый воздух океана...

Тут крестов было больше, чем в Cемиострове. Трудно было предположить, чтобы все: они стояли над могилами или играли роль маяков. Я обратился с вопросом по этому поводу к одному из моих спутников.

– Это у нас звычай такой. Баский звычай, наша поморская вера! Таперча сбираешься ты в путь, и ветер тебе не в хвост, а прямо в морду дует – непорато ловко тебе – сейчас с молитвой поставь крест и даст тебе Господь Вседержитель попутничка. Опять же ежели, к примеру, застала тебя в голомяни (открытый океан) буря, спас тебя Бог, ну пришел ты в становище, первое дело – в часовню, коли есть, опосля ежели ты не скот бесчувственный, должон становить крест. Но мы, однако, не забываем Его, Творца небесного. Повсечасно памятуем. На море, брат, Бога узнаешь. Потому и говорится, кто на море не бывал, тот Богу не молился. Как трепанет тебя – взмолишься. Сей год мы два креста установили. Помогай Бог!..

Наконец лодка пристала к отлогому, слегка покрытому щебнем берегу. Далеко от окраины моря непараллельное ей вилась полоса выброшенной приливом морской травы. Под ногами было пропасть ракушек. Прямо перед нами волнистыми линиями лежали каменные громады. Голубенькие, белые, палевые и желтые цветики по одиночке улыбались между валунами, словно кивая нам головками, как старым знакомым, видевшим их на дальнем юге.

–За то здесь не было такой чистоты как на берегу, где разбросана фактория Савина. Тресковые головы не сушились, а бросались вместе с внутренностями в воде, в которой и во время прилива они меледятся белыми, неровными пятнами. В отлив они обсыхали, распространяя невыносимое зловоние. Здесь тоже вытапливается макса, но в плохих чанах и кое-как. Она грязна невообразимо и имеет тот противный запах, который характеризует долго пролежавшую шквару. Кроме того, тут уже не было и помину о банях. Впрочем, промышленники придумали здесь бани особенного устройства. Над кличем холодной воды или у реки они устраивают палатку из парусов, окачивают ее водою, приготовляют несколько котлов горячей воды, а внутрь палатки наваливают целую груду раскаленных камней. В такой бане и чисто, и жарко как на полке.

[77] Я зашел в стань Морозова. Максим Морозов, промышляющий здесь на четыре шняки, т. е. снаряжающий шестнадцать покрученннков, быль сам на лицо. Он возился за чисткою рыбы, окруженный помогавшими ему зуйками. Этот помор сообщил мне, что Шельпино находится в семи верстах от становища Василькино и в 6-ти от Зеленецкого, От одного из самых больших промысловых становищ Гаврилова оно отстоит на 18 верст. При всех выгодах лова в Шельпине, оно представляет и важное неудобство, потому что за наживкой приходится плыть отсюда к устью реки Вороньей, т. е. почти за тридцать пять верст. К устью реки Вороньей съезжаются и из других пунктов Мурмана и, когда скопляются большие массы ловцов песчанки, – нередко случаются и драки, и ссоры. Все бросают невода в одно и тоже время, тянуть один через другого, перепутываются и только разругавшись всласть, а иногда и передравшись, возвращаются домой. В 1873 г. улов в Шельнино был потому именно плох, что наживки в губе Вороньей оказалось мало.

Шельлино совершенно разумно пользуется славою одного из самых здоровых в гигиеническом отношении мест на Мурмане: из 231 чел., промышлявших здесь в 1871 г., заболело только пятеро и один из них умер. Таким образом Шельпино дает лишь 2,1% больных на наличное число покрученников, тогда как на Семиостровье приходится 54,4%, на Щербиниху 53,1%, на Гаврилово 36,5% и на Тириберку 35%. Во время нашего проезда оказался здесь единственный больной тифом – за все лето.

Я попросил позволения войти в один из станов и нарочно выбрал тот, который быль попригляднее. Здесь, как объяснил мне мальчик-зуек, на пространстве двух квадратных сажень жило до двадцати человек. Несмотря на то, что в момент моего посещения в избе никого не было, так как все покручениики находились на промыслах, – воздух в ней быль сперт и душен. В нем казалось еще клубились миазмы от сушившейся обуви и др. ингредиентов. Нары были неимоверно грязны. Я поднял с одной свалившуюся рогожу и отдернул руку с чувством близким к ужасу – там кишмя кишела разная мерзость. Сквозь щели плохо сложенной печи струился едкий дым, а в щели плохо сложенного сруба дула холодная, насквозь пронизывающая тонкая полоса ветра. На полу лежали груды сору и мусору, тут и грязь, и органически вещества; толстый слой сажи лоснился вокруг печи.

– Неужели у вас спят здесь двадцать человек?

– А как же не спать. Умаешься – заснешь.

– И не душно?

[78] – Бываете, кто ночью на корачках выползет за двери, да так и ложится на ветер. Уж это если очень одуреет. А то ничего – спят. Тепло, кости – размает. Тут хоть буди – не услышит...

В других станах было еще хуже.

Какое страшное здоровье нужно иметь, чтобы уцелеть при таких условияхъ!

Впрочем нужно быть справедливым. Подобное же безобразие водится не у одних нас. Бергенский купец Герман Баарс говорит в своем сочинении “Les peches de la Norweg” о хижинах, где живут северно-норвсжские промышленники в период ловли на Ведгонских островах, почти тоже самое. Нужно только заметить, что в норвежжских избах помещается в обыкновенное, небойкое время промысла от 6-12 чел. на сравнительно большем пространстве, и для каждого из них имеется кровать.

Желая собрать кое-какие сведения о положении промысла, я искал в Шельпиной губе старосту; но оказалось, что как он, так и его кандидат уехали за песчанкой в Воронью реку. Каждое мурманское становище из среды своих покрученников избираете самого уважаемого “коршика” старостой, который обязан наблюдать за порядком, высылать промышленников на ярусы и пр. Это начальство, власть становища, его муниципалитет. Церемония избрания отличается юмором и разгулом чисто поморскoго свойства. Выбранного покрученники возят на себе из стана к стану, сменяясь в каждом. В станах его поят водкой или ромом, обливают помоями, водою и чем попало. Начальство возвращается домой уже без ног и несколько дней после того не может протрезвиться; староста же и представитель местной юстиции. Он решает все распри, карает за преступления и установляет законодательным порядком промысловые кодексы, уголовные и гражданские.

На одном из холмов, в стороне от становища. серело что-то в роде конусообразной палатки. Спотыкаясь и падая на каждом шагу, мы побрели туда. При одном из поворотов у горного кряжа мы лицом к лицу столкнулись с каким-то дрожащим, несчастным, хилым созданием в лохмотьях; это оказалась лопарка. Седые клочья редких волос выбивались из-под тряпки, покрывавшей ее голову. Слезящиеся, с красными опухшими веками глаза тускло светились на землистом, сморщенном в кулачек лице. Малорослая, с длинными руками, она шла какою-то неровною, колебавшеюся походкой – пока не увидела нас. На одно мгновение она остолбёнела, потом опрометью кинулась в горы, цепляясь за выступы каменных пород, скользя змеей над обрывами и ловко, хотя и испуганно, про[79]бегая там, где мы несомненно сломали бы себе шею. Мой спутник крикнуль ей что-то ободряющее, но она еще быстрее поползла вверх по отвесному почти гранитному столбу!

– Экая дикая! заметил промышленник, провожавший нас. Сказано – чудь! К нам они пригляделись, ну а вы не в таком платье. Думают – начальство и пужаются.

– Чего же они боятся?

– Как начальства не пужаться. Начальством они очень напуганы. Страх чувствуют. Допреж сего, давно это бывало, где начальство проедет, так точно пал прошел по лесу –все чисто; ни оленя, ни оленьей постели, ни денег!.. Тоже, господа благородные, очень умели промышлять этим. Мы треску, – ну, а они лопарей ловили. Потому, напуганы. Как не пужаться. Теперь и легче, безобразя того нет, – а лопарь все не верит. Все думает, что его за шиворот получить желают...

Кое–как, с грехом пополам, добрались мы до вежи, разбитой на торфяной плешке куполообразного холма. Открыв деревянную дверь, мы увидели лопаря и лопарку, сидевших молча на корточках друг перед другом, за чаем, который они пили, наливая его из медного чайника в глиняные, большие кружки. Эти были совершенно не похожи на только-что встреченную нами старуху. Оба красивые и хорошо одетые, они производили чрезвычайно приятное впечатление: муж был в красной кумачной рубахе. Черные курчавые волосы вились вокруг выпуклого умного лба. Красивые черные глаза смотрели осмысленно и кротко. Черты лица были совершенно правильны и чисты, члены вполне пропорциональны. Лопарка – жена могла назваться красавицей в полном смысле этого слова. Прелестные голубые глаза, с несколько диким блеском остановились на нас только на одну минуту. Унизанная бисером сорока красиво сидела на маленькой грациозной головке. Изящный губы, прямой, небольшой нос и высокие черные брови придавали ее лицу оригинальную прелесть. Но чему бы позавидовали наши дамы – это рукам и ногам полудикой нимфы. У лапландок вообще необыкновенно красивые и маленькие руки. Несмотря на тяжелую черную работу, они никогда не теряют своих изящных очертаний.

Встреченная нами красавица была одета в красную шелковую душегрейку, опушенную мехом. Нужно сказать только, что после, во время моего скитальчества по Лапландии, я видел красивых, но уже не встречал одетых таким образом лопарей. Везде была бедность и убожество.

– Здравствуй, Васька! обратился к хозяину вежи сопрождавший нас промышленник.

[80] – Здравствуй. Чего не входите. Чаю напейтесь, – чисто по-русски приглашал нас лопарь.

Жена его в это время сидела неподвижно, опустив глаза вниз. Нам хотелось зайти сюда, но пароход не ждал. Нужно было поспеть во время.

Василий Логинов – лопарь, встреченный нами, владеет оленьим стадом в 700 голов. Еще недавно такие оленеводы считались бедняками. Они положительно стушевывались перед богатыми лопарями, у которых численность стад была неизвестна, за невозможностью сосчитать их. Теперь не то. Ограбленные волками, старым чиновничеством и русскими торговцами, инородцы разорились и разоряются до ныне. Водка отнимает у них все. Об этом будет подробнее сказано ниже, теперь же ограничимся только замечанием, что сохранением своего стада Логинов обязан, тому, что лет пятнадцать назад он находился в особенно счастливых условиях, недопускавших никаких столкновений с предержащею властью. Он ничего не пьет.

Вблизи губы Шельпиной лопари ловят на р. Оленке семгу. Семга ловится и по всему Мурманскому берегу, но ценится весьма недорого, потому что в ней горазду менее жиру, чем в беломорской, и она далеко не так нежна. Самая худшая семга попадается в Иоканке, реке, впадающей в Иоканский залив у св. Носа; та ценится не дороже 2 р. за пуд. В реке Оленке вылавливают до 300 п. в хорошие, урожайные на семгу годы и до 180 в обыкновенные. Скупается весною семга, Савиным по 3 р. за пуд, и все выгоды улова поступают не в пользу лопарей, а в уплату их податей и недоимок, количество которых они не знают сами. Семга здесь ловится гарвами, но в более значительны реках Мурманскoго берега устроены заборы.

Не успели мы добежать до берега, как раздался второй свисток парохода.

– Хорош конек, да горяч больно! острили промышленники.

– А все на шкуне ловчей.

В тот же день пароход “Качалов” бросил якорь на рейде самого многолюдного из становищ Мурманскoго берега – Гаврилова, окруженного со всех сторон громадными отвесными пахтами, вершины которых тонко рисуются на ясном фоне безоблачного неба, со всеми своими зубцами и извилинами. На склонах, об ращенных к северу, серебрятся узкие полосы снега, да на выступах скаль белеют пятна птичьего гуано, которое здесь пропадает даром, а в соседней Норвегии составляет выгодный предмет местного торга. Узкий вход в гавань защищает последнюю от напора полярных [81]

льдов, а глубина ее делает Гавриловское становище одним из выгоднейших для промышленников. Самые большие беломорския суда, сидящие 8 футов в воде, – свободно останавливаются здесь. За то во время отлива, в куйпогу, – вода из бухты уходить вся, и она обсыхает так, что с конца в конец по ней можно пройти, не замочив ног.

В первый раз в восточной части Мурмана я различил массы красного гранита, проникнутого кварцевыми жилами на скалах, окружающих залив. Поверхность пахт (скал) покрыта торфяным слоем до одной сажени в толщину, а в природных цистернах на плоских вершинах трех утесов серебрятся озера стоячей воды, скопляющейся в них от дождя или от стаявшего снега. Уже у Гаврилова скалы подымаются на 650 ф. над поверхностью океана. Виды с их вершин – поразительны. Это – воплощение красоты и величия. Я сам не имел времени взобраться туда по природным лестницам, образуемым выступами камня, но очевидцы много говорят о роскоши полярного пейзажа, представляющегося отсюда. Прямо, почти под ногами, – вся Гаврилова губа, на тихой поверхности которой качается несколько судов с убранными парусами; у подножия пахт лепятся станы; едва слышным долетает до вас гул, показывающий жизнь и движетение; звонкая монотонная песня помора смешивается с печальным криком чайки; далее на горизонте безбрежная равнина океана – незаметно сливающегося с светлою лазурью неба. Направо и налево скалистый берег, вершины которого, выказываясь одни из-за других, теряются в отдалении. Сзади бесконечная тундра, гористая, с своим бледным и унылым колоритом. Горы эти, идущие внутрь материка, расположены в виде кряжей параллельно морскому берегу, как океан, взволнованный ветром и потом мгновенно застывший.

В этом становище обыкновенно скопляется около 351 покрученника, но случается, что количество их понижается до 300 и повышается до 400. В санитарном отношении Гавриловский промысел не особенно выгоден. По крайней мере в 1871 году заболело здесь 36,2% горячкою и тифом; а в 1868 году, когда по всему Мурману распространилась цинга, здесь в одном становище из 200 человек умерло 70. Перед самым становищем лежат острова Гаврилов и Гусенец, покрытые слоем глубокого торфа, до того сухого, что от малейшей искры он загорается и тлеет, как ртуть.

Раз, один из местных чиновников, посещавши Мурман, человек по-видимому весьма легковесного свойства, позабавился “пробуя зажечь глыбу торфа”. Огонь с поразительной быстротой стал распространяться по всему острову, и только соединенными усилиями ланланд.. (Пропущено. В оригинале не хватает стр. 82, 83, прим. ред. КК)

[84]

Больше ничего добиться от них я не мог. Тем дело и кончилось.

Уж под вечер мы выбрались из Гавриловской губы. Пароход быстро оставил за собою Вороньи Лудки, мыс и губу Воронью, вокруг которой отвесные пахты скучиваются одни над другими подавляющими мысль, угрюмыми массами. Здесь становилось уже значительно теплее. Чувствовался, как будто, совсем другой климат, хотя и погода стояла такая же какая нас застала в Семиостровье, и времени от нашей стоянки в последних прошло весьма немного.

От губы Вороньей до губы Опасовой берега становились все выше и живописнее; пирамидальный горы обрисовывались налево между плоскими вершинами более низменных выступов. Даль сливала все мелкие детали и стройное целое являлось тем красивее и величавее.

– Если хотите видеть райский уголок нашего Мурмана, предупредили меня, так не сходите с палубы. Скоро будет Тириберка.

Примечания

[60]
1 Карбасы – небольшие легкие лодки, употребляемые всеми жителями Архангельской губернии для прибрежных и речных плаваний. Они бывают различных величин, но всегда одинаковой формы. Длина карбаса от 18 до 25 футов, ширина несколько менее четверти длины. Для гребли на них находится от 4 до 10 весел одноручных. Под парусом они ходят довольно легко, но неустойчивы. По реке Двине для перевозки грузов употребляются карбасы большего размера, называемые холмогорскими. По Тиманскому берегу, из Пустозерска, почти такие же карбасы ходят за промыслом на Новую Землю. Эти только приспособлены к морским плаваниям: их длина 42, ширина 14, глубина по берегу 5 ф.; подымают до 2,000 п. груза.

[62]
2 Вторая – беда.

[64]
3 Лодьи – палубные суда большего противу других размера, но неодинаковые между собою, употребляются для перевозки грузов и для плавания за промыслами в отдаленные места, как-то: к Лапландскому берегу, на Новую землю и на Шпицберген. Длина лодки от 6 до 12 маховых сажень, т.е. от 36 до 72 футов. Грузу поднимают от 1,000 до 12,000 пудов. Дно плоское. Малые лодьи называются иногда шитиками. Вооружение больших лодей состоит из троих мачт и коротенького бушприта. Некоторые лодьи ходят весьма легко, верст по 12 в час с попутным ветром, но редкие из них могут лавировать, а потому они плавают обыкновенно у берегов и при противном ветре заходят в становища, в которых при отливе обсыхают. На лодьях бывает от 5 до 15 человек.

[66]
4 Бургомистр – чайка побольше других видов этой птицы. Она отнимает добычу у остальных чаек.

[68]
5 Хорошо, ежели бы Савин показал пример другим поморам, да завел бы в Шельпиной свободную артель, как в Колежме. Многие сказали бы ему большое спасибо.

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011

Оргинал главы