В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.

[147]

VI.

Лет двенадцать тому назад, российский Мурманский берег на всем своем протяжении, равняющемся более 800 верстам (считая извилины), не представлял ни одного пункта, где бы существовали постоянные поселения. Множество становищ, усеявших его бухты, губы и острова, оживлялись только летом, когда из различных мест Беломорского края и из Колы сюда стекались промышленники для лова рыбы. Зимою и осенью здесь царило мертвое безлюдье. От Святого Носа до границ Норвегии только редкие вежи лопарей, стороживших становища, напоминали в этой пустыне о близости человека, да на западных оконечностях Рыбачьего полуострова жило несколько семейств норвежцев и финляндцев, поселившихся здесь произвольно и даже числившихся на родине в бегах. Между тем, людям, близко знакомым с делом, не раз бросалась в глаза разница между нашими берегами и окраинами соседнего королевства, хотя и поставленными в почти одинаковые климатический условия, но поражающими населенностью, богатством и гражданственностью от русской границы к западу, и безлюдьем, безурядицей, скудостью к востоку от той же линии. В то время, как на крайнем севере Норвегии цветут города Вадс'э, Вардо–гуз, Тромс'э, Гаммер-фест и др., производящие громадную торговлю во всех частях света, переполненные капиталистами, имеющие театры, прекрасные школы, и вообще все необходимое цивилизованному человеку – на крайнем Севере России не было ни одного постоянного поселка. Между тем, хорошо было известно, что лет тридцать восемь назад и соседняя полоса Норвегии была такою же пустыней. На месте цветущих ныне Вардо и Вадс'э стояли незначительные промысловые фактории, да два-три домика рыболовов. Там, где теперь находятся прекрасные норвежские становища, бродили только фильманы с оленьими стадами, да изредка промышлял квен, незнавший, куда ему даваться от голодовок.

Одновременно с этим, к архангельскому губернатору Гагарину стали отовсюду поступать заявления поморов о желании их, при известных условиях, поселиться на Мурмане. Наконец, возникла и мысль о правильной колонизации этого края, тесно связанная с сознанием необходимости исходатайствовать переселенцам различные льготы, без чего, понятно, заселение берега было не особенно заманчиво. Гагарин принял в этом деле самое живое и искреннее участие. Он разработал проект колонизации, и затем начал целый ряд ходатайств, результатом которых было [148] Высочайшее повеление 22 ноября 1868 г., о предоставлении мурманским колонистам некоторых льгот, главным образом заключающихся в следующем: 1) предоставлены русским и иностранным переселенцам на Мурманский берег в отношении торговли с Норвегией права, дарованный поморским крестьянам, и сверх того дозволено им в течете пяти лет, считая со дня утверждения этой меры, заниматься всякого рода торговлею и промыслами без взятия установленных свидетельству, а также разрешено им для собственной надобности и для продажи в колониях беспошлинно провозить мануфактурные и другие товары. 2) Предоставлено усмотрению губернских властей на каждое семейство, уже поселившееся на Мурмане, а также имеющее прибыть туда, назначат ссуды от 50 до 150 р. с рассрочкою платежа на пять лет, под круговое ручательство или под обеспечение имуществом, с тем, чтобы потребные на это кредиты, по приблизительному исчислению, вносились в расходные сметы министерства внутренних дел. 3) Переселенцы на шесть лет освобождены от употребления гербовой бумаги, кроме совершения купчих при покупки у казны земель. 4) Разрешен им отпуск в ссуду и за деньги хлеба из казенных магазинов. 5) Предоставлено им право заниматься промыслами пушных зверей и птиц, а также ловить рыбу в реках и озерах, находящихся вблизи колонии. 6) Распространены на них льготы, даруемые бывшим госуд. крестьянам при переселении из одной губернии в другую, т. е. пятилетняя льгота от воинского постоя, льгота в податях, денежных и натуральных повинностях на восемь лет, считая этот срок с начала года, в который совершено переселение. Льготы от рекрутской повинности в продолжение трех рекрутских наборов со времени переселения и сложенье всех недоимок прежних лет, если достоверно доказано будет, что недоимки состоят лично на переселенцах. 7) Предоставлено тем из них, кто не знает русского языка, все прошения и объявления кому бы то ни было подавать на языках норвежском и финляндском, а также дозволено иностранцам принимать присягу на подданство России, в самых колониях перед становым приставом или мировым посредником. 8) Положено устроить мурманскую колонистскую волость отдельно от волости лопарей.

Вслед за этим и началась правильная колонизация края, продолжающаяся уже шестой год и, судя по ее результатам, вполне оправдавшая общие ожидания. Переселенцев здесь считается около 800 ч. об. пола; из них финляндцев 305 ч., норвежцев 245 ч., русских и корелов 250 ч. Как мы уже заметили выше, самым надежным элементом переселений на эти отдаленные берега могут [149]считаться трезвые, работящие и честные финны, затем следуют русские, корелы и шведы (их немного). Норвежцы, за немногими исключениями, явились началом в высшей степени вредным. Они служат здесь комиссионерами иностранных торговцев ромом, устроивших свои фирмы в Варде-гуз, Вадс'э и Тромс'э. От этих колонистов, выходцев из Ост и Вест Финмаркена распространяется, как от центров, пьянство, нищета и бездеятельность. К ним же являются из Норвегии партии самовольных норвежских ловцов, промышляющих в наших водах, отнимающих у русских лучшие ухожья, места, где водится песчанка и наживка, и в случай каких либо столкновений с местною властью заявляющих, что они только работники у русского колониста из своих же норвежских переселенцев. Русские бедствуют, с трудом упрочивают свое благосостояние, хотя в последнее время нельзя не заметит в этом отношении отрадного перелома. Кое-кто из них уже заводит и хорошее хозяйство и скот. Главные промыслы колонистов: лов трески и другой мурманской рыбы, лов семги в реках, впадающих в Северный Ледовитый океан, бой акул и других морских животных (в том числе тюленей и моржей); торговля, скотоводство, обусловленное превосходными покосами близ колонии. Некоторые занимаются охотой, а с 1872 г. явились, наконец и ремесленники: столяры, кузнецы и портные. В этот шестилетний промежуток времени здесь открыты три фактории: Савина, Паллизена и Базарного, общий оборот которых простирался до 500,000 р., и вновь открываются еще три: Филиппова, Хинагина и Хохлова; основано, сверх того, шестнадцать лавок, четыре паровых и восемь простых салотопень для добывания медицинского рыбьего жира – первые, и просто трескового сала – вторые. Колониям принадлежит 142 елы, один клипер, шест шкун, 33 шняки, 88 карбасов, 16 больших морских судов разных названий. Итого один флот колонистов равняется 286 судам, не включая в это число около 900 судов, промышляющих на Мурмане и принадлежащих летним промышленникам. Если же считать и восточные колонии, не включенный в колонистскую волость, то переселенцам принадлежат 270 шняк, 189 ел и 27 тройпиков. Скотоводство также довольно развито, а именно: в колониях находится 272 коровы, 43 быка, 120 телят и телок, 507 овец, 21 свинья и около 300 оленей. Принимая общее число колонистов в 723 чел., окажется, что здесь на каждых пят колонистов приходится по два судна, т. е. более, чем по одному на семью. Скота на каждого колониста приходится почти по две головы, а на семью по 8 штук. Не безынтересно будет привести все эти данный по каждой колонии отдельно. Большая часть [150] их – 16 – составляют Мурманскую колонистскую волость, а три, лежащие восточнее Кольской губы, причислены к Кольско-Лопарской. Мурманская колонистская волость, открытая в 1870 году, разделяется на три сельские общества: Печенгское с пятью, Рыбачье с семью и Урское с четырьмя колониями. Печенгское общество находится между губою Амбарной и рекою Ворьемой. Здесь колонии:

Печенгская. Если говорить об истории края, то необходимо заметить, что это старейшая после Колы русская колония на Мурмане. Основателем ее был новгородец, священнический сын Трифона Преподобный, проповедовавший православие даже за пределами Норвегии. В 1536 году он построил на устье Печенги монастырь, куда начали стекаться иноки, бельцы и “худородные, голутвенные людишки”. Получив через двадцать лет от Иоанна Грозного жалованную грамоту на владение губами Печенгскою, Мотовскою, Пазрецкою и Нявдемскою (ныне уступленными Норвегии) с их речками, монастырь завел здесь обширные ловы семги и трески; для покупки этой рыбы, к Печенгскому монастырю приезжали торговые гости даже из Гамбурга, в свою очередь, привозившие сюда красное вино, пиво и соль для посола рыбы. Тут зачалась таким образом русская рыбопромышленность и было положено основание торговым сношениям с иностранцами. К несчастию, через тридцать лет после того шведские шайки напали на монастырь, разорили его хозяйственные сооружения, уничтожили тони, сожгли монастырь, а братию и бельцов убили до единого человека. С тех пор, Печенга оставалась необитаемою ровно 332 года, т. е. до 1868, когда здесь поселились 152 колониста (79 м. и 73 ж.); из них русских 93, корелов 33, финляндцев 5 и норвежцев 21. Их дома разбросаны на протяжении пятнадцати верст. Каждый селился, где ему казалось выгоднее и удобнее, кто на р. Печенге, кто у Печенгского залива, кто по реке Гагарки, кто по Трифонову и Баркинову ручьям. На берегу хорошие сенокосы. Норвежцы Печенгскую губу называют Peisen-fiord, а реку Печенгу Piesen-Elf. Вся длина губы девять миль. Она изгибается четырьмя коленами, из которых самое красивое второе – Девкина заводь, обставленное романтическими пейзажами окрестных гор и пахт. Река Печенга до впадения в вершину губы протекает сквозь многочисленные озера и выходит из них же верстах во ста от своего устья. По берегам реки ест хорошие сосновые леса и, живя в этой колонии, финляндцы уже давно бы обставились хорошими избами, амбарами и хлевами. Верстах в двадцати, вверх по реке, ест лопарская церковь св. Трифона, а в трех верстах от ее устья раскинуто их летнее становище. Вход в губу Печенгу необыкновенно красив. Устье ее [151] раздвигается перед вами, как широкие ворота между восточным мысом и полуостровом Немецким. За ними в глубь материка лежит серебряная полоса губы, в которую справа и слева вдаются откосы гор и пахт. А еще дальше чуть меледится подернутый синею дымкою берег, окаймивший вершину губы. Прибавьте к этому круглые голые скалы, направо и налево обрушивающиеся в океан, и вы поймете дикую прелесть этой картины. На всем приволье рек, озер и гор, обступивших губу, разбросаны 31 изба и 6 землянок, где живут колонисты; им принадлежат 15 амбаров, 5 бань, 20 хлевов, две лавки, 28 ел, 10 шняк, 21 карбас, 56 коров, 11 быков, 154 овцы и 89 оленей. Промысел производится тремя семужьими неводами, сорока семужьими гарвами, 374 тюками тресковой снасти (яруса), одним акульим аппаратом, 80 ручными сетями для лова белой рыбы, одним неводом для мойвы, шестнадцатью ружьями и одною сетью для лова морских зверей. Ценность всех этих орудий – до 19,000 р. Ежегодно здесь вылавливается рыбы, вытапливается сала, добывается морского зверя и акул на 40,000 р. Для стоянки судов прекрасные якорные места в Лодкойной бухте и в вершине губы против Трифонова ручья. “Экспедиция”, о которой мы говорили выше, предполагала здесь устроить зимовье для военного крейсера, мимоходом сказать крайне необходимого Мурманскому берегу. Колония эта находилась бы в блестящем состоянии, если бы не вредная деятельность норвежца ромоторговца Даля. Ему даны права русского колониста и он, пользуясь ими, споил всю Печенгу, разорил ее в лоск, так что теперь переселенцы этой губы все вмести должны ему за ром до 5,000 р. или по 33 р. каждый, включая детей и женщин. Он задает им ром и под будущий промысел и под промысловые снасти и под круговую поруку. Есть хозяева, которые должны Далю по 100, 150, 200 и более руб. частию за ром, частию и за др. предметы. В особенно безнадежном положении здесь находятся кореляки. Они не имеют ничего. Все пройдено, пропито, а с голодными желудками работается невесело и плохо. Вблизи, прекрасные боры, а постройки у них скверные, и не смотря на право беспошлинно рубит деревья, многие живут в землянках, а лес между тем превосходный. Один колонист ставил избу при мне – бревна в диаметре 2 четверти, ровные, гладкие, крупные. Сенокосы и рыбные ловли отдаются иногда в кортому. В землянках – грязно, душно смрадно, в избах – не лучше. Огородишки есть и, не смотря на изобилие в удобрении, на сравнительно теплый климат, запущены; поросли подымаются дурно от небрежности хозяев. Женщины развратны. Сифилис довольно сильно распространен. Зимою могли бы убить за дрова на продажу в Норвегию, где они в высокой цене. [152] Насколько было бы выгодно такое занятие, видно из того, что в Норвегии за жердь, длиною в две сажени и в диаметре 3 вершка, платят охотно от 40 до 50 коп., только везите. Спят по избам, да кое как перебиваются изо дня в день. Финны, разумеется, и зажиточнее, и нравственнее, и трудолюбивее этих переселенцев. Кореляки одеваются скверно и все более и более должают Далю. Хлеб им доставляется последним из Норвегии, куда в свою очередь привозят его поморы из России. Странно, что при этом он все-таки обходится дешевле, чем русский хлеб в Коле. Это объясняется тем, что взамен за хлеб норвежцы отдают соль, ром и рыбу по дорогим ценам и выгадывают на этом.

Не я один вынес из посещения колонии Печенги такие безотрадные впечатления. С кем я ни говорил потом, оказывалось одно и то же. Священник в Коле, купец в Архангельске, консул в Норвегии, промышленники в разных становищах Мурмана, наконец колонисты в Земляной и Червяной губах соглашались со мною.

В устье Печенгской губы, на полуострове Малонемецком вторая колония Печенгского общества. Здесь могут стоят на якоре в местной губе до десяти обыкновенных поморских судов, но больших судов, например военных бригов, не поместится более одного и то на швартовах. Тут прежде живали лопари промышленники, теперь же они являются сюда только по временам запастись провизией, ромом и др. предметами. Вся колония состоит из становья и дома норвежца переселенца Даля, о котором мы уже говорили выше. В колонии он живет с своими рабочими и несколькими норвежцами не колонистами. Им выстроено пят изб и шест амбаров. При поселении пят ел, одна шкуна, один карбас; из скота: две коровы и четыре овцы. Промысел производится двумя семужьими неводами, ста пятьюдесятью тюками трескового яруса; общий торговый оборот, по официальным сведениям, 5000 р. По нашим же личным наблюдениям цифра эта должна быт принята вдвое. Роль Даля на Мурмане будет выяснена несколько подробнее, когда мы рассмотрим положение ромо-торговли на этих отдаленных берегах. Теперь же заметим только, что разорив колонию Печенгу, Даль разорился сам и разумеется рад бы сбыт свое дело на выгодных условиях кому-либо другому.

В 12 милях к WNW от становища и колонии Малонемецкой врезывается в матерую землю небольшая губа, прикрытая с севера высоким и крутым островом. Это становище Столбовое, где находится третья колония печенгского общества – Столобовая. В ее бухте могут останавливаться небольшие лодьи, сидящие в воде шесть [153] футов. Здесь поселилось в качестве колонистов семеро норвежцев, занимающихся рыбным промыслом. Одна изба, один хлев, да землянка составляют всю колонию. Семья переселенцев ведет одинокую и печальную жизнь. Особенно тоскуют две женщины, из которых одна по-видимому знала лучшее время и иную обстановку когда-то. Впрочем, зачем доискиваться какие связи соединяют колониста с его прошлым, чем он был прежде! Понятно, что только несчастие гонит человека вон из его родины, из братского и милого кружка дорогих сердцу людей. К чему бередит старые раны. Довольно того, что тайная драма сказывается сама в грустной песне и печальном взгляде. А я действительно подметил один такой взгляд, когда колонистка вышла из избы на берег. Ветер дул с ее родины – и нужно было видеть, как она смотрела туда!.. Тихо всколыхнулась грудь, по огрубевшему на севере лицу скатилась слеза и, бессильно понурясь, она медленно пошла домой, чтобы там, в тесной и жалкой избенке, переживать те же думы, перебирать те же воспоминания – все о далекой, трудно забывающейся родине, о том милом крае, где ей улыбались знакомые лица, где, быт может, у черных скал Лофоденского побережья зеленеют над морем дорогие и милые могилы.

В колонии пока находятся одна ела, карбас, две коровы. В этом все богатство и все надежды переселенцев.

Следующая колония – Ворьема помещается у устья реки того же имени, вытекающей верстах во ста отсюда и быстро бегущей по крутому склону к морю. Усеянная порогами и сжатая пахтами (скалами) Ворьема представляет по обоим берегам своим прекрасные пейзажи, так и просящиеся на полотно. Такова, например, местность узкого и красивого плеса Лазозера. Самая река очень узка. В устье, ширина ее доходит лишь до 10 1/2 сажень. Здесь выходит по реке Ворьеме к морю пограничная с Норвегией черта. Тут находится крайний столб, указывающий начала района, отданного соседнему королевству. От него граница идет к югу на 12 верст, потом на Пазреку к церкви Бориса и Глеба на W. Прежде считали границею мыс Верес в 50 верстах западнее Ворьемы, на меридиане города Вадс'э. Колония на Ворьеме также не многолюдна. В ней поселилось шестеро корелов (два семейства, 3 м. и 3 ж.), весьма зажиточных. У них две избы, амбар, баня и хлев. Одна ела и карбас служат для промысла. За то они довольно успешно занимаются скотоводством (5 коров, 1 бык и 17 овец). Ловят семгу собственным неводом, очень значительным, и двумя гарвами, и добывают треску, для чего у них находится 30 тюков яруса. Кроме того, [154] они же бьют лисиц и куниц. В колонии есть четыре ружья для этой цели.

Крайняя западная колония наша Финманская или Фильманская лежит на самой границе Норвегии, в так называемой Островной губе, с прекрасною бухтою, глубокою и закрытою от ветра. Здесь живет колонист из норвежцев, Оскар, с наемными людьми (норвежцами). Он не занимается одною рыбопромышленностью, но, пользуясь соседством Норвегии, торгует в большом размере норвежским ромом и другими товарами. У него две избы, два амбара, лавка, две елы, две шняки, олень. Из рыболовных снарядов: два семужьих невода, 80 тюков яруса и 2 ружья. Торговые обороты его определить трудно, но они не ниже 4,000 р. Кроме рома, главные предметы их: сало и сухая рыба, которые сбываются скупщикам.

Полуострова Средний и Рыбачий принадлежат Рыбачьему сельскому обществу, причем лопари, владевшие им прежде, остались безо всего. Здесь находится семь цветущих колоний – надежда Мурмана. Лучшая и первая из них колония Земляная губа. Благосостояние ее жителей может служит примером выгод, которые дает эта окраина трезвому и предприимчивому переселенцу. В первый раз на Мурмане встречаются здесь хорошо содержимые огороды, где растут успешно под 69° 45' 48" репа, картофель, редька. Пробовали здесь разводить и капусту, но вследствие ранних морозов в эти два года она все обращалась в трубку. Молочность местного скота необыкновенна. Развитию скотоводства особенно содействует превосходное качество местного сена, в котором много питательных веществ сравнительно с его объемом. Вблизи колонии растет березняк, почему нет нужды и в дровах. С большою уверенностью могу сказать, что в коровниках у колонистов Земляной губы чище, чем в избах у покрученников, у корелов-колонистов. В этой колонии ест ремесленники, к которым обращаются и из Колы: портной, сапожник, столяр и плотник. Все жители поселения – финны. Не смотря на то, что они прибыли сюда нищими, из них никто не взял пособия от казны и все вместе они единогласно постановили не принимать в свою среду того, кто получит такую субсидию. Своим благосостоянием они обязаны только личной энергии, прочной ассоциации, трезвости и предприимчивости. Слово финна на Мурмане – свято, оно дороже и надежнее векселя. Промыслы настоящего года сильно подняли их экономическое положение. Они прибрели по 260 р. на каждого ловца. На поморскую шняку даже пришлось здесь по 800 р., но к сожалению, за противными ветрами сюда не могли пробраться промышленники из восточных колоши. Всего же здесь живет 177 чел. (98 м. и 79 ж), из них 173 финна и 4 норвежца. В коло[155]нии 13 изб, 22 землянки, 21 амбар, 8 бань, 25 хлевов. Обилие землянок объясняется тем, что финн прежде всего построит хлев для коровы, потом амбар, потом заведет снасть, наконец собьется на покупку судна и уж после всего этого решится для себя поставит избу. Русские делают наоборот: они прежде обзаводятся избою, а потом уже, если хватит сил, сбиваются на остальное. Промысловый флот Земляной губы состоит из 39 ел, 10 шняк, шкуны и 30 карбасов. Местный скот – из семидесяти штук скота (бык. 10 и 60 кор.) и более 100 овец. На каждую семью приходится по четыре и более коровы. Треску ловят удами, а не ярусами, как и в Уре-губе, что и здесь сказалось выгоднее поморской кабалы у хозяина. Зато почти каждая семья в Земляной имеет акулий снаряд, и акульего сала добывает вся колония на 2,690 руб. При оценке благосостояния колонии Земляной необходимо иметь в виду, что ее жители явились сюда париями, и все что у них ест теперь, приобретено в 5 или 6 лет не более. Нельзя не отнестись к этому с особенным уважением. Бывший архангельский губернатор Качалов особенно покровительствовал финнам-колонистам. Я считал его взгляды на колонию слишком оптимистическими, а ожидания, возлагаемые на нее, преувеличенными. Но увидев это замечательное поселение, я должен был сознаться, что Земляная губа по отношению к достоинствам работящих и честных ее колонистов – положительно выделяется изо всех других на Мурмане. Мне кажется – в будущем и весьма недалеком, она оставит далеко позади и города соседней Норвегии. Дайте только ей больше воли и больше простора. Не стесняйте административными и податными веригами ее населения. Не отдавайте его в жертву поморским хищникам и отстаивайте от вмешательства в ее дела уездного чиновничества. Она расположена на южном берегу Большой Волоковой губы, а на северном ее берегу устроилась другая колония, почти равная ей по благосостоянию, хотя и не так населенная – Червянная, в вершине Червянной губы. Здесь живет только сорок колонистов (21 м., 19 ж.), из них 18 норвежцев и 22 финна. У них три избы, пят землянок, два амбара, две бани, шест хлевов. Колонии этой принадлежат пят ел и три карбаса. Скота здесь находится до 12 коров, 2 быка и 40 овец. Лов трески тоже производится удами. Колонисты бьют акул и продают сало их в Норвегию, в Вадс'э. Красивое местоположение колонии соединяется еще с особенными выгодами губы, где разбросаны постройки. Отсюда рукой подать в Вадс'э и Вардо, стоит только пересечь Варангер-фьорд, на что ела при попутном ветре употребляет от 8 до 12 часов. Затем следует колония Вайдо-губа, с которой уже несколько

(Пропущено. В оригинале не хватает стр. 156, 157, прим. ред. КК)

[158]

..жат: две шкуны, семь шняк и семь карбасов, Базарному клипер и три шкуны с карбасами. Общий торговый и промысловый оборот на 20,000 р. у первого. У второго – дело пока приостановлено. Всех промысловых орудий у них на 6,000 р., да в амбарах фактории Базарного сложено около 100,000 пуд. соли. Скотоводства не существует. Колония имеет хорошую будущность по выгодному положению ее, по обилию промыслов в губе Уре и в окрестных широтах океана. Тут ежегодно бьют акул и добывают сала более чем на 8,000 рублей.

С четвертой и последней колонией этого общества Урой читатели уже несколько знакомы из других глав. Она составляет, вместе с Земляною губой, лучшее поселение на Мурмане. Жителей здесь 113 чел. (60 м. и 53 ж.), из них 86 финнов, 16 норвежцев, 6 русских и 5 корелов. Им всем принадлежат 12 изб, 11 землянок, 5 амбаров, 16 хлевов. Здесь ест две лавки. Промысел производится на 23 елах и 11 шняках, тремя семужьими неводами, 250 тюками трескового яруса, 10 снарядами для ловли мойвы, 35 ручными сетями, 6 акульими снарядами, 4 сетями для ловли морских зверей и 15 ружьями. Колонии принадлежат великолепные семужьи ловы на р. Уре и сенокосные места на ее берегах, где пасется до 70 коров, 10 быков, 130 овец и 50 оленей. Урская семга едва ли не лучшая на Мурмане. Она продается по 5 р. за пуд – Савину, Филиппову, Паллизену и др. Переселенцы очень зажиточны и, по-видимому, довольны своею судьбою до такой степени, что и не вспоминают о скудной родине, где они оставили за собою нищету и лишения. К первым неудобствам жизни колониста они уже притерпелись, и боятся только, что им не будут продолжены льготы, которыми они пока пользуются. В случае, ежели их опасения оправдаются, можно поручиться, что лучшие из них уедут в Америку. Останутся только пропившиеся и ни к чему неспособные люди. Дело в том, что пока колония не окрепла окончательно, было бы недальновидно подчинят ее общим условиям государственного строя. Подати, запрещение свободной торговли – все это подорвет зачинающееся благосостояние и заставит колонистов искать нового отечества на дальнем западе Америки.

Кроме этих колоний, ест еще четыре, разбросанные по восточную сторону Кольской губы: Тириберка с 26 колонистами русскими, Рында с 6 переселенцами русских и Гаврилова с 54 русскими и корелами. Последняя колония на востоке Шельпина, где колонист Савин открыл свою факторию. Все эти поселения приписаны к Кольско-лопарской волости. Таковы двадцать колоний Мурманского берега. Они устроились в течение шести лет. Благодаря неразорительным для прави[159]тельства издержкам и целесообразным льготам, целая береговая линия призвана к прочной общественной и торгово-промышленной жизни.

Но, увлекаясь настоящим положением колонии, нельзя выпускать из виду некоторых условий, которые тормозили и тормозят их дальнейшее развитие. Как и везде, где только какое-либо новое дело творится исключительно административными путями, без участия в нем местного общества и лиц, непосредственно заинтересованных в устройстве предприятия, – и в колонизации Мурмана было допущено столько промахов и необдуманностей, что самое переселение сюда могло стать притчею во языцех. У нас часто гибнут таким образом самые полезный идеи. А не удастся дело раз – оно уже теряет свой нравственный кредит, и возврат к нему очень труден. Так например, когда уже была окончательно утверждена колонизация Мурмана, к Кольскому исправнику при Гагарине, явилось множество переселенцев, пожелавших устроит свою оседлость на этой окраине (всего около 500 чел.). Им указали места поселений, многие из них уже и завели кое-какие домишки, скот, как вдруг оказалось, что администрацией забыта самая малость, а именно: не обусловлена выдача колонистам увольнительных свидетельств от обществ, к которым они принадлежали. В свою очередь, это повело к тому, что волостные правления потребовали назад людей, явившихся на Мурман по призыву правительства, и те должны были вернуться домой разоренными дотла. Едва ли рассказы их могли благотворно повлиять на выселение кого-либо из того района на берега Северного океана. Когда же, наконец, выдача увольнительных свидетельств была установлена, – не было принято мер к своевременному исполнению требований колонистов в этом отношении. Случались такие, например, несообразности. Является колонист на Мурман. Проходит год, – увольнительного свидетельства нет, как нет, и несчастный, устроившийся здесь, должен все бросать и уходить опят на оставленную родину. Медленность произошла от целого ряда ни к чему неведущих формальностей. Затем оказалось, что по дороге не организовано никакой помощи переселенцу. Не дано даже разрешения выдавать им хлеб на продовольствие из местных казенных магазинов с отчислением этих отпусков на счет колонистского хлебного магазина. Это, в свою очередь, вызвало такие, например, факты. В Кемь явилось до 200 лиц, желавших колонизовать Мурман, но у них, по приходе в этот город, не стало собственного хлеба. Правительство им не помогло, и вместо того, чтобы поселиться на Мурмане, все они принуждены были застрять в Кеми батраками у кулаков и работниками у более состоятельных крестьян. С денежными пособиями случилась та же история. Выдача [160] их обусловлена, а ассигновки об отпуске нужной для того суммы из казначейства не сделано. Колонисты, явившиеся с расчетом, получив пособие, продержаться кое-как на первых порах – до промыслов, – попали в самое безвыходное положение. Те же, которые проели все свое имущество по дороге, принуждены были, вместо колонизации, просить милостыню. Так продолжалось почти два года, когда, весьма основательно опасаясь жалоб колонистов, уездное чиновничество, наконец, расшевелилось и стало кое-как, с грехом пополам, делать свое дело. Кроме того, администрация не предвидела и того, что право на речные семужьи ловы у лопарей еще не отнято, а между прочим, по высочайшему повелению, колонистам предоставлено ловит рыбу и в реках. Начались столкновения с лопарями. Сами инородцы – народ безответный. Они бы и не вступились за свое. Но дело в том, что семужьи ловы лопарскими сельскими обществами были уступлены в кортому кольским и поморским купцам, которые, затратив на организацию промысла деньги, не были расположены отдать его каким-то, неизвестно откуда и за чем явившимся к ним людям. Так, в Тирибирке ловил рыбу некто Миронин и долго не соглашался уступит 1/2 добычи колонистам. Наконец его принудили, уже чисто полицейскими мерами. Самая выдача пособий делалась как-то странно. Давали их норвежцам, людям весьма неблагонадежного свойства, и в то же время отказывали в ней русским, или назначали им менее первых. Многие норвежцы, заполучив 150 р. от казны, уезжал к себе восвояси или в Америку, благословляя русское правительство, которое дало им средства для переселения в западные места. В Коле, например, работником у Базарного жил когда-то финн Матшкуга, пламенно желавший переселиться на Мурман, с пользованием правами колониста, но его не пускали, потому что он хороший работник и нужен Базарному. Правильная организация колонии могла быть только с устройством постоянного пароходного сообщения между ними и их с Архангельском и Норвегией. И, действительно, явилось беломорско-мурманское пароходство, которое было вызвано именно правительством. Дана ему большая субсидия, но самое товарищество организовалось из таких людей, что дело погибло в самом начале, и колонии остались без правильного сообщения, тогда как в Норвегии по летним даже становищам постоянно и срочно ходят не один, а несколько почтовых и пассажирских пароходов. Образовав колонии, правительство не устроило никаких дорог внутри Кольского полуострова, или от одной из них к другой, тогда как в соседнем королевстве от самых маленьких населенных пунктов к другим пробиты прекрасные и дешево стоющие пеше[161]ходные дороги. Колонистам было предоставлено селиться в определенных местах, но при этом бухты и заливы оставлены в их прежнем виде. Не устроено ни рам, ни молов, ни гурий, ни указателей стоянок, ни пристаней, не расчищено фарватера, не приняты меры для предотвращения миазмов от гниющих тут же органических остатков, – короче не сделано ничего, что могло бы выгодно повлиять на развитие судоходства и фрахтовой промышленности. Врачебная помощь не организована вовсе. Пьяницы-фельдшера, распространяющие сифилис и мошенничающее, по словам официального отчета, на всем пространстве Мурмана, едва ли составляют врачебную помощь. На всем Кольском полуострове нет ни одного доктора. Нет и лекарств, потому что Архангельск не снабжает фельдшеров ими; да и эти представители медицины в колониях не умеют отличит правой руки от левой, подавно им не отличит одного медикамента от другого. Не устроено помещений для больных вовсе, и состоятельные колонисты из западных береговых колонии должны, в случае болезни, или ездить, или посылать в Вардо за помощью. Как не привести при этом примера Норвегии. Там на пространстве каждых пяти квадратных миль ест врач и аптека. В Вардо на 2,000 жителей летом и на 1,000 зимою – три врача, а у нас на всю Архангельскую губернию с ее 280,000 населением, на 758,046 квадратных верст ее пространства всего только четверо врачей, да и то один из них, бросив исцеление болящих, поступил в мировые посредники. Колонистам высочайше разрешен отпуск из местных лесов по 100 дерев на постройку дома со службами, шняки и карбаса, тогда как этого количества не хватит и на одну избу. Самая льгота эта остается номинальной, потому что лес колонисту из кольских лесов отпускается натурою. Но вблизи колонии нет лесов вовсе. Только около Печенги растет сносный лесок. От остальных же: от Уры – он на расстоянии 100 верст, от колоний Рыбачьего полуострова от 200-350 верст, от Тириберки 100 верст и т. д. Если бы из лесных участков к этим пунктам существовали кое-какие сплавные реки, тогда колонист мог бы отправиться в чащу нарубить, что ему приходится по билету, и сплавит бревна к колонии. В действительности же, на Кольском полуострове только одна река годится для сплава – Тулома, да и та перегорожена семью порогами. Остальные реки не доступны ни для плавания, ни для сплава. Везти лес целиком нельзя, потому что на всем полуострове нет ни одной лошади. Да если бы они и были, то один транспорт стал бы дороже, чем купить лес в Архангельске или в Норвегии. Внутренность полуострова заставлена горами и заброшена скалами, изрыта ущельями, во [162] всех направлениях пересечена озерами и реками; для устройства конного сообщения нужно еще сначала провести дороги, настлать мосты и гати. Остается одно зимнее сообщение, но на это время доставка леса к колониям невозможна. Все перевозки совершаются зимою на оленях, а применит этих животных к передвижению бревен немыслимо. Изо всего этого следует одно, что колонисту дарована такая льгота, которою он пользоваться не может вовсе. А, между прочим, ему лес нужен. Нужна шняка, карбас, дом, амбары. И живет он пока в землянке, терпя всевозможные лишения. Следовало бы ему, вместо леса натурою, выдавать денежное пособие на покупку его: тем колониям, которые расположены восточнее Колы и по восточному берегу Рыбачьего полуострова, по ценам, существующим в Коле, тем же, которые находятся по западную сторону Рыбачьего полуострова, по ценам, существующим на тот же предмет, в Вадсэ и Вардо. Колонистам нужен хлеб, а казенные магазины все еще в проекте. В частной же продаже он имеется только в факториях. Из казны в ссуду хлеба не выдают, а тут именно требуется беспроцентная ссуда муки. Споры и ссоры между колонистами и колянами, между колонистами и промышленниками, между колонистами и лопарями в настоящее время разрешаются по необходимости патриархальными способами на началах первобытной юрисдикции, то есть кулачного права. Понятно, как это удачно содействует развитию здесь гражданственности и уважения к закону. Необходимо было бы назначить сюда мирового судью, которому, разумеется, пришлось бы кочевать из одного становища в другое. Припускать к этому делу местную полицию, понятно, ни как не следует.

Но благосостояние колонии тесно связано с двумя предметами: устройством ссудных банков и запрещением беспошлинной торговли норвежским ромом. Ссудные банки могли бы устроиться в Шельпиной или Териберке, в Уре или Земляной губе и в Печенге. Существовало предположение устроить один такой при фактории Паллизена, но во-первых одного банка на 800 верстное протяжение берега недостаточно, а во-вторых, к фактории Паллизена до того силен норвежский элемент, что дело попало бы в норвежские руки и русским колонистам от него, как от козла, не было бы ни шерсти, ни молока. Ссудные банки вызвали бы постройку новых судов, посредством выдачи денег в кредит под залог сих последних. Они помогли бы развить здесь небольшую торговлю и бедным колонистам, распространив таким образом выгоды беспошлинной торговли не на одних состоятельных переселенцев, каковы: Даль, Шершед, Оскар, Кнюдсен, Ульсен, Фридрихсен, Кенниев, Филиппов, Юл, Альберсен, Кононов, Хохлов, Савин [163] и Оявсен, но и на всех остальных. Что же касается до беспошлинной торговли ромом здесь, то на ней я нахожу возможными остановиться несколько долее.

Господа, проезжавшие мельком по Мурманскому берегу, и не сходившие нигде с палубы парохода, очень пространно толковали о том, что торговли ромом на Мурмане нет вовсе, только потому, что к ним в каюты никто не носил его, хотя тут же в трюмы погружались целые бочки этого напитка. На голос таких туристов “по делам службы” не следует обращать никакого внимания.

Норвежский ром только носит название рома. В сущности же, это дешевый, вредный и снабженный разными примесями напиток, доставляемый в северную Норвегию из Гамбурга и Англии через Берген, и разбавляемый здесь без зазрения совести. Им торгуют с Россией следующие фирмы, в Вардо: Ульсен, Николай и Лаврентий Брадкорты, Мейер, Бартон, Геспенсен, Герасим Гольмбое и до десяти более мелких фирм. В Вадсе: Энтовт, Иван и Ларс Геспенсены, Иван Даль, Лаврентий Бродкорт 2-й (русский консул) Ларсен и Антон Гольмбоэ, Томас Бродкорт и до двенадцати небольших фирм. В Тромзе до 12 фирм. В Гаммерфесте Бергер, Финикенгавен, Оскорсен и др. Все они меняют этот ром на лучший русский товар: сало и муку. Торговля эта так значительна, что некоторые из поименованных торговых домов ничем более не занимаются. Весь сбываемый ими таким образом ром идет на Мурман, внутрь Лапландии на оленях и в виде контрабанды в Поморье. При обмене или при продаже на деньги анкерок рому в 50 или 45 бутылок (три ведра) оценивается в 8 р., следовательно ведро его в 2 р. 50 – 2 р. 60 к. Русское вино в Архангельске 4 р. 50 к. ведро. Можете себе представит после этого, какой ром пьет Мурман наша Лапландия и Поморье. Норвежское правительство тот же ром, обращаемый для внутреннего употребления, облагает высокою пошлиной и освобождает от нее только те грузы напитка, которые обращаются в России. Промышленники, судохозяева и купцы, приезжающие в Норвегию, не могут взят за свою муку и сало чистые деньги или тот товар, который им нужен исключительно. Если они не желают брать на обмен хотя 1/3 рома, то с ними ни одна фирма не станет иметь дела. Скупщики норвежской рыбы – русские поморы говорили нам, что ежели они берут на 2,000 товару, то на 1,000 р. непременно придется взять рому. Норвегия (северная) обогащается продажею его в России. “Они на наши кровные денежки, что за ром ушли, целые города понастроили”, говорят коляне. Вместо того, чтобы возит беспошлинно ром на Мурман, гораздо уже целесообразнее было бы разрешит продажу там водки [164] без акциза. По крайней мере, деньги оставались бы у нас, а за сало и муку русские брали бы у норвежцев более подходящие товары. Ром не выдерживает конкуренции с русскою водкою вовсе. Это общее заявление мурманцев. Не довольствуясь продажею водки на русские суда, норвежцы завели с 1869 года непосредственные сношения с Мурманом и его колонистами и промышленниками. Для этого они посылают сюда своих родственников или поваренных; те, являясь, под видом благочестия, в качестве переселенцев, занимают место, где больше народу – или промышленников, или колонистов – все равно. Потом подают просьбу об утверждении за ними прав русского колониста. Любвеобильная кольская полиция разумеется ничего не имеет против этого. Тотчас же после этого, пользуясь преимуществами беспошлинной торговли, они заводят склады рома, находя уже второстепенных комиссионеров и т. д. Так напр.

Так плодится и множится эта пагубная торговля, подрывая народное благосостояние русского Мурмана все в пользу тех же хитроумных Улиссов-иностранцев. Точно также Даль в Печенге служит комиссионером своего брата в Вадсэ и т. д. Остановимся сначала на деятельности Ульсена. Еще весною, когда на Мурман нет вовсе промышленников, ром из Вардо на кораблях Паллизена подвозится к Ульсену, который складывает его “Под Шеей”. Ром везется под видом пива и даже, как говорят некоторые, но чему я положительно не верю – складывается в амбарах и кладовых самой фактории Паллизена. На бочках клеймо Ульсен и Комп. Вслед затем ром распределяется между коммисионерами или продается им за деньги. Когда являются промышленники, ромопродавцы с первых же дней начинают свою торговую деятельность. В период весеннего лова мойвы напр. Людвиг Штур продал этого рома промышленникам в течение двадцати пяти дней 89, а другой колонист норвежец 90 анкерков – оба в Цып-Наволоке. Следовательно, у них горсть промышленников выпила в 26 дней 8,950 [165]

бутылок рома. Сколько должно было уйти за это денег! Впрочем, говорят, уходили не одни деньги, – а и снасти и хозяйские вещи. Тот же Ульсен, например, мезенцам, приехавшим в фактории с лесом, закупившим здесь чай, сахар и пр., продал 1,000 бутылок рому. Сам Ульсен лично старается не продавать рому, а служит только посредником между норвежскими фирмами и местными сбытчиками. Таким образом, оставаясь как будто в стороне, он, подобно известной одесской девице, умеет и невинность соблюсти и капитал приобрести. Зимою этот же ром провозится на санях внутрь Лапландии и в Финляндию Далем. Заправляя этим делом, последний действует в качестве поверенного своего брата.

Таким образом, более сорока фирм в Норвегии, а на Мурмане Даль, Ульсен, Кнюдсен, Шершед, Фридриксен, братья Штуры, Юль, Филипов, Кононова – торгуют ромом. Каждый промышленник, если у него что-нибудь и останется неожиданно проскользнувшее сквозь хозяйские лапы – пропьет на ром. Соблазнительна, главное, его дешевизна. Бутылка водки ему обходится здесь по 35 к., а за бутылку рому он платит по 16-18 копеек.

Очень полезно было бы наложить на норвежский ром пошлину, возможно высокую, и разрешить ввоз сюда русской водки с пониженным акцизом, так как крепкие напитки здесь все-таки частию и необходимы. В холодные весенние и осенние ночи, колонисты и промышленники, остающиеся в море, без водки или рому пропадут вовсе. Когда ром вздорожает, он уже будет истребляться гораздо менее. Лучше же предоставить колонистам другие выгоды, например, на ту же сумму, которую дает новый тариф – построит у них молы, рымы и очистит берега для маломальски сносных дорог.

Торговле ромом здесь, впрочем, покровительствуют и местные власти. Жил в Коле очень дельный и неглупый промышленник, некто Шабунин, бывший даже членом географического общества. До открытия колонистской волости печенгские переселенцы избрали его своим старостой. Он имел на них хорошее влияние и на первых же порах они составили приговор о воспрещены торговать вином и прочими напитками в пределах своего общества. Норвежец-колонист Даль и др., разумеется, сейчас же кинулись с жалобой к какому-то мировому посреднику, который, вместо поддержки Шабунина, обвинил его в противодействии Высочайшей власти, разрешившей здесь свободную продажу питей и за такое “государственное преступление” отправил Шабунина арестованным в Колу, где этот несчастный год слишком просидел в тюрьме. Теперь такие факты почти невозможны. Шабунин, впрочем, не потерял своей энергии, в каких необыкновенных преступлениях его [166] ни обвиняло. Шабунин пожелал записаться на Мурман колонистом, но власти не допустили его до этого. В своей жалобе начальнику Архангельской губернии, он прямо говорит: “полиция мешает мне поселиться на Мурмане только потому, что я препятствую ей класть в карман подарки за контрабанду рома”. В том же письме он заявляет: “крестьянин, явившийся в Колу по призыву правительства, прежде чем попасть в колонисты, должен целые месяцы вымаливать этого у местного исправника”! Наконец, положение этого члена географического общества, полезного труженика на севере, оклеветанного прежними уездными властями, стало здесь так ужасно, что, выдержав несколько месяцев полицейского надзора, он плюнул на все и убежал в Норвегию.

Замечательно, что норвежцы раньше нас поняли все значение колонизации Мурмана. Как только она была утверждена, то капиталисты тотчас же послали своих поверенных в лучшие губы Мурмана, чтобы приписать их туда колонистами. В Гамбурге для эксплуатации переселенцев были заказаны грузы необходимых дли них материалов и вещей. Когда пароход “Великий князь Алексий” потерпел крушение – норвежец Даль предложил заменит его своим пароходом на тех же условиях. “Мы бы с помощью парохода весь ваш Мурман, торговлю и промысла, забрали бы в свои руки”, откровенно сознаются норвежцы.

В отношениях между колонистами, в их быте и теперь уже сказываются многие оригинальные особенности. Буду приводит их, не соблюдая в этом особенного порядка. В 1870 г. русский крестьянин Тонин обстроился в Уре-губе, но немного спустя, бросил все и уехал, заявив, что тут все норвежцы, что здесь русского слова не услышишь, что вообще ему тут претит. Такова рознь между ними. Что же заставляет людей переселяться? Бывший военный писарь, именующий себя гражданином, – Рыжков, которому надоели “разочарования жизни и суета городских треволнений, чувствуя потребность в пустыне для своего успокоения и для умиротворения скорби, просит (губернатора в официальной бумаге) дозволить ему поселиться там, где море вечно плещет”, т. е. на Мурмане. Как администрация понимала значение колонистов. Прежний исправник колониста Филиппова преследовал и хотел лишить прав переселенца за то, что он в Еретиках “слишком развил торговую деятельность и ездит в Архангельск, Норвегию и в Шунгу для сбыта своей промысловой добычи”. Образцовый администратор. В самом деле – назвался груздем – полезай в кузов. Колонист ты – так и сиди у себя в колонии. Исправник вероятно принимал последние за что-то в роде исправительных домов или арестант[167]ских рот. Какие посредники назначались на Мурман? Был тут, на пример, Панафидин, который из Колы целую зиму не ездил открывать Мурманской волости, потому что не знал можно ли зимою туда проехать, когда через три дома от него жил человек, содержавший сообщение со всеми пунктами берега. Летом же посредник не открывал волости, потому что страдал расстройством желудка. Насколько благонадежны колонисты-норвежцы, видно из того, что сам шведско-норвежский консул Флейшер (в Архангельске), предлагал нашей администрации требовать от каждого переселенца из соседнего королевства на Мурман свидетельства о том, что тот не бежавший преступник и вообще нравственной благонадежности. Понимают ли потребности колонистов местные власти? Когда в июле 1871 и 1872 г. в Америку бежали из Червяной губы: колонисты Иоган Друва, Генрих Торфилля, Нильс, Гухта, Улиарви, Кярек-Аго, из Земляной губы: Абрам и Осин Пинтоми; из Вайда-губы – Вольдемар, Генне и др., то вместо признания того, что причиною побега было опасение отмены прав беспошлинной торговли и интриги норвежских эмиграционных агентов, здесь объяснили выезд колонистов в Северные Штаты “их заблуждением и ослеплением, главнейше происходящими от невежества и непонимания начальственной о них заботливости, коей они, по ехидству и обманству своему, даже не стоят в малой степени, не токмо что из-за них начальство себя до истощения мыслей и потери сна обеспокоивает”.

В Вайдо-губе колонисты отказались принят в свою среду Гранрота, потому что тот когда-то производил запрещенный вывоз сена в Норвегию и ловил птиц на островах, взятых в аренду другими. Колонисты “Под–Шеей” не согласились принят в свою колонию Индригорста, потому что, хотя “он хороший человек, но жена его Сесилия по хозяйству не бережлива”. Колонисты Земляной губы отказали в приеме одной молодой женщине, потому что, хотя она сама и “честная женщина, но за нею гоняются промышленники”. Колонисты Зубовских островов не хотели принят к себе колониста, потому что он бьет свою жену и говорит с неуважением о религии.

Согласие колонии на поселение в ее среде нового сочлена не совсем удобно. Поселятся где-нибудь четверо или пятеро норвежцев; захочет к ним приписаться русский – они его не примут и делу шабаш. Пусть явятся разом двадцать русских туда, – все-таки спросят четырех первоначально осевших тут норвежцев – и наши должны искать место в других колониях. Если где поселятся шестеро или семеро состоятельных колонистов, то, сами не нуждаясь, [168] они ни за что не дадут ручательства в возврате правительственной ссуды (150 р.) последующим колонистам, и бедному человеку в их среде никак не устроиться. Принимая в свою среду некоего Сотисару, вайдо-губские колонисты постановили, чтобы до расчищенных ими сенокосов он и не касался, а заводил свои.

Колонисты платят на содержание волости и на другие мирские подати по 1 р. каждый. Но так как этого было мало, то состоятельные из них добровольно обязались вносить ежегодно: Филипнов – 50 р., Антон Даль 40 р., Юль 30 р., Шершед 30 р., Кнюдсен 25 р., Юль 2-й 25 р., Ульсен 25 р., Фридрихсен 20 р., Каннуев 15 р., Даль 2-й 10 р. 30 к. На факторию Паллизена (оборот. 180,000 р.) было наложено 100 р., но управляющей ею, Ульсен, согласился вносит только 50 р., т. е. столько же, сколько Филиппов (оборот. 6,000 р. в год). Вот должностные чины колонистской волости: волостной старшина – Филиппов; кандидат к нему Юль (норвежец). Волостные судьи: Антон Даль (норвежец). Генрих Никкель (тоже), Корнило Сергеев. Сельские старосты: Эрих Нисканинен (норвежец), Эрих Генинек (финн), Прохор Костин. Выборные: Даль Шершед, Гинсен, Эриксен, Никкель, Ларсен, Грот (норвежцы), Регина, Ронгайнен, Пельдо (финны), Сергеев и Кемов – русские. Итого – норвежцев одиннадцать, финнов четверо и русских пятеро. Избрание ненадежных норвежцев в выборные должности не совсем бы желательно для края, и с этим нельзя не согласиться тому, кто прочел все, что сообщено нами о роли, какую эта раса играет у нас на Мурмане. Прибавьте стремление их удержаться от слияния с русскими и финнами, пренебрежение к нашим интересам и выгораживание своих “самовольных” ловцов при столкновении с русскими промышленниками и русскими властями. Было бы не дурно вперед подумать об этом, пока еще есть время поправит прежние ошибки.

Еще курьез: волость хлопочет об удалении из своей среды одного колониста, крестьянина Никитина, выставляя поводом к этому: “непомерный аппетите” (подлинное выражение) этого субъекта. Никитин, видите ли, после скудных промыслов разорился, а есть ему хотелось также, как и прежде. Как не видеть в этом опасности для общества? Впрочем, местная власть не признала “аппетита” поводом к удалению Никитина и ограничилась отобранием от него подписки в том, что он будет “трудиться”.

Так как удаляемые по приговорам общества люди ссылаются в Сибирь на поселение, то, если бы ходатайство волости было уважено, мы имели бы в нашей административной практике пример человека, сосланного за непомерный аппетит.

[169] Во всяком случае, колонистам на Мурмане живется лучше, чем промышленникам. Смертность первых к смертности последних относится как 1 к 38,2, а процент заболевающих в колониях к тому же в становищах на 1 к 23. Последние, т. е. становища во всех отношениях хуже устроены, чем колонии.

У колонистов финнов и норвежцев дома устроены по норвежскому образцу с острыми деревянными кровлями, если переселенец богат, и крыты дерном, если он беден. Русских печей у них нет, а поставлены железные переносные печи, которые весьма мало согревают комнаты. Впрочем, они привыкли к холоду. Эти печи чаще всего крадут промышленники из русских, преимущественно же онежане. Русские колонисты живут, как и у себя в деревнях, только что иногда, вместо теса, кроют, по бедности, свои избы дерном, как и норвежцы.

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011