В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.

[223]

2. Кандалакша

Быстрая и порожистая Нива, вытекая из озера Имандры, раскинувшегося внутри Лапландии, извилистою битью огибает встречные горные хребты, стремительно проносится через плесы Пинозера и, выбежав опять на свободу, мчится вперед, сжатая отвесными лесистыми склонами гор, стесненная в нескольких местах порогами, образуя в одном месте нечто вроде водопада, пока наконец перед нею не открывается весь беломорский простор у самой вершины Кандалакшской губы. Тут Нива разрезает берег на два гористые мыса: один, сливающийся с холмами лопского берега, другой, служащий пьедесталом круглой зеленой вараки, в свою очередь составляющей первый вал высокой Крестовой горы.

На обоих берегах разбросано большое село Кандалакша.

Мелкие трех-оконные избы и рядом большие почерневшие дома, пропасть амбарушков, бань, карбасы, целыми десятками обсыхающие на берегу в куйпогу, сельдяные неводы, развешанные на шестах, пирамиды сельдянок на улице, на крышах домов, на задворках, и повсюду душный густой запах свеже просоленной сельди. Дальше за селением – длинный семужий забор перегородил реку от одного берега до другого. На взморье колышутся две, три шкуны, да несколько шняк; вдалеке, словно крылья чаек, серебрятся паруса ловецких карбасов, да синеют неуклюжие, грубые очертания многочисленных гранитных островов; направо и налево вздымаются неправильные очертания морского берега.

Все это разом мне кинулось в глаза на другой день, когда я вышел из отводной квартиры, принадлежавшей тому же старику лоцману, который направлял пароход в вершину этой губы.

Хозяин встретил меня на улице. Он тащил ко мне корзину свежей рыбы, только что выловленной его детьми. Тут были и великолепный сиг из р. Канды, и кумжа из Нивы, и морская камбала, и серебристые сельди для ухи.

– Гость – Божий дар. Прими, не погнушайся!

Я было заговорил о деньгах, старик обиделся.

– В жизни свою не продавал гостю. Мы чиновникам, и тем не продаем! Да нам после того Господь и промысла не даст. Как это можно! Уж ты не обидь старика. Приеду к тебе в Архангельск на ярмарку, тогда и ты меня отпотчуешь.

Спорит было бесполезно. Бродячая промысловая жизнь на севере усвоила его населению самое широкое гостеприимство. Сегодня и сам кормлюсь на пути, у совершенно незнакомого мне крестьянина, а зав[224]тра его занесет ко мне судьба с охоты, с рыбной ловли или с лесных порубок.

Мимо нас молодой парень тащил длинные весла. Красивая женщина, в парчовой сороке и ярком кумачном сарафане, несла парус; трехлетний ребенок бойко переступал за нею, ухватываясь ручонкой за подол матери. Еще две женщины постарее, с худым, словно чахоточным крестьянином, едва передвигали ноги под грузною массою невода.

– Что, это твои?

– Мои, мои... на промысел сбираемся. Не хочешь ли поглядеть, каково мы ловим? Поедем вместях. У нас по утрам все село в разъезд идет. Бабы, девки да мальчонки в горы – за ягодой и грибами, ну, а мы, мужики, на ловлю. Одни у нас кормы – сельдь. Коли Господь ее пошлет – благословляй имя Его, нет – преклонись пред волею Царя небесного. Все в руце Его – сегодня ни одной рыбины, а завтра на двадцать карбасов тебе навалит.

– А ты, старик, неужели еще сам промышляешь?

– А по што не ловить!

– Сколько же лет тебе?

– Семой десяток. Не коки ещо года, Ты это не гляди. Мы годов своих не считаем. Лишь бы сила в руках да здоровье было, а то что года. Вон у нас один есть – девятый десяток идет, а он все на промысел ездит. Ловить, правда, не ловит, а так: ляжет на бережку, да под солнце свою спину старую и подставит. Оно печет, ему и любо. Он еще и командует, на детей прикрикивает, для острастки больше; потому он и видит-то плохо. Ну и дети как будто слушают его. Он прикрикнет – они отвечают: “сейчас батько, вот сейчас справим по твоему!” а сами свою работу сполняют, как след. А я еще что! Я еще два года назад на Мурман кормщиком ходил, а лет шесть и на Новой Земле морского зверя да гольцов промышлял. Плывешь, што ли?

– Отчего не ехать – еду.

– Значит самовар требовается взять!

Мы сошли в карбас. С нами сели два парня – сыновья старика. Сам он взялся за руль.

Карбас быль ловецкий. Ловецкими карбасами называют здесь лодки большого объема, с высокою становою мачтою по средине, на которой при попутном ветре, чрез вилообразный разщеп на ее верхушке, продергивается на веревке большой четырехугольный парус, управляемый шкотом. Шкот обыкновенно держит в руках один из ловцов. На ловецком карбасе полагается четыре промышленника и один кормщик. Средина лодки занята неводом. Вода для [225] питья берется из села, в новом сельдяном боченке. Хлеб и соль – тоже. На промысел ловцы снаряжаются на весь день, а иногда и на целую ночь. Сельдь – рыба капризная. Когда еще покажется.

Заведение ловецкого карбаса со снастью и вооружением, с неводом для промысла, обходится не менее ста пятидесяти рублей, при чем самая снасть (невод) обходится в две трети этой суммы. Карбасы делаются в Кандалакше; здесь же бабы плетут и невода. Редкая семья не имеет такого карбаса, или, по крайней мере, не участвует своею долей в общем владении им. Вся Кандалакша занимается этим промыслом исключительно. На Мурман и на Новую Землю, правда, снаряжаются иногда партии, но это уже второстепенное занятие, подспорье. Главным, основным делом остается все тот же сельдяной промысел.

– Ну, гляди, промышляй хорошо, – подшучивали на берегу кандалакшане, когда я садился в карбас: – не то гурий целовать придется.

– Ладно!

– Безпременно! Ежели да мало сельди привезешь, так тебе и будет по ловецкому слову. Потому за третьего ловца едешь.

– Экое горе, парень, – подсмеивался старый кормщик. Вдруг, да поведут тебя гурий целовать. Ах же и стыд какой, ну и промышленник, скажут! С первого разу да опростоволосился.

По окончании промысла, вечером, ловцы собираются по пути в Кандалакшу, на какой-нибудь островок; тут складывается горка из каменных плит, и кто меньше всех наловил, или не поймал вовсе, того под общий смех ведут целовать этот гурий. Над неловким или несчастливым промышленником трунят, остроты на него сыплются градом, пока не поспеет уха из только-что выловленной сельди, за которую принимаются ловцы огулом, и осмеянные, и счастливые уловом.

Резкие, громкие крики чаек и жалобные стоны гагар, словно оплакивающих кого-то, стояли над гладью спокойного взморья. Солнце было уже довольно высоко, обливая ослепительным блеском всю полуденную сторону открывавшегося пред нами простора. Несмотря на это, горы левого берега были еще до половины повиты туманом. Иногда, параллельно воде, висели длинные тучки. Из однообразного моря мглы поднимались только вершины Крестовой горы и конус громадной Волостной вараки. Они отделялись одни от других крутыми скатами. Внизу у самой воды тянулась мелко лесная понизь, прекращаясь там, где горы падали в море отвесными каменными обрывами. Еще далее, за Колвицкою губой – туман, казалось, лежал у самой воды. Из-под него смутно очерчивались только [226] высокие Тиберинские вараки, а за ними уже ничего не было видно, только что синило да серело, словно марь, расползаясь по бесконечному морскому простору. Направо тянулись горы Лапландии – Седловатая, Гремяха и покрытая белым ягелем Толокнянница. Словно узкая щель светился вход в р. Канду, которая отсюда тянется вплоть до Федосеевских озер, богатых рыбой, но глубоких и топких. Карбас наш взял налево и, плывя вдоль самого берега, стал огибать острова, встречавшиеся нам по дороге. Отсюда мы видели перегиб Кемского берега, так что середину пейзажа составляли Лапландские горы, левую сторону Терская и Летняя, а правую, только слегка всхолмленную, а в нескольких местах и вовсе низменную – Кемские берега. Выход из Кандалакшской губы виден уже и отсюда, но узкою, ярко светящеюся полосою. Левая сторона бухты, обрамленная высокими вершинами, заходит круто направо, а правая далеко тянется слегка вогнутою линией.

Мы миновали несколько островков. Проплыли две или три салмы, пока перед карбасом не засинело длинное понизье Крестовой горы, вдавшееся в бухту громадным мысом. Ширина этого мыса у основания горы не превышает шестидесяти сажень, за то объезжать его на лодках приходится верст около пятнадцати. Бухта по сю сторону называется Большие, а по ту – Малые Питкули.

– Ишь дымки от курятся по бережку. Это все наши ловцы сидят, сельдь выжидают, когда она, матушка, значит, покажется, а раньше и сети бросать нечего. Разве что какая приблудная камбалка попадется.

В нескольких пунктах берега действительно чернели ватаги промышленников; сторожевые ловцы стояли на выступах мысков, карауля появление рыбы. В трех или четырех местах были разложены костры и тусклый днем огонек курился над кучами щебня и искусственными, из больших каменьев наваленными холмами.

С каждым взмахом весел вид расширялся и разнообразился. Вот перед нами весь выступил низменный Олений остров, серые луды мелькнули впереди, поравнялись с нами и ушли назад. Туман расползался с горных вершин, и скоро они выдвинулись во всем своем пустынном величии, во всей своей дикой красоте.

– В этих горах чудь жила, рассказывал Никита Вишь – трещины да щели – это ихние дороги были. А вот гляди-ка – обрыв каменный, вон, что прямо в воду падает.

Я посмотрел – передо мною чернел вертикальный обрез горы с двумя совершенно параллельными трещинами, идущими сверху до низу – прямо в пенящиеся волны моря.

[227] – Видишь на нем две щели, ишь как ровненько легли. Тут чорт на салазках проехал, а левее-то, гляди, ямы по камню, тут он посохом упирался. А вышел он опять по ту сторону губы, там тоже такие следы идут, – и он указать мне на возвышенность противоположного берега... Это давно было. Еще и Кандалакши тут не стояло. Коков (Кокуев) монастырь был ли? Пожалуй, что не был, потому около святого места этакая нечисть не водится.

Наконец наш карбас повернул в Малые Питкули, и мы пристали к берегу, сплошь заваленному каменьями и щебнем. Выше поднималась Крестовая гора, до половины обросшая еловым лесом. Эта бухта составляла правильный полукруг, по одной стороне которого уже чернело несколько ловецких карбасов, приехавших прежде нас.

– Ничего еще нет. Ишь Андроновские лежат.

– Кому караулить?

– А ты, Федор, под-ка посторожи.

Хозяйский сын отправился на оконечность мыска и словно замерь там, зорко оглядывая окрестности. Мы расселись на небольшой площадке, свободной от камней и щебня.

Из лесной чащи, покрывшей крутую вараку, слышались звуки, странно сливавшиеся с воплями чаек и гагар. Это были голоса женщин, собиравших ягоды и грибы. Направо в роще, разросшейся на мысе, отделявшем одни Питкули от других, позвякивали колокольцы и слышался изредка пастуший рожок. Там паслись коровы и бараны, изредка появлявшиеся из небольшого ельника на берег.

Становилось жарко. Хотелось уйти отсюда под тень свежего прохладного леса, гостеприимно раскинувшего вокруг свое зеленое царство.

– Чего же ждать теперь? спросил я у Никиты.

– Наша сказка не скоро сказывается. Посидим, да поглядим. Гагар высмотрим.

– Зачем гагар?

– А еже ли гагара нырнет в воду, да вытащит рыбку – значить сельдь идет, ты и готовься. Чайка тоже. А еще лучше, как сама сельдь играть на воде начнет. Булькает, хвостиком вверх брызги бросает, иногда она на версту так и раскинется и балует. И много же ее бывает тогда. А еще больше, когда морской зверь – нерпа ее гонит. Стрась он, что жрет ее. Она от него прямо в берег бежит и так ли бежит, что иной раз обсыхает совсем. Случалось и это! Тут-то мы и ловим. Раз у меня улову было столько, что и сердце захолонуло. Несосветимо! три раза карбас ворочался (рыбу-то мы неводом оцепили всю), на четвертый – силы [228] не стало. Оповестили все село – идите, братцы, берите. Так тысячу, или две сельдянок они и собрали. Это был промысел – Божье благословение! А теперь – что? Скудость одна.

– А какие промысла выгоднее, старик, эти или Мурманские?

– Господь ведает!.. Тамошний лов способнее бы быль, если бы не ром норвецкий. Пьянство губить мурманщика. Вот в нынешнем году – цены стоять на треску да на прочую морскую рыбу – хороши. Коли б не ром, все бы обогатиться могли... А мы нищаем.

– Ну, а в старое время, поди, лучше было? – думал я подстрекнуть старика на рассказы.

– В старое время? Одна канитель. Рому, правда, меньше возили за то хозяева нас так ли грабили – беда! Теперь – благодать. Теперь хозяев много... Оно, правда, прижимка есть, как ей не быть, и большая же от хозяев прижимка идет, но только все не то, что допрежь было. Слыхали вы про нашего кольского купца Мартемьяна? Он один хуже всякого норвецкого рома. Все наше богатство в его погребах сложено. В ежовой рукавице держал все поморье – покойник. Не тем будь помянут. Три года я от него в покрутах ходил, как молод был, – и все из долга выбиться не мог. Нашему брату – рабочему человеку во все времена скверно было...

– Никита, гляди! караульщик твой... ишь засуетился как.

– Сельдь, сельдь должно идет... Ишь родимая, еще посередь салмы булькает. Когда-то двинется, дал бы Господь к нам. Воздохнули бы ловцы... Ишь ты, как она воду-то бороздить, играет на солнышке...

Несколько чаек неслось над салмой, где на совершенно недвижимом зеркале моря плескалась сельдь, бороздя его поверхность... Вот одна чайка камнем упала в воду и спустя мгновение уже взвилась в высь с небольшою рыбкой, бившейся в ее клюве. Другая, третья. Это была настоящая охота. Гагары тоже не остались равнодушными к зрелищу. Целые стаи их потянулись с берега к салме и скоро их черные головы стали пропадать в воде. Они глубоко ныряли за сельдью...

– Чайка далеко видит рыбу. Селедка еще – сажень на восемь под водой, а уж чайка ее заметила и летит над ней. Известно, тоже промышляет рыбу, есть хочет, что и наш брат, объяснил Никита.

– Что же вы не выезжаете туда ловить?

– На салму-то? Там десять, а то и все пятнадцать сажень глуби. Наши невода не хватят. Мы на двух саженях еще ловим. Это бывает. А уж ежели на четыре сажени, так два невода в месте сшивать [229] требовается. Ах, святители, Боже милостивый!., засуетился старик... Ах, ты расподлая птичка... Рыбку-то в другое место гонят. Ишь они ее переняли, тут она и нейдет о берег... Экое горе, парень.

Действительно, по направлению зыби на салме можно было заметить, что сельдяное стадо круто повернуло налево. Ловцы в другой партии, промышлявшие тут же, тоже забегали по берегу, размахивая руками.

– Пропащее дело теперь... Хотя снаряжай карбас домой... Эко горе, братцы.

– Да, уж великое горе, Никита Филатычь...

– И на свежую¹ рыбки не достали...

– Какая тебе свежая!...

– Еще пойдет, братцы... Авось и потянет юровье...

– От сиденья ноги не отвалятся.

Столице стояло уже на полудне. Ловцы опять улеглись спать, только старик стругал ножом гребень для сбора ягоды, да, окончив эту работу, принялся за выделывание ложек и черпаков. Я подсел к нему.

– Если к вам в эту губу придет одно стадо сельди, а несколько карбасов ловецких есть, который ловит сельдь?

– У нас, парень, на это свой обычай. Ловит в каждой губе только один карбас, другие помогают, а улов делится поровну на дом. Сколько всех ловцов в губе, столько и долей.

– А те, кто не помогает, а просто смотрят?

– Коли приехали на ловлю – долю свою получают. Примерно тот бы карбас вытащил полтораста сельдянок сельди. Я хоша и ничего не делал, а на свой карбас получаю четыре доли, на всех четырех ловцов своих. Там четыре, да у меня четыре, всего и вышло бы восемь долей. Семьдесят пять бочонков взял бы тот карбас, а семьдесят бы пять отдали бы мне. Такой уж у нас обычай идет... Артельный обычай у нас.

На середину салмы выехала небольшая лодчонка. На ней сидело две бабы, ловивших что-то на уду. Оказалось, что они добывают треску. Один такой челночок может выловить в день до пятидесяти штук мелкой трески. Крупной в этих водах не ловится вовсе.

Мы просидели еще два часа с тем же успехом. Наконец, наудачу бросили невод, тянули, тянули – и вытянули из моря пару морских звезд. Даже ни одной камбалы не завязло

– Эко горе, повторял Никита, похлопывая себя по ногам… [230] – Эко несчастие. Нечем и похвалиться дома! Что и за ловцы, коли на свежую рыбы не добыли... Снаряжайтесь, братцы, назад.

Мы поднялись. За нами двинулся и другой карбас ловцов. На возвратном пути встретились другие партии – день и у тех быль неудачен, только одна добыла сельдянки на три рыбы...

Еще раз мимо меня прошли горные обрывы, ущелья и вершины. Только теперь солнце ярко играло на громадных массах плитника, составлявшего основание этих гор, на острых изломах слюды, на грузных громадах гранита, покрытого кое-где красными пятнами железной ржавчины. В одном логу, промелькнувшем мимо, я вскользь заметил кусты малины, перевившиеся в одну непроницаемую чащу, откуда слышались веселые крики, ауканье, песни.

– Робята шалят! – объяснил старик. – Страсть это, как до малины охочи... Целый день в этом логу сидят и домой не дозовешься. Ну, парень, не похвалились мы седни своим промыслом; поди, у себя станешь рассказывать, теперь какие такие ловцы в Кандалакше есть!...

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011