В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г.

[230]

Каждый день просыпаясь и подходя к окну, я встречал перед собою величавую вершину высокой вараки. Она прямо рисовалась перед отводною квартирой, играя зорями, всеми цветами радуги. Серые камни, усеявшие ее скаты, казались отсюда золотисто-розовыми. Меня так и манило туда, да все было некогда. Наконец, выдался свободный денек. Старик хозяин вызвался проводить. Напрасно я убеждал его не ходить со мною – старик обидчиво выговаривал мне за непрошенные советы.

– Ты что раньше времени меня в могилу укладываешь?. . Ты не думай, у меня ноги, благодарение Богу, покрепче твоих будут... Никита Мостовиков еще за себя послужит... Еще недавно я одного проезжего водил туда... Только он все змеев боялся.

– А разве у вас есть змеи?...

– Этого добра по нашим местам вплоть до Колежмы много. Есть черные, с желтыми кольцами, есть и медяницы. Эти только ядовитые. А черные – те ничего. Те Бога боятся. От человека бегут. Их наши коровы топчут... Не любят... А тебе диво, что-ли? Вот в борах, где каменья побольше, да на солнечных припеках, им, змеям этим, самый вод.

– Боитесь вы их?

– Змеев-то? Чего бояться! Божья тварь. Лопари наши те боятся, [231] потому главное, что они народ пуганый, им и становой приставь в диковину, не только змеи... А мы ничего. Его не трожь и он тебя не тронет... Больные тоже бывают. До сажени доходят, а толщиной в руку. Случалось прежде, они кусали – молоком мы отпаивали в этих случаях – и помогало...

Мы поднимались довольно быстро, несмотря на то, что нам постоянно приходилось опускаться в расщелины, заваленные каменьями, перебираться через горы и скалы. В некоторых местах приходилось цепляться за ветки мелкого ельника; в других нога, попадая в песчаную полосу, скользила вниз и снова начинался трудный подъем до первых каменных выступов подпочвенных масс, где можно было свободно стать или сесть. Не смотря на близость этой горы к селению, вся она была покрыта ягодами...

На половине подъема мы сели отдохнуть.

– Не гляди вниз. Еще не пора. Сверху красота неописуемая...

– А ты порасскажи мне что-нибудь...

– Что рассказывать.... Мы люди нужные¹, нужа нас одолела... Раcсказывать не о чем... Вот ноне двадцать пять кулей муки на семью запасать нужно. – А где возьмешь купила-то?... Купила у нас нет, – вот беда наша... Десять человек – семья-то...

– Неужели же двести пятьдесят пудов выходит на вас на всех?

– А ты как полагал?... Куль-то у нас по двенадцати целковых... Вот те и все триста... Ноне в Архангельске продавали сельдь по 10 к. за сельдянку. Клементьев цены спустил, своих денег не выручили... Три тысячи сельдянок за один хлеб пойдут... А где их возьмешь... Ох, низки цены ноне... Беда наша пришла. А во что тебе сельдянки обойдутся, – восемь копеек сама сельдянка стоит, да на восемь копеек уйдет туда соли для посола. Шесть копеек чистого убытка, хоть самой сельди да работы и не считай.

– Да как же вы так дешево улов отдаете?

– Улов! Разве мы отдаем, – нужа отдает, а мы только плачемся, да Господа Бога молим, чтобы нам, как тле какой, не сгинуть... Клементьев же известно – богач. Сельдянки у него свои – по копейке каждая обошлась, соль тоже своя, нам он по восьми гривен продает, а самому она и тридцати копеек не стоит пуд, а пуд идет на десять сельдянок. И расходу у него – всего четыре копейки, шесть в барышах...

– Дорого с вас за соль берут, дорого.

[232] – То то... До девяти гривен подымают. Говорят в Архангельском, что больно худо солите – сельдь-то... Скудно солите – и сельдь убогая выходит, норвецкая сельдь лучше вашей!.. Да!. А как нам не скудно солить, коли мы и того не выручим. Начальство тоже о нас заботится, солильщиков норвецких учить нас прислали. А что солильщики: посмотрели, посмотрели, мы говорят так же солим, только больше соли класть надо... Ох, одолела нас нужда лютая!... Хлебов мы не сеем, вишь у нас земля какая. Тем и живем, что море дает... Еще как моложе я был, так каждое лето на Мурман хаживал... Там мы и промышляли...

– Поди, Мурман как свои пять пальцев знаешь.

– Мурман для меня, что своя изба... Все становья его обошел, во всех губах треску ловил...

Старик, видимо, оживлялся при воспоминаниях о недавнем прошлом...

– Тут что, разве это промысел... Кандалацкая наша губа, что бабий подол... А то – окиян море. Там в оба гляди. Не плошай. Там сила да ум требоваются... Сорок годов я туда без мала хаживал. Где не побывал!.. От Семиостровья до Печенги... И зуйком мальчонкой был там, и постарше – наживщиком, да весельщиком... Ну, а на тридцать втором году и в кормщики меня произвели... С той поры все в кормщиках и ходил.

– И натерпелся же я горя там – Боже мой!.. Остался я после отца махоньким. Ни денег у меня, ни угла, самая нужная жизнь была. Другие в праздник песни запоют, а я уткнусь где-нибудь в лес, да и хоронюсь от людей, потому срамно на меня и посмотреть было, весь-то я оборван, рубаха и та клочьями висит, одно плечо голо, а другое и хуже того... Сапогов и в Христово Воскресенье не видывал... Голодно, да холодно жилось... Поди у вас в городу такой жизни не ведают.

– Похуже еще бывает, Никита...

– Похуже?.. Ну это ты для красного словца так. Хуже моей тогдашней жизни и быть ничего не может. Все по чужим людям ходишь бывало, да за кроху хаешься... Опостылел чужой кусок. Махоньким еще я был, а уж от чужого лакомого куска, как от тычка, с подзатыльником бегал... Дикий был совсем. Девки бывало играют с мальчишками, а я из-за угла хоронюсь, смотрю, потому стыдно, выйти позорно... У меня из портов колено глядит, рубаха на чем висит – Господь ее ведает... Так я до четырнадцатого году маялся. Тут меня один крестьянин наш, добрый человек был – царство ему небесное, в зуйки на Мурман взял... Гляди, гляди, ишь ширяет, ишь ширяет! прервал он внезапно свою речь...

[233] – Что, где?

– А вон, вон в поднебесье.

Я взглянул на верх. Громадная скопа в высоте описывала круги над рекою, круги шли спиралью; она что-то высматривала и вдруг камнем упала в воду.

– Ловец тоже, наш брат промышленник, – засмеялся Никита...

Спустя немного секунд, скопа опять показалась над водою... Она несколько раз пробовала что-то вытянуть оттуда и не могла. Зрелище становилось интересным.

– Не по силам добыча... Ах, ты бедная... Ишь что захватила...

Я всмотрелся пристальнее: в когтях у скопы оказалось что-то черное, бившееся, извивавшееся, когда птице удавалось подняться повыше.

– Не поднять... Ан нет, подымет!..

Через несколько минут скопа сделала последнее усилие и наконец таки вытащила из воды большую кумжу. Медленно, тяжело она поднялась до первого берегового камня и села на нем отдыхать, поклевывая в голову еще продолжавшую биться рыбу.

– Ах ты дьявол... Взял таки... Гляди на нее теперь. Она есть не станет еще, с собой в гнездо унесет...

Действительно, скопа, отдохнув, поднялась на вершину одной из береговых варак и пропала в чаще, обложившей со всех сторон гору.

Мы несколько времени сидели молча.

– Сама виновата, не прыгай в воде, – наставительно проговорил Никита... Кумжа, что семга, – рыба глупая, она по воде прыгать любить. Тут ее и ловит скопа. Чайка та не ловит, а так, раз другой клюнет, случается...

– Что ж ты, про Мурман и рассказывать забыл?.

– Про Мурман... Ну, будем говорить... Приехал на Мурман голый, а назад воротился с деньгами, десяток другой рублевиков остался... Оделся я, на другой год опять туда вдарился – и свет увидел. И так, я тебе скажу, горько мне показалось на селе батрачествовать, что на третей год я и совсем остался в Коле, порешив работать в поте лица своего до той поры, пока не обзаведусь домком своим и сам хозяином не стану. Бывало, другие парни – норвецкое это пойло² пьют, а я – воду; другие с девками путаются, а я что монах живу. В куске себе отказывал; все хоронил деньгу. Через пять годов с сотню набрал, да видно Господь испытать захотел. Зарыл я их под крест один в Гавриловском стано[234]вище. Летом ворочаюсь и первое дело туда. Взглянул и в глазах у меня потемнело. Ни денег, ни кошеля... Вдарился я об землю, да и пролежал тут до вечера без памяти. Пять годов трудился, лишал себя всего, ни платья на мне хорошего не было, ни веселья настоящего не видал, – и все затем, чтобы лихому человеку на разврат, да на пьянство деньги свои береженые отдать... Этакого горя и не увидать никогда... Запил я после эфтого случаю, да все лето и пропьянствовал, и образ и подобие Божие в этот год потерял. До того меня сломало тогда, что зимою оставшись в Коле – я только и думал, как бы где выпить что... денег не хватило – платье продал, а там и сапоги пошли, крест; напоследок и воровать начал...

И старик потупился. Тяжелое, болезненное выражение словно закостенело на его лице, точно он вновь переживал эту скорбную годину несчастий и потерь...

– Чего только в тот год не было! – и в тюрьме я сидел, и по этапу домой на цепи провели... Ахнули все на селе, скопидомство да корысть мою знаючи... Ну, пришел я это домой – жутко стало... Все-то на меня пальцами кажут, арестант де; пить не на что, воровать нечего... Точно закаменел я тогда... Куда деваться?.. Только раз пошел я на отцову могилку – а мороз страшный быль. Лег я там и заплакал. Мало ли, много ли времени прошло – не знаю. Разные мне виденья были – и не упомнишь всего теперь. Мужичонка один мимо шел, видит – лежит человек. Он окрикнул меня – молчу. Подошел, глядит – а у меня уж и глаза закрылись. Тот взял меня на лошадь и в село... Отвадились... Тут я и очнулся... Тут я и познал Бога. И порешил, чтобы на год в Соловецкий монастырь в работники пойти. Жертва Господу, значит. Прожил я там год и оправился совсем. Опять человеком стал. И еще пуще засосало меня, чтобы самому хозяином быть, свой домик, да свою ладью и снасть завести. И опять я стал, словно каторжный какой, и зиму и лето на работе томиться. И с той самой поры все гроши какие оставались, – при себе таскал... Опять и пить бросил и веселье наше забыл... Жидом меня в ту пору прозвали. Честно вел себя я тогда… Только что контрабандой, известно, занимался. Из Норвегии возил рубахи шерстяные, ром, уды, железо... Ну, да на это у нас как на удаль глядят, а мне перед другими еще и пущий ход был, потому я баловством этим – ромом не занимался. Все эти норвецкие города – Варгаево, Васин, Тромсин и Гамфешт³, как эту гору вот знаю... И меня тамошние купцы поди доселе поминают, какой я такой промышленник был... Однако, чем ни [235] промышлял, так ли, рыбкой ли, все наживы не было. Хозяевам рубли, а нам и гроша медного не перепадет... Бился я, бился... Лет десять бился... Ничего не выходит, другие парни и переженились все, а я все один как перст... Глядя на них, женился и я... Тогда дело сподручно пошло. Жену-то взял я и с сестрой. Я на Мурман, а они у нас в губе рыбку сельдь промышляли... Тут-то я из кабалы этой хозяйской и выбился... Одначе до своего дома еще пять лет работал – и вишь вон он стоить домик-от мой. Не красив, да кряжист – из крепкого леса строен. Каждое бревно на отбор. Сам строил, сам конопатил, сам и кровлю крыл... А только дом что! С него наживы нет... Главное, ладью нужно было завести свою. Опять стал я с женой жидами жить. У других баб и сарафан кумачный, и сорока парчовая, и сережки – серебро пробное. У моей Лизаветы – сарафан из крашенины, сорока из деревенской нашей пряжи. Ни платка, ни серег. Сапог и тех не было... Спасибо ей. Терпеливая досталась мне. Другая бы меня за это поедом съела, а эта ничего. Как живу, – ссориться ссорились, а до упреков дело не доходило. Зато у нас и до сей поры промежду себя любовь да согласие... И сам-то я, правда, ничем не лучше бедного батрака-лопаря одевался. Зато у меня денег уж сотни четыре было. Дальше, да больше... Раз это, на р. Туломе Хопины семужьи тони в кортому отдавали, я снял на лето за два ста, а выручил больше шести сотенок. Шибко у меня дело пошло... И давно бы у меня ладья была, да хозяин надул меня. Сильно надул... Поверил я ему как-то половину капитала своего, а получил шиш... До нутра прошибло меня тогда. Недели две без языка лежал... Одначе оправился, цел вышел... Спасибо жене, поддержала меня... Лет пять тому назад завел шняку, а три года и ладью купил; шняку, правда, продал на это... – круто оборвал он, видимо утомившись говорить...

– Где же ладья твоя?

– Годов семь я на ней ходил, а на восьмой, на этот значит, старшему сыну Филату препоручил... Ему доверил. И скажу я тебе – в ней, в ладье этой – все мое счастье. Я сам уж стар, целую жизнь – шестьдесят пять годов работал, чтобы завести ее, в поте лица работал, и как посмотрю на нее, так каждый гвоздик, каждая доска в ней мне целым прожитым годом оказываются... И красавица же у меня ладейка. По зеленому – красная койма, а на корме – крест, святой, осьмиконечный – наш крест нарисовал... Флаги, паруса – все как у невесты справлено. Из лучшего леса работана; каждый гвоздок, прежде чем вколотить, на пять разов я осмотрел, да повернул... Рублев на триста в ней железа одного. На мачтах шишечки из железа поставлены, палуба и та [236] крашена, каюта на корми – красная, пополам с синим, а крышечка на ней желтая... Словно тебе девушка в праздничный день – ладейка моя... Плывет да в воду смотрится, да на красу свою любуется... Не будет теперь батраков в семье моей, на чужое добро работников!.. Не станут детки из-за хозяйского черствого куска томиться, да от чужого веселья по лесам прятаться, как прятался я... Не бывать им нищими!.. Господи, прости гордость мою, а уж очень мне сладко это!... Ну, теперь и на гору пора... Отдохнули, будет.

Мы опять поползли вверх; чем выше, тем эта варака становилась круче и круче. Камни, усеявшие ее, попадались чаще и больше, целые груды их встречались на пути, то поросшие лишаями, то покрытые можжевельником и еловою порослью. Тут уже нас не провожал сельдяной запах, характеризующий Кандалакшу. Грудь дышала свободнее и легче. Хотелось идти все выше и выше отсюда, туда, где тонули в лазури эти гордые вершины, увенчанные крестами....

– Так и я, все шел в гору, оступался часто – произволением Божьим, но Его же милость и не попускала мне пасть, и подняла еще выше. Главное, веруй в Него – и остальное дастся тебе, – заключил старик, бодро идя вперед по крутым, едва заметным тропинкам; лысая голова его, как маяк, светилась впереди из чащи в то время, как я едва переступал с ноги на ногу, следуя за ним, не от усталости, а от невозможности выбрать прямое направление между грядами гранитных обломков.

Наконец, мы перешли последнюю гряду, спустились в последний лог и затём быстро взбежали на полукрутой выступ вершины.

– Теперь гляди и славословь Господа – творца неба и земли!..

Я оглянулся и замерь от восторга. Ширь и высь разом явились передо мною во всем своем величии и бесконечности... Отдельные ее детали сначала сливались в одну общую картину необозримого простора; глаз отсюда схватывал целое, не останавливаясь на подробностях. Мысы за мысами, горы за горами, острова за островами – все это раскидывалось внизу под нами и по сторонам, уходя в недосягаемую даль... Тихие салмы серебрились под лучами солнца, островные леса чернели и синели, окаймляя покойные воды, на которых точно горные точки двигались во все стороны карбасы. Гребцов на них не было видно. За то их песни слышались на высоте ясно и проникали в самую душу зрителя. Далеко, внизу, на длинном мысе, видна была заречная сторона Кандалакши, с одною церковью. Другая половина села, с большим храмом – пряталась у нас под ногами. Нива пропадала вся за своими крутыми берегами, [237] за то шум и даже порывистый, неровный грохот упорно разносились здесь, как и внизу. Расстояние еще уединяло и делало более резкими эти звуки. Старые и ветхие избы отсюда казались новыми и красивыми, общий очерк селения выходил как-то необыкновенно грациозен и мил. Дальше, за Кандалакшей, за двумя или тремя салмами, за несколькими лесистыми островками – змеилась река Канда, уходящая отсюда на запад, прихотливыми и самыми капризными извивами. Солнце было еще за вараками правого берега, и их вершины резко очерчивались на ослепительно ясном и безоблачном фоне горизонта. Только одна узенькая тучка, словно серебряная нить, таяла в небе. Налево из тумана подымался острый пик Крестовой горы, а напротив, внизу в тихом плесе губы, распластался каменный остров, окруженный своими мысами и узкими заливами... Каждый из его гранитных выступов отчетливо выделялся на зеркале неподвижного моря... Далеко, далеко, на юго-востоке виднелся открытый выход в голомя (море), там уже небо сливалось с водою... Позади нас – расстилалось царство зеленых вершин и не было, казалось, ему конца и предела на северо-запад...

Но кто выразит эту красоту общего, великую идею художника, создавшего эту чудную картину, без диссонансов, без лишнего луча, без одной лишней тени... Древние на такой высоте поставили бы храм, тут самая холодная душа – чувствует потребность в песне и молитве...

– Не сошел бы отсюда!..

– Что говорить – краса... ненаглядная!.. Ишь простором как пахнет! – и Никита потянул носом, точно кругом действительно “пахло простором”... Тут бы часовенку поставить, да вишь народ у нас – часовни-то все больше в логах ставит... Счастлив ты еще, что сюда в августе попал... Месяц назад здесь комаров не сосветимо было. Тучами летали... Кому в новь – беда, заедят. Самая подлая птица... Оттого и имя ему комар...

– Комар не птица...

– Как не птица?..

– Насекомое...

– Насекомое... Это по книгам значит?.. нет, а по нашей книге выходить, что в пятый день Бог создал рыб и птиц, а про насекомых там ничего не сказано... Что-ж, комар мимо Его, мимо Бога проявился?.. И пчела не птица по твоему?..

– Нет.

– Самая настоящая птица пчела; а муравей, тот действительно зверь, только зверь малый... У нас его, муравья, мало. Мы и примету такую держим: ежели снег по весне тает допреж всего на [288] полночи от муравьиных куч – теплое и долгое лето будет, на полдень – холодное и короткое... – Вот он, муравь как... Он мудрый, потому ему все языки понимать дано, только своего языка ему не положено, оттого он все и молчит, слушает больше... Он работничек!.. Муравей труженик у Бога...

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011