АКАД. С. Ф. ПЛАТОНОВ

ПРОШЛОЕ РУССКОГО СЕВЕРА

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ КОЛОНИЗАЦИИ ПОМОРЬЯ

[5]

I

БЫЛ ЛИ ПЕРВОНАЧАЛЬНО РУССКИЙ СЕВЕР КРЕСТЬЯНСКИМ?

Недавно на одном из съездов, посвященных экономическим вопросам, в общем ходе прений солидным ученым было высказано мнение, что заселение севера Европейской России было последствием колонизации крестьянской, земледельческой, трудовой. Можно понять основание такого утверждения, но нельзя с ним согласиться. Русская колонизация “Поморья” (так назывались в совокупности берег Белого моря и долины рек, текущих в Белое море) была первоначально колонизацией боярской, промысловой, капиталистической. “Крестьянским” русский Север стал позднее вследствие некоторых социальных перемен, и те ученые, которые принимают демократический строй севернорусской жизни за первоначальную ее фазу, впадают в ошибку, довольно, впрочем, извинительную. Дело в том, что почти все сохранившиеся до наших дней исторические документы (акты и писцовые книги) северных областей действительно говорят о демократическом характере жизни и мелком крестьянском землевладении. Ряд крестьянских волостей, в которых “учинены судейки, человек с 10, выборные люди тех же волостей крестьяне, [6] и судятся меж себя по царским грамотам и без грамот”; самостоятельные приходские общины с выборными попами; все права собственности на крестьянские участки, которые переходят свободно из рук в руки по купчим, закладным, духовным и другим “грамотам”, засвидетельствованным у своих же выборных властей; земледелие и мелкий подсобный промысел, как основание хозяйственного быта, – вот обычная картина северной русской жизни XVI-XVII веков. Если над крестьянской волостью существует какая-либо вотчинная власть, то это власть богатого монастыря (Соловецкого, Кириллова), или же московского вельможи. Она носит на себе черты феодального владения, не разрушает внутреннего устройства крестьянских миров с их самоуправлением и довольствуется обычно получением в свою пользу тех сборов, которые “черные” крестьяне (то есть государственные) дают непосредственно государству. Помещика – служилого человека, дворянина – нет на русском Севере XV-XVII веков, нет и обычного последствия поместной системы – крепостной зависимости крестьянина от мелкого землевладельца. Отсюда создается впечатление, что древний русский Север был крестьянским краем с примитивными формами общественности, выросшими в условиях первоначального колонизационного процесса.

На этом периоде XVI-XVII веков предшествовали другие времена. С половины XV века на севере, в Поморьи, водворилась власть московских государей, сменившая собою власть Господина Великого Новгорода. Московскому правительству пришлось на севере произвести туже самую перемену, какую оно произвело в самом Новгороде, а именно, уничтожить власть и влияние новгородских “бояр”. Когда бояре исчезли или по мо[7]сковскому выражению, “извелися”, Поморье стало таким, каким мы его видели выше. При боярах же новгородских оно было иным, имело другую социальную структуру, начало которой восходит к глубокой древности, пожалуй, к XII-му веку. От этих древнейших времен не сохранилось почти никаких документов, ибо время и Москва их истребили. Одни лишь летописи говорят нам о ходе событий в Новгородском государстве, да остатки кое-каких памятников гражданского оборота сохранились в монастырях и случайных частных архивах. Необходимо было особое остроумие и особая точность критической наблюдательности, чтобы по намекам сохранившейся новгородской старины построить правильное понятие об основных особенностях жизни и строя новгородского общества и связанного с Новгородом Поморья. Только тогда, когда мы поймем, на чем строилась хозяйственная жизнь Великого Новгорода, мы уразумеем, кем, как и для чего колонизовалось из Новгорода интересующее нас Поморье в древнейшие времена его исторического существования.

Господин Великий Новгород обладал громадною территорией от Сумского посада на Белом море до водораздела Западной Двины и Ильменских рек. Лишь немногие места в его южных волостях были доступны для успешного Земледельческого труда. Вообще же земля Новгородская была “неродима”, и население ковыряло землю безверной надежды на урожай, лишь потому, что не рассчитывало на сколько-нибудь правильный подвоз зерна. Не только тогда, когда низовские (в Поволжьи) князья, враждуя, закрывали свои границы для Новгорода, но и в обычное, мирное время новгородцы могли остаться без хлеба по ряду случайных причин. Подсобные промыслы (главным образом, рыболовство) [8] кормили, но не создавали достатка, а пушной зверь, дававший когда-то доходный товар, был уже повыбит и ушел на север и восток. В таких условиях новгородцу, чтобы жить обеспеченно и хорошо, надо было торговать. Путем долгого житейского процесса сложился торговый оборот Новгородского государства. Руководили этим оборотом главнейшие города страны – сам Великий Новгород, затем Псков и Старая Руса. Их рынки обратились в главные средоточия товаров, русских и “заморских”. В стенах этих городов сбилось густое население, так как в них стеклось все то, что играло руководящую экономическую роль в стране. На иностранцев, видавших Новгород и Псков в пору их хозяйственного расцвета, оба эти города производили впечатление очень больших городов, равных коим немного было в Европе. Можно сказать, что в пустынной, слабо заселенной стране Новгородской эти два или три города (если считать Старую Русу) убили все другие поселки городского типа и стянули к себе все нити экономической жизни своего государства, а вместе с ними и административно-политическое руководство всем новгородским обществом. В том время, как Новгород и Псков имели каждый около 6.000 или 7.000 дворов, а Старая Руса около 1.600 дворов, прочие городские поселки не достигали даже и 300 дворов и имели значение не рынков, а крепостей, направленных на “немцев” и “Литву”. Таким образом, в новгородском обществе произошла чрезвычайная централизация общественных сил, и “Господин Великий Новгород” был на самом деле “господином” над своей громадной, но пустынной страной, как позднее Псков, получив независимость от Новгорода в XIV веке, стал таким же “господином” над своею областью и своими пригородами. [9] Оба этих городских центра властно распоряжались судьбою своих волостей и пригородов по старому порядку: “на чем старейшие положат, на том и пригороды станут”. Вече новгородское было верховным распорядителем и законодателем для всего государства. Оно слагалось не из отдельных лиц и не представляло собою беспорядочной тысячной толпы. Его состав определялся теми внутренними организациями, из которых сложился город: “концами”, “улицами”, “сотнями”. Эти организации становились на вече со своими выборными властями во главе и представляли, каждая в себе, один взгляд, одну волю, один голос. Полное их согласие, когда все они “сходили на одну мысль”, становилось волею Новгорода; а разногласие вело к междоусобию. Части города, “концы” и “улицы”, шли друг против друга с оружием в руках и искали выхода из разногласия в открытом столкновении. Так мирное единение или же борьба составных частей города-господина создавала в результате политику всего государства. А в этих составных частях города, в “концах”, “улицах” и “сотнях”, вожаками и руководителями были новгородские “бояре” и “житьи люди” – знать, разбогатевшая на новгородском “торгу” и овладевшая постепенно правом на важнейшие государственные должности. Чем дальше шло время, тем сильнее становилось влияние этой знати. В политике она стала правящим классом – настоящей олигархией, в руках которой сосредоточилась вся власть. В экономической жизни эта знать стала госпожою рынка и обладательницею земельных богатств. На рынке “бояре” и “житьи люди” являлись капиталистами, у которых кредитовались купцы, и которые поставляли на рынок главные виды товаров. В области аграр[10]ных отношений “бояре” и “жить” были крупнейшими землевладельцами, за которыми была масса “боярщинок”, – хуторов и деревень. Как справедливо заметил А.Е. Пресняков¹, крупное землевладение отнюдь не означало еще крупного хозяйства, напротив, характерной чертой средневекового крупного землевладения было его соединение с мелким хозяйством. В “боярщинах” новгородских сидели на малых пашенных участках или на мелком промысле зависимые от своих господ арендаторы или их прямые боярские “холопы”, рабы. Целые сотни их зависели от одного и того же боярина, “позоровали к нему”, говоря старым языком. Через них боярин давил на население волостей так же, как через своих приказчиков и должников на “торгу” новгородском давил он на самый торг. К исходу новгородской самостоятельной жизни (в XV веке) новгородское боярство стало громадной силой, от которой зависело в Новгороде решительно все: и закон, и политика, и торг, и промысел.

В полном своем развитие новгородский торговый оборот имел такой вид. Новгород стягивал на свой рынок товары из-за рубежей, потому что в собственной его стране их не было. Ему необходим был хлеб из Руси – из Поволжья и Поднепровья; чтобы получить его, надобно было в обмен дать Руси “заморский” товар, который привозили готландские и ганзейские купцы на свои “готский” и “немецкий” дворы в Новгороде. Это были сукна, вина, пряности, драгоценные металлы. За них надо было дать “готам” и “немцам” морские и северные товары: ворвань, моржовую кость, меха, соль, [11] а также воск. Все эти предметы можно было добывать только в Поморьи, в северных лесах и на берегах Белого моря. Выходило так, что Новгород был торговым посредником, “маклаком” между “заморьем” (Средней Европой) и Русью. Сам он ничего не производил, а только передавал товары с севера на запад, с запада на восток и отчасти на юг, откуда для самого себя получал зерно. Основанием этого кругового торга служила северная промысловая добыча, а целью – обеспечение Новгорода “продуктами питания”. Организаторы этого кругового торга, бояре, должны были устремлять свою деловую энергию и капиталы прежде всего на северную добычу, ибо она их богатила, давая возможность торгового обмена с “заморием”. Вот почему боярство новгородское так дорожило Поморьем. Оно обратило его в новгородскую колонию и в договорах с князьями всегда оговаривало, что северные волости – “се, княже, волости Новгородские”. Эксплуатацию этих пространств оно почитало как бы своим правом. На далекий и суровый север оно наладило пути, по которым туда шли новгородские колонизаторы, а оттуда тянулись в Новгород товары. Захватить в сферу обычного управления, сделать север государственной территорией у новгородцев не хватало сил и средств: громадные пространства земли, слабо населенные инородцами, не вполне даже были ведомы русским людям. Они оседали там местами, образуя как бы русские оазисы среди пустынных лесов и в устьях “морских” рек. Когда новгородская колонизация встречалась на севере с попытками колонизации с юга, со стороны низовских (Поволжских) князей, новгородцам приходилось размежевываться с соперниками и признавать их право на пользование известными путями и промыслами. Так, [12] московские князья в XIV веке пользовались путем по Северной Двине на р. Мезень и далее на север, куда их сокольники ходили добывать “поткы” (то есть птиц ловчих), и новгородцы им не мешали в этом их промысле. Но когда Москва пробовала укрепиться в низовьях Сев. Двины, издавна занятых новгородцами, то Новгород оказывал ей до второй половины XV века упорное и удачное сопротивление. Он считал “Двину” своей колонией и наказывал всякие попытки местного населения отложиться от метрополии: когда “двинские бояре” стали было “позоровать к Москве”, Новгород вооруженной силой изгнал с Двины московских чиновников и жестоко покарал двинских вожаков. В Новгороде, словом крепка была мысль, что Поморье должно тянуть к нему и должно служить его интересам, хотя оно лежало и за пределами Новгородского государства.

Отдаленность от Новгорода удобных и богатых промысловых мест на севере и трудности путей, туда шедших, были причиною, почему бедному переселенцу очень трудно было в одиночку идти в Поморье. Он застревал на пути, задержанный широкими порожистыми реками, каменными “сельгами” и топкими болотами Обонежья. На далекий морской берег (Терский, Поморский, Летний, Зимний, как его называли на разных его участках) могли проникнуть только хорошо снаряженные и снабженные партии колонистов, имевшие целью основать новый промысел или приобрести новое становище для морского лова. Такого рода партии и формировались в крупных боярских хозяйствах. Новгородский капиталист, боярин или “житой человек”, желавший вновь завести или увеличить свои промысловые заимки на севере собирал у себя своих холопов, “дворчан” или “дворян” (то есть дворовых людей), и посылал их на [13] север. Они шли в “ушкуях” (лодках) или на конях и добирались до морского берега. Выйдя к морю, они шли морем вдоль берегов, ища удобных мест для становищ. Найдя устье реки, впадающей в море, они входили в реку до первых ее порогов. Привлекали их и удобные бухты, в которых можно было основаться для ловли рыбы и боя моржей. Все удобные места, не занятые ранее, занимались или на имя их господина и становились боярскою вотчиною. Так возникали промысловые боярские поселки с русским населением. Распространяясь от первых становищ по берегу или вглубь страны, поселенцы покоряли себе инородцев – “корельских детей” или “лопь дикую”, или же (восточнее) “самоядь”, “примучивая” их к промыслу своего господина. Понемногу целые округа подпадали вотчинной власти того или иного боярина. Семья бояр Борецких в XV веке владела, например, значительным сплошным пространством вдоль Летнего (южного) берега Белого моря. Первые русские поселения, усевшиеся где-либо на морском берегу или на рыбной реке, становились опорными пунктами для дальнейшей колонизации. От них ползли во все стороны деревни “орамой” земли, соляные варницы с одним двумя цренами, семужные “заколы”. Под кровом знатного и сильного владельца не только его холопы, но и независимые от него мелкие русские люди, проникшие по следам боярина на север, усаживались на удобных для хозяйственной деятельности местах. А затем и монастырские иноки оказывались в ряду колонизаторов. Они или по своей воле уходили из обителей на север, в дикую глушь, искать созерцательного уединения, или же призывались светскими владельцами угодий, завещавшими и дарившими монастырям, на помин их грешных душ, села, земли и про[14]мыслы. К XV веку все побережье Белого моря было уже унизано русским населением, зависимым от бояр и отчасти от монастырей. Они явились здесь властными представителями крупного землевладения с тою же его особенностью, как и в самой Новгородской земле: крупное землевладение и здесь не означало крупного хозяйства. Как морские промыслы, так и все другие виды промышленной и вообще хозяйственной деятельности на севере не слагались в крупные и сложные организации, а представляли собою группы разбросанных на больших расстояниях мелких предприятий, принадлежащих одному крупному капиталисту. Он управлял ими издали, из Великого Новгорода, и был заинтересован только в том, чтобы из его отдаленной крепостной вотчины в срок и в достаточном количестве шел товар на новгородский “торг”. В этом, главным образом, и заключался для него смысл его заимок в далеком краю.

Итак, первоначальные русские поселки в Поморьи вышли из Новгорода. Они носили промышленный характер. Их назначением была поставка местных продуктов промысла и охоты на новгородский рынок. Их инициаторами были хозяева этого рынка, новгородские бояре-капиталисты. Промысловые заимки новгородцев становились базою для дальнейшей русской колонизации в Поморьи. Когда в XV веке, Москва завоевала Поморье, она “извела” новгородских бояр и освободила от их власти население их “боярщин”. Она обратила “дворчан” и холопей боярских и “примученных” ими инородцев в “сирот великого государя московского”, то есть в крестьян, сидевших не на земле государевой, а в своем посельи. Представленная этим “сиротам” возможность самоуправления повела к тому, что преж[15]ние боярщины обратились в крестьянские волости с крепкой внутренней организацией. Эти волости были составлены сплошь из мелких земледельческих и промысловых хозяйств и, постепенно размножаясь, распространялись в виде таких же мелких “починков”, крестьянских заимок. В этом московском периоде своей жизни Поморье приняло вид крестьянского мира с примитивными формами хозяйства и общественности.

Отжитая эпоха капиталистической эксплуатации края была забыта и не дает себя чувствовать наблюдателю Поморья, видящему его позднейшую форму и не знающему древнейшей.

[10]
1 “Архив истории труда в России”, книга первая. Стр. 35.

OCR Игнатенко Татьяна, 2012 г.

HTML И. Воинов, 2012 г.