Воспоминания инспектора народных школ о состоянии начальных образовательных учреждений в Кемском и Кольском уездах. Яркие публицистические заметки о путевом быте в духе С.В. Максимова.

Ломберг М.П. Из воспоминаний о службе в Архангельской губернии //Изв. Арханг. о-ва изучения Русского севера. – 1911. – №13. – С. 25–36.

Из воспоминаний о службе в Архангельской губернии

[25]

III

Г[ород] Кемь меньше Онеги. Со всех сторон его окружают непроходимые болота, так что обыватели во все времена года, кроме зимы, находятся, можно сказать, в безвыходном положении. Посреди города течет красивая, быстрая, порожистая река Кемь. Вода в ней необыкновенно чиста, мягка и вкусна.

На мосту, соединяющем обе части города, неизменно стоит с оружием таможенный солдат. Для чего он тут находится, я не мог понять, так как зимой из-за границы товаров не привозят, а в течение навигации из города сухим путем не выберешься.

На левом, высоком берегу реки уже много лет строится каменный собор. Постройке, говорят, не было бы и конца, если бы не заставили взяться за нее соловецких монахов. Старый собор деревянный, маленький, на краю города, совсем не заслуживает этого названия. Однако его иконы, книги и другие предметы имеют большую археологическую ценность. В Поморье, где население придерживается раскола, православные храмы повсюду небольшие, деревянные, ветхие и бедные.

Странную картину наблюдаешь здесь вечерами на улицах. Тишина, прохожих мало, но возле некоторых домов стоят, прижавшись к темным воротам или калитке, либо прячутся за углами мужские фигуры. Иногда слышится шепот. Точно заговорщики. Цель их — подслушивать разговоры прохожих, не будучи замеченными. За такую повадку и прозвали кемлян заугольниками. И пьют они хмельное втихомолку, дома, вдали от людских глаз. Интересно, что все здешние богачи-поморы бездетны.

До чего облениваются эти труженики моря зимой, показывает хотя бы такой, сам по себе мелкий, случай. В Кемь приехал из Архангельска чиновник исправлять должность заболевшего казначея. [26] Дорогой он простудился и решил полечиться баней. Призвал хозяина квартиры.

— Нет ли у вас бани?

— Как-де, имеется.

— Истопите, пожалуйста. Хочу полечиться.

— С удовольствием, только для вас будет не сподручна наша баня.

— Отчего?

— Потому, баня у нас черная, и дверь не затворяется: широковату сделали. Все собираюсь исправить, да руки не доходят.

— Как же вы сами-то моетесь? Ведь, холод идет.

— На полке попариться можно, как поддашь хорошенько, а после пара холодок очень приятен.

— Для меня это опасно. Не будете ли добры, исправить дверь.

— С удовольствием, к вечеру исправим и протопим.

Это «к вечеру» продолжалось целый месяц. Дверь так и осталась не исправленной. При отъезде чиновник, шутя, попенял хозяину за баню.

— Уж извините, господин, хотел вам услужить, да раз времени не было.

Все, с кем я виделся, жалуются, что здесь трудно жить: квартиры дороги и холодны, прислугу очень трудно найти (последнюю жалобу я слышал во всем Поморье, а также на Печоре: даже самые бедные не хотят идти в прислуги), ремесленников совсем нет, все нужно заказывать в Архангельске, там же приходится делать годовые запасы чаю; сахару, муки и проч., потому что местные торговцы установили безбожные цены, да многого у них и не найдешь. Недаром Кемь — привилегированная местность, т. е. такая, где чиновники пользуются особыми правами по службе.

Во время моего пребывания в Кеми злобой дня в обществе был случай, характерный для нашей духовной бюрократии.

Года три назад здешний соборный протоиерей случайно нашел в церковном архиве документ, из которого было видно, что остров, арендуемый у города за ничтожную плату лесопильным заводом (немецкая компания), принадлежит церкви и должен находиться в пользовании причта. Документ был предъявлен городскому управлению, которое и передало остров церкви. Тогда протоиерей потребовал от завода, получающего до 40 тысяч чистой прибыли, пять тысяч руб. арендной платы вместо 400 р., которыми довольствовалось городское управление. Компания обратилась к архиерею с просьбой о защите от такого грабежа, обещая владыке, что если он велит понизить аренду до двух тысяч, то завод откроет, и будет содержать церковно-приходскую школу в Архангельске. Вскоре протоиерей получил из консистории предложение не требовать больше двух тысяч аренды, так как, во-первых, завод не в состоянии уплачивать пять тысяч и должен будет прекратить дело, прокармливающее бедное карельское население, во-вторых, такой доход является чрезмерным для причта. Протоиерей отправился в Архангельск, убеждал, просил, кланялся... Позвольте брать три тысячи. Однако, через полгода архиерей потребовал, чтобы из трех тысяч полторы было отделено на содержание духовно-учебных заведений, пятьсот рублей на церковь, остальная тысяча — причту. Тогда протоие[27]рей подал жалобу в синод и, сам поехал в Петербург. Он справедливо утверждал, что никакой закон не позволяет архиерею или консистории распоряжаться собственностью причта. Жалобу нашли справедливой, но когда он вернулся, то узнал, что его хотят перевести в другой город.

Из Кеми мой путь лежал в Карелию. Летних дорог там нет, а зимние так узки, что пришлось купить особые сани, а повозку оставить в Кеми.

На первой же станции в с. Подужемье, я был поражен чистотою комнаты и всего, что в ней было. Зашел в помещение хозяев, и там опрятность. Это — влияние культурной соседки Финляндии, куда многие карелы ездят для разносной торговли. Очень удивило меня и то, что я ни разу не видел не только пьяного, но и хмельного карела.

— У вас совсем не пьют водки? — спросил я хозяина.

— Пьют немножко, которые деревни близко к России, а которые далеко, не пьют.

Потом в Архангельске я узнал, что карелы по бедности освобождены от кабаков. Действительно, площадки земли, годной для обработки (под ячмень), здесь редки, да и климат суров. Держатся кое-как рыбной ловлей, охотой, торговлей в Финляндии, в последние годы рубкою и сплавом леса на заводы в Кемь и Ковду. В Подужемье на р. Кеми длинный, опасный порог. Здесь спускают лес отдельными бревнами, при чем некоторые сплавщики мчатся по порогу стоя на бревне! И несчастных случаев, говорят, не было.

До первой школы в с. Юшкозере 130 верст. Дорога идет озерами, редко лесом. В лесу снег стоит по обеим сторонам дороги стеною больше аршина. Хорошо, что нет встреч: мудрено разъехаться. Выйти из саней тоже нельзя — увязнешь по горло. Стоить оттепель. На озерах, особенно мелких, образовались дыры благодаря множеству теплых ключей на дне. Приходится ехать только днем.

Юшкозерская школа оказалась школой только по имени. Священник (из четырех карельских школ — в трех священники преподавали все предметы) объяснил, что приход у него на 250 верстах, и многие требы: крещенье, венчанье, погребенье — совершаются только зимой, в учебное время, поэтому заниматься в школе некогда.

— Почему же требы только зимой?

— Дорог нет. В крайних случаях хожу чрез болота по жердочкам, набросанным кое-как, часто обрываюсь и увязаю в грязи...

По пути в д. Кимас-Озеро ямщик показал мне небольшой остров с часовней, в которой есть икона святого, покровителя лошадей. Хозяин, купивший новую лошадь, прежде всего, отправляется в эту часовню (летом везет лошадь в карбасе). Там он заставляет лошадь просунуть голову в часовню как бы для молитвы. Такой, кощунственный, в сущности, обычай объясняется тем, что карел очень дорожит лошадью и бережет ее как зеницу ока.

Училище в Кимас-Озере — большой двухэтажный деревянный дом городского типа — построен здешним уроженцем крестьянином Мининым, петербургским купцом. При училище — общежитие для 20–25 детей и сапожный ремесленный класс. Все эти учреждения содержатся на значительный капитал, пожертвованный Мининым. Стран[28]но видеть этот дворец среди 4–5 избушек бедной глухой деревни, от которой до ближайшего почтового отделения больше ста верст.

От Кимас-Озера до Вокнаволока (на границе с Финляндией, как и Кимас-озеро) 100 верст. Здесь школа вовсе не «училась», потому что прежний священник уехал еще летом, а новый только что приехал. Когда я пришел к священнику, он и жена его, оба совсем юные, сидели в прихожей на сундуке, перед которым на широкой скамье стоял кипящий самовар. Никакой другой мебели я не заметил.

— Вот положение, — сказал священник, — приехали за тысячу верст с одним сундучком, а тут пустой дом да еще всю зиму не топленый. Заняли у соседей дров, вот эту скамейку и пока живем в передней.

Нужно сказать, что в Архангельской губернии причтовые дома обязаны строить и ремонтировать на свой счет прихожане. Понятно, дома строятся кое-как, а добиться от крестьян ремонта очень трудно и в православных приходах, не говоря уж о староверческих.

Поговорили мы со священником о школе и решили так, что до лета будет учить жена священника, окончившая епархиальное училище, а с осени нужно прислать особого учителя.

Последняя школа была в большом селе Ухте, административном центре Карелии, так как здесь живет единственный в крае представитель власти урядник. Сюда наезжают из Кеми и другие чиновники. Ухтинцы говорят по-русски лучше, чем обитатели других посещенных мною деревень. Священник также почти не посещал школы, хотя не сознавался в этом и уверял, будто карельские дети так глупы, что их трудно чему нибудь научить.

Возвращаясь из школы, я услышал в одном из домиков гул детских голосов и зашел туда. В небольшой комнате сидело за тремя партами около двадцати карелок 14–17 лет. Все громко читали часослов. Русская печь топилась во весь развал. Из соседней комнаты вышла молодая женщина, непричесанная, в ситцевом капоте.

— Позвольте спросить, вы учительница?

— Я жена урядника и учительница.

— Чему же здесь учат?

— Читать по-славянски и по-русски и писать.

— Сначала по-русски?

— Нет, сначала по-славянски.

— А говорить по-русски учите?

— Нет.

— Для чего же тогда грамота?

— Если какая попадет в Россию, выучится там говорить, грамота пригодится.

— Отчего у вас славянское чтение прежде русского?

— Батюшка так приказал, чтобы они поскорее могли в церкви читать.

Я простился и ушел.

На мой взгляд, карелы несимпатичны: очень любят жаловаться на свою бедность, на чиновников и священников, злословить и насмехаться. Жизнь их, конечно, трудна: при небольшой площади удобной земли своего хлеба всегда мало, не говоря уже о частых неуро[29]жаях. Привозный хлеб (из Архангельска) страшно дорог, заработки ничтожные, — но и у русского человека, помора, например, нашлось бы немало поводов к жалобам, однако в России таких жалобщиков я встречал редко, а о чиновниках и духовенстве русский крестьянин почти никогда не говорит.

Но справедливость требует сказать, что трезвостью, умеренностью, трудолюбием и нравственной порядочностью этот народец выгодно отличается от своих соседей поморов. Хотя во время моей поездки по Карелии наступила масленица, но в деревнях было тихо: ни песен, ни гуляний с выпивками, ни безобразного катанья на лошадях — ничего этого я не видел. На некоторых станциях я встречал приехавших к хозяевам в гости родных. Все были трезвы и проводили время мирно, в долгих беседах за самоваром.

По моим наблюдениям, у карела нет высокомерного взгляда на женщину и грубости в обращении с нею, как у русского простолюдина. Не слыхал я здесь и брани, не видел драк.

Карельский язык очень труден для произношения: один и тот же гласный звук выговаривается в разных словах с такими тонкими оттенками, что русскому уху почти невозможно их уловить, а тем более правильно выговорить, между тем от ошибки в произношении иногда меняется значение слова.

Был последний день масленицы, когда я въезжал в большое поморское седо Кереть, на карельском берегу моря. После тихой, чистой Карелии мне показалось, что все обитатели Керети сошли с ума. Улицы запружены народом. Крики, брань, песни, гам целой тучи шныряющих ребят. С горы на гору (Кереть расположена в холмистой местности) во весь дух мчатся на лошадях, на оленях совершенно пьяные люди и орут дикими голосами. Насилу я добрался до отводной квартиры. В доме я нашел только дряхлого старичка, стоявшего на молитве; остальные члены семьи гуляли. Долго не удавалось мне заснуть от песен и криков под самыми окнами.

Утром, когда старичок принес самовар, я послал его попросить у хозяйки молока. Старик был, видимо, поражен, однако, ничего не сказал и ушел. Прождав с четверть часа, я постучал в пол. Явилась хозяйка, строгая, важная старуха.

— Мне нужно молока к чаю, — сказал я, неожиданно оробев.

— Ну, вот, а я старику не поверила, говорю: врешь ты, не татарин же этот чиновник, что в велик день будет молоко лопать.

Не успел я открыть рта, как грозная староверка исчезла. Вскоре в комнату пришел человек средних лет с желтым исхудалым лицом.

— Я начетчик, — сказал он, не здороваясь: — пришел с вами поговорить. Вот миссионер все попрекает нас, что наши священные книги неправильны. Как это доподлинно узнать, наши ли книги неверны или ихние?

— Для этого надо знать древнееврейский и греческий языки.

— Где же можно этому выучиться?

— Греческому можно и в Архангельске, а еврейскому — в Петербурге, в Москве. Это дело трудное, много времени займет.

— Ничего, что трудное, по крайности, узнаем правду. А миссионеру мы не верим: за деньги говорит. Вот посмотрите, что он здесь оставил.

[30]

Начетчик подошел к шкапу и вынул оттуда картину.

— Вот такие картинки он на всех станциях пооставлял: то на шкаф положена, то под скатерть, то в станционную книгу.

На картинке была изображена окруженная цепью толпа безобразных, со зверскими лицами мужчин, которых сатана тащит в ад, представленный в виде топящейся печки. Отверстие печи было очень мало сравнительно с фигурами грешников и громадного сатаны. Под картиной крупным шрифтом напечатано: «расколоучители».

— Картинка обидная, а уничтожить ее боимся; еще отвечать придется.

— Вы добровольно ходите на беседы с миссионером или вас принуждают?

— Нас не принуждают, сами иной раз пойдем от скуки, да никакого толку не бывает: он свое, а мы свое, так и разойдемся.

Из Керети мне предстояло сделать больше тысячи верст, чтобы посетить два училища: в с. Кузомени на Терском берегу и в г. Коле.

В с. Княжь-Губе мрачный хозяин станции спросил меня, знаком ли я с губернатором.

— Попроси-ка ты его, чтобы к нам пароход заходил. Тогда мы сами будем селедку в Архангельск возить, а то здешние купцы совсем задешево берут.

Из разговора выяснилось, что по чьему-то совету жители Княжь-Губы подали в морское министерство прошение, чтобы к ним заходил пароход (товарищества Архангельско-Мурманского пароходства, получающего большую субсидию от казны), и только через год министерство удосужилось ответить, что с этой просьбой крестьяне должны обратиться к губернатору. По просьбе крестьян, я написал им прошение.

От с. Ковды, расположенного у Кандалакшской губы, мне нужно было переехать через эту губу на Терский (южный) берег Кольского полуострова. Залив покрылся льдом и снегом еще к январю, но через него никто еще не ездил в эту зиму. Рано утром подали оленей. Санки для меня имели форму и величину гроба, поставленного на полозья. Над санками были поставлены две низких кибиточки, обращенных одна к другой отверстиями. Между кибитками оставлено узкое отверстие, чтобы влезать в этот оригинальный экипаж, в котором всего удобнее было лежать на спине. Часов в восемь мы тронулись. Впереди на паре сильных оленей ехал в легких саночках, похожих на миниатюрные дровни, ямщик-лопарь, к его санкам была привязана пара оленей, везших меня, к моим — пара с моей кладью. Сзади ехал второй ямщик, наблюдавший за всем поездом. К его санкам было привязано несколько запасных оленей — для замены усталых. Привязанные олени на ходу упирались, так что передняя пара тащила весь поезд, только ямщик сзади ехал отдельно. Оленей привязывают оттого, что без привязи они убегут в лес, как это раз и сделала пара, везшая мои вещи. Нам предстояло прокладывать дорогу по глубокому снегу через залив на расстоянии двадцати верст. Тащились целый день и уже в сумерки добрались до берега. Олени совсем обессилели, а до станции было еще десять верст. Мы остановились в курной избушке, поставленной на берегу для путников, застигнутых метелью или морозом. Возле избушки лежала вязанка дров. Затопили печь и открыли дверь. Скоро изба [31] наполнилась дымом и я вышел. Часа через полтора печь истопилась, и в избушке стало тепло. Мы закусили (а олени лежали не евши), и ямщики улеглись на полатях соснуть. Только к пяти часам утра добрались мы до станции.

Меня поразили поморы этого берега. Какой рост, сила, какие красивые лица и стройные фигуры! Настоящие русские богатыри: на станциях приходилось часа по четыре ждать оленей. Было время насмотреться на этих северных великанов и поговорить с ними.

С весны они уходят к устьям речек, где у них построены избы, для ловли семги, которая идет массами для метания икры. Иные охотятся на морского зверя (тюлени разных пород), есть и оленеводы. Промыслы были бы гораздо выгоднее, если бы не приходилось сбывать рыбу, оленину и проч. скупщикам, приезжающим сюда весной и осенью.

При случае я старался внушать поморам идею организации промышленных товариществ хотя бы для сбыта продуктов без помощи дорогих посредников. Все соглашались, что это было бы очень хорошо, но денег нет. Я думаю, однако, что кроме денег нет у них взаимного доверия и привычки действовать сообща.

В Кузомени (самом большом селении на Терском берегу) я проехал прямо в училище, которое имеет свой дом. Учитель от неожиданности долго не мог успокоиться (инспектор не мог быть здесь года четыре). Ученики являются в ноябре, по окончании промыслов, а в апреле уходят опять на промыслы, поэтому остаются в училище 4–5 лет.

Село лежит на открытом, низком берегу, летом заносится песком, а зимою — снегом. Море на большое расстояние мелко, как и на всем протяжении Летнего берега, и пароходы останавливаются очень далеко, а в бурную погоду проходят мимо. Высаживаться с парохода в лодку, прыгающую по волнам, очень трудно. Иногда вещи вместо лодки попадают в море. Случается это и с пассажирами.

Когда я возвращался в Ковду, стояла оттепель, и дул сильный западный ветер. При такой погоде не раз случалось, что лед из Кандалакшского залива отрывался от берегов и уплывал в море. Несколько лет тому назад унесло в море десятка три оленей, перевозивших товар, люди же спаслись вплавь, так как обоз был всего в нескольких саженях от берега, когда лед тронулся. Этот случай не выходил у меня из головы, пока мы тащились через залив по размокшему снегу.

Отдохнув в Ковде, я поехал через с. Кандалакшу в Колу.

Несмотря на великий пост, по Кандалакше бродило несколько пьяных. Один из них, молодой человек, зашел ко мне на станцию.

— Ты чиновник из Архангельского? — спросил он, не здороваясь.

— Да.

— Скажи там, сделай милость, что водка у нас больно плоха: выпьешь — целый день от живота катаешься.

— Кто же тебе велит пить.

— Ну, вон ты куда! Я говорю, водку плохую делает N.

— Жалуйся акцизному.

[32]

— Разве не жаловались? Да что с тобой толковать! — Он махнул рукой и ушел.

Когда я вышел садиться в сани, молодой парень, тоже подвыпивший, предложил купить у него гагачьего пуха по 60 коп. за фунт. Пух был грязный очень засоренный мелкими стеблями и другими остатками гнезда.

Наши промышленники на Мурмане заставили гагу переселиться в Норвегию, так как забирали и пух и яйца, норвежцы же яиц не трогают и пух берут два раза, зная, что гага может нащипывать у себя пух до трех раз.

Вообще, русские промыслы имеют хищнический, истребительный характер. Например, в Архангельском уезде деревенские ребята весной ездят в легких лодочках по болотам и забирают тысячи гусиных яиц. При ловле семги на небольших речках ставят заборы, чтобы ни одна рыба не проскочила.

К вечеру я приехал на станцию в лопарскую деревушку. Близ озера стояло несколько избушек в одно-два окна, с плоскими крышами. В станционной тупе (так называются лопарские избы) была страшная грязь и холод. Слышался тошнотворный олений запах. Ямщики-лопари сейчас же отправились в лес за оленями, а пожилая лопарка, маленькая, с приятным, добродушным лицом, миловидная девушка лет семнадцати затопила очаг в роде большого камина с грудой плоских камней внутри, на которых лопарки пекут ячменные лепешки. Когда разгорались толстые, двухаршинные поленья, от пламени стало так жарко, что я сел в угол, рядом с камином.

Вся обстановка избушки состояла из грязного стола и таких же скамей вдоль стен. У правой от входа стены, близко к двери, две скамейки были сдвинуты, и на них постлана оленья шкура.

Лопарка поставила на один из плоских камней в очаге котелок с водой, а я занялся мытьем единственного имевшегося в избе стакана. Так как грязь не отмывалась ни холодной, ни горячей водой, то я пустил в ход мыло. Вода в котелке между тем закипела, но из котла шел противный запах смеси оленины, рыбы и еще чего то. Как ни хотелось чаю, но пробовать эту воду я не решился. Тогда хозяйка предложила сварить в этой же воде рыбу, зарытую в снег возле избушки. Я согласился. Так как лопарка, видимо, не хотела или боялась со мной разговаривать, то пришлось обратиться к помощи коньяка. Выпив две рюмки с удовольствием и не поморщившись, она сразу повеселела и рассказала, что она вдова, а девушка — её дочь, живут они хозяйками у ямщиков; где-то далеко внутри Лапландии, у них есть своя тупа. Захмелев от двух рюмок и от сильного жара, она стала вспоминать, как хорошо ей жилось с мужем, особенно в летнее время.

— Построим мы шалаш около озера и все лето рыбу ловим.

— Вот как весело было! Песни поем.

— А комары?

— Комары ничего, мы не боимся. Огонь большой сделаем — комары прочь летят.

Я попросил ее спеть, но она не захотела.

— Что же ты дочку не выдаешь? Ведь она уж большая.

[33]

— Женихи боятся. Свищет она ночью шибко гулко. Женихи говорят: черт в ей сидит.

— А днем не свистит?

— Днем не умеет.

Я был удивлен: ничего подобного не приходилось слышать.

Сиги, наконец, сварились. Очень вкусная рыба: лапландские озера славятся сигами. Зато ячменные лепешки, полусырые, пресные, из крупно смолотой на ручном жернове муки я не мог есть и достал свой помороженный ржаной хлеб.

Оленей привели часа через четыре.

— Неужели мне придется так долго ждать на каждой станции?

— Будешь ждать. Говори, когда назад пойдешь, тогда не будешь ждать, мы оленей пригоним. Чиновники с почтой заказывают оленей.

Почти весь путь до Колы шел озерами. Однообразная снежная равнина, черные еловые леса по сторонам, монотонные покрикивания ямщика, ровный бег оленей — нагоняют скуку. Лежишь, лежишь и задремлешь. Я любовался удобством и легкостью зимней одежды лопарей, сшитой из оленьих шкур. Штаны составляют одно целое с обувью, короткий до колен кафтан, перетянутый поясом, рукавицы пришиты к рукавам. Шапку мужчины надевают только в морозы или очень ветреную погоду.

Насколько мне пришлось узнать, лопари рассеяны небольшими селениями внутри Лапландии и на восточном её берегу. Оленьи стада постепенно переходят в собственность русских и зырян, лопари же занимаются рыбной ловлей и морскими промыслами, нанимаются в пастухи и батраки. Интересно, что один печорский оленевод-зырянин перебрался со своим стадом сюда (здесь нет сибирской язвы), и до сих пор здешним оленеводам не удалось его выжить.

Езда на почтовых оленях неприятна, потому что они слабосильны от недостатка хорошего корма вблизи станции; ночью от всякого черного пня или камня бросаются в сторону, с горы несутся во всю прыть (олень тянет сани за ремень, пропущенный ему между ног, и потому с гор санки на него набегают), а сбежавши, внезапно поворачивают, ложатся и хватают снег.

Невдалеке от Колы дорога свернула на р. Колу и пошла узкой полосой возле левого берега, а рядом, по правой стороне русла, мчалась вода, и шумели пороги. Была тихая, лунная ночь, и разыгрывалось северное сияние. Несмотря на сильный мороз, я вышел полюбоваться этой редкостной картиной (северное сияние обычно случается в новолуние). Торжественно и безмолвно светились небо и земля. На севере появлялись, перебегали с места на место, беспрерывно меняясь, и постепенно тускнели разноцветные столбы и пуки лучей. И снег, и бурливая вода горели, как тысячи брильянтов. Очарованный этой дивной картиной, я стоял до тех пор, пока мороз не заставил снова влезть в санки под меховое одеяло.

Г[ород] Кола частью приютился у самой океанской губы в узкой долине р. Колы, между двумя очень высокими холмами, частью раскинулся по западному холму. Другой, восточный, холм, заросший мелким ельником, зимой напоминает коротко остриженную голову. Берега губы также высоки и покрыты леском. Западный холм к северу [34] спускается в долину, по которой мчится в губу р. Тулома. Прилив и отлив ходят по ней с такой быстротой, что река вечно кипит и волнуется. В реку Колу прилив не заходит.

Кола самый маленький городок в губернии, если не считать вскоре открытого Александровска: в нем всего около 700 жителей. Злоязычные люди называют его и самым пьяным. Рассказывают, будто во время Севастопольской войны англичане взяли в плен главных кольских чиновников. С ними обращались хорошо и даже приглашали в кают-компании к столу. За первым же обедом пленные показали такую способность пить не пьянея, что привели в восхищение сурового неприятеля.

Квартирная хозяйка говорила мне, что, когда в заливе показался неприятельский корабль, коляне, захватив пожитки, сколько было можно, укрылись в лес, где и провели три дня, до ухода англичан.

Если современные кольские чиновники сколько-нибудь достойны своих великих предшественников, то можно представить, как они волновались, узнав, что к Пасхе, во время распутицы, у торговца осталось только две бутылки водки и бутылка вина. Как их разделить? Кольский Соломон послал по бутылке водки исправнику и акцизному надзирателю, а вино протопопу и этим всех умиротворил.

Осветительных материалов в иные годы также не хватает. Это и понятно: уже в октябре день здесь очень короток, а потом солнце вовсе скрывается больше, чем на месяц.

Городок так обижен судьбой, что в нем нет ни лошадей, ни коров (сено пришлось бы выписывать из Архангельска), нет даже барышень, которыми так обилен любой русский город.

В Коле только одно учебное заведение — одноклассное приходское училище. Как и в Кузомени, занятия начинаются в ноябре, а к Пасхе уже заканчиваются: надо отправляться на промыслы. Во время семимесячных каникул дети так хорошо забывают пройденное, что много времени уходит на повторение, поэтому вместо трех остаются в школе пять и шесть лет.

В эту зиму детей отвлек от учения еще особый случай.

В начале декабря в губе появилась треска — явление необычайное — а за треской акулы. Залив покрылся народом. Все от мала до велика, принялись за работу. Для ловли акулы вокруг проруби становятся три-четыре человека. Опускают в прорубь цепь с острым крючком, на который насажена треска. Когда акула схватит наживу, ее вытаскивают из проруби до половины, распарывают живот, вынимают печень (из которой вытапливается жир), затем труп бросают в воду. Однажды во время лова двухаршинный лед на заливе внезапно треснул. Ловцы бросились к берегу. Лед раздался, выплыл громадный кит и пустил свой фонтан.

Трески наловили так много, что она лежала на всяком дворе поленицами, как у нас дрова.

Кольские мещанки славятся красотой и стройностью. Когда местные девушки в старинных русских нарядах стояли группою при встрече великого князя Владимира Александровича, призжавшего на открытие г. Александровска, великий князь, взглянув на них, с удивлением спросил: «кто это такие?» Очевидно, он не предполагал, что женщины такого изящного сложения, с тонкими, правильными чер[35]тами, простые мещанки. Я видел здешних девушек только издали, когда они скатывались с горы на санках к реке за водой. На гору санки с кадочками воды втаскивали большие черные собаки.

Проходя вечером по городу, я обратил внимание на необыкновенную кротость этих собак, лежавших у ворот чуть не у каждого дома: они не только не кидались, даже не лаяли на меня. Потом я не раз вспоминал кольских собак, когда случалось встречать злых двуногих псов, всегда готовых не только облаять, но и укусить ближнего.

Перед отъездом мне понадобилось купить сахару. В 9 часов утра иду в лавку — заперта. Спрашиваю мальчика, стоящего у ворот, скоро ли отопрут лавку. Он говорит, что лавку не отворят, нужно идти на дом к хозяину.

Мальчик привел меня в небольшую комнату, где двое мужчин и женщина сидели за самоваром. Поздоровавшись, я попросил отпустить сахару.

— Вот попьем чайку, тогда отпустим. Не угодно ли стаканчик? Милости просим.

Пошли расспросы, кто я, где живу, зачем приехал...

Часа через полтора получил я наконец сахар по 28 коп. за фунт.

Обратный путь из Колы в Кемь я совершил в шесть суток, а через день поехал дальше. Было начало марта. Дни стояли ясные. Около полудня солнце заметно пригревало. В селах на речках женщины полоскали белье в одних сарафанах, с непокрытыми головами.

Стали встречаться рабочие-поморы, ехавшие на Мурман. В каждых санях лежало несколько человек, закрытых по горло одеждою.

— Почему они лежат? — спросил я у ямщика.

— Голые они лежат, чтоб теплее было. Одежонка-то у них плохая, а дорога дальняя. Случается какой баловник, опружит (опрокинет), санки, они голые-то и валятся в снег.

До Лапландии промышленники идут на своих или нанятых дома лошадях, а дальше идут пешком. В тех же лопарских деревушках, где и почтовые станции, для поморов выстроены казной ночлежки. Здесь иные пьянствуют и безобразничают, как новобранцы. На Мурмане их ждет суровая жизнь, полная трудов и лишений. Сначала, пока еще нет рыбы у наших берегов, они ловят в Норвегии, а потом переходят в свои становища — грязные, холодные, сырые избушки. Ежедневно, когда ветер не очень силен, они выезжают на карбасах в океан верст за тридцать от берега. Приехав на место, каждая партия растягивает над водой длинную веревку с насаженными на ней крючками с приманкой, которой служит мелкая рыбка мойва. Лов идет, пока наполнится треской весь карбас. На океане холодно и в июле. Каково же бывает в марте, апреле! Солнце здесь показывается редко. Мрачные тучи, резкие ветры со снегом или дождем, густые туманы — вот что видят промышленники даже в летние месяцы. Но так рано отправляется на Мурман меньшинство рабочих; большая же часть приезжает с хозяевами на судах в мае, но почти все остаются до сентября, когда в Архангельске открывается ярмарка.

[36]

На Мурман берут также мальчиков, которые, между прочим, занимаются ловлей мойвы у берега. Эта рыбка появляется то в одних, то в других местах. Иногда ее долго разыскивают. Впоследствии по берегу Мурмана провели телеграф, который извещает, где именно есть мойва в данное время, а также осведомляет промышленников о ценах на рыбу в Норвегии. Для нужд промышленников между становищами ходит казенный пароход, такой маленький, что все удивляются искусству капитана, охраняющего эту скорлупу от грозных океанских волн.

Пойманную рыбу не успевают сразу засолить. От этого она портится и получает специфический, очень неприятный запах. Но приученные веками северные жители именно такую рыбу и любят. На всем Севере, у богатых и у бедных треска — такая же ежедневная: потребность, как хлеб. Даже пасхальный стол без неё не обходится. Еще противнее запах сайды и пикшуя, зато по цене они доступны и самым бедным.

М. Ломберг

© текст, Ломберг М.П., 1911

© OCR, Воинов И., 2007

© HTML-версия, Шундалов И., 2007