Г. Ф. Гебель. Наша Лапландия. 1909 г.

[145]

IV период.

(от 1813 г. до 1898 г.).

Я просмотрел почти всю русскую литературу о Лапландии, но не нашел описания жизни мурманских промышленников в первой половине XIX столетия, за исключением кое-каких сведений об ужасных опустошениях, причиняемых порою цынгою. Только у Пошмана находятся указания на быт рыбаков в 1802 г., которые рисуют его со всеми подробностями, даже с перечислением продуктов, употребляемых для стола, и с указанием времени 3-х главных приемов пищи (обед, когда солнце в SO, под ужин, когда солнце в WSW, и ужин, когда солнце в WNW). Общее положение промышленников автор считает весьма сносным, благодаря организации промысла уже не артелями, но по найму промышленников от 3-ей рыбы со стороны владельцев мелких судов¹. О промыслах же на паях или самостоятельными артелями, каковые организации преобладали в средине XVIII века, — у Пошмана уже нет речи, равно как и нет упоминания о промысле в Финмаркене, куда, вероятно, в его время было еще запрещено ездить.

Не имея никаких других сведений, мы не можем даже приблизительно указать время, когда покрут начал принимать тот отвратительный характер, который поневоле смущал всех посетителей Мурмана последней половины прошлого века.

Надо полагать, что описанная Пошманом форма организации промысла на Мурмане от мелких хозяев, несколько похожая на существующую и ныне отчасти форму промысла, была, видимо, первым шагом к системе покрута, развившейся мало по малу, с появлением на Мурманском берегу крупных факторий, до тех чудовищных размеров, о которых, стали, наконец, появляться с половины прошлого столетия кое-какие сведения, ставшие особенно обильными, когда с развитием пароходства на Мурман начали проникать различные исследователи, члены научно-промышленных обществ и проч.

Печальная картина, в которую невольно слагались все эти данные заставила, наконец, и правительство обратить внимание на бед[146]ственное положение как самого Мурманского края, так и промыслового, пришлого там элемента. Падение промысла не могло остаться незамеченным, и поэтому была снаряжена в шестидесятых годах экспедиция для исследования промыслов под руководством Н. Я. Данилевского. Собранные им сведения о тресковом промысле указывают на быстрый его упадок после того, как норвежцы, освободившись от монополии Бергена, мало по малу вытесняли, выживали русских промышленников-рыбаков из Финмаркена. С 1826 по 1835 гг. привозилось с Мурмана в беломорские порты в среднем 177.249 пудов, а из Норвегии 43.376 п., уже наверно большей частью выметанной трески; с 1836 по 1845 г. привоз рыбы с Мурмана падает до 127.779 пуд. в среднем, а норвежский привоз возрастает до 111.518 п.; с 1846 г. по 1865 улов трески на Мурмане оставался почти без перемены, но привоз норвежской рыбы возрос до 377.235 п. Между 1875 г. и 1881 г. это увеличение привоза поднимается с 532.290 п. до 927.470 п., несмотря на то, что в 1881 году улов на Мурмане был довольно хороший (672.067 пудов); в 1882 и 1883 г.г., когда у нас были самые богатые уловы, которые вообще помнит Мурман за последние десятки лет, все же привезено еще вдобаков к ним из Норвегии 717,482 и 494.864 пудов рыбы. В 1887 г. (когда у нас лов был очень плохой) привоз превышает миллион пудов (1.136.170 пуд.); затем наблюдается некоторое падение привоза в 1893 г. привезено лишь (774.857 пуд.), но через 10 лет, в 1902 г., он, опять возрастая, превышает уже 2 миллиона пудов.

Правительство вовсе не заботилось о Мурмане в продолжение 60 лет, и за это время развилось до неслыханных размеров кулачество, эксплуатация труда рыбака при помощи системы “покрута”, системы полного, неограниченного произвола почти без исключения стоящей на весьма низкой ступени образования горсти эксплуататоров, чуждых всяких гуманных чувств. У берегов Белого моря выработалось среди населения, никогда не знавшего крепостного права, состояние, почти что равное рабству.

Единственными, по-видимому, примерами поддержки промысла со стороны правительства являются за это время: разрешение в 1826 г. поморам, в видах поощрения каботажа, беспошлинного провоза к беломорским портам из Норвегии соленой и сушеной рыбы, отмене в 1847 г. пошлины с привозимой на Мурман иностранной соли и поддержка Пашинина в 1834 г., в виде ссуды в несколько тысяч рублей, при открытии им весьма успешно акульего промысла.

Но после смерти русского предпринимателя не нашлось последователей, а в 1855 г. акулий промысле возобновил норвежский выходец [147] Ульсен, после чего им занимаются лишь несколько маленьких палубных судов в океане, да при случае кольские шняки вблизи берега или в Кольском заливе.

На Мурман администраторы края стали смотреть как на какой-то ничего не стоящий клочек земли. Очень характерны в этом смысле приведенные в книге Сидорова “Север России” отзывы некоторых высокопоставленных лиц или знатоков края. Так, в 1842 г. архангельский генерал-губернатор маркиз де Траверсэ на просьбу некоторых архангельских, вологодских и вятских купцов о разрешении им устроить компанию для рыболовства, звероловства и мореходства в Печенгской губе, ответил отказом, мотивируя его тем, что “там могут жить только два петуха, да три курицы”. Архангельский вице-губернатор Сафронов, поддержанный бывшим кольским лесничим Малышевым, прожившим 7 лет в Коле, утверждал еще в 1867 г. в заседании императорского вольно-экономического общества, что водворение на Мурмане живого элемента, при существующих ужасных климатических условиях, немыслимо, как немыслимы устройство путей сообщения и колонизация края. Некий же статский советник Кляуз, откуда-то взявший, что температура по всему Мурману сильно понижалась, начиная с XV века, находит, что колонизация его русскими невозможна и что мы радоваться должны тому, что есть еще люди, которые охотно туда селятся — шведы и норвежцы. Наименование финляндцев шведами, принятое для них на Мурмане у промышленников, указывает на то, что г. Кляуз исследовал бытовые условия Мурмана общепринятым способом, с палубы почтового парохода. Весьма справедливо замечает по этому поводу г. Моноцков: “очевидно, г. Кляуз полагал, что то, что шведу и норвежцу здорово, то русскому смерть”.

Невыгодное мнение о Лапландии, господствовавшее в сороковых годах в административных сферах архангельской губернии, должно быть, уже раньше существовало в петербургских правительственных кругах. Взгляд правительства на малоценность области нашел, между прочим, свое ясное выражение и в трактате, заключенном с Норвегией по поводу окончательного разграничения последнего остатка тех земель у берегов Варангер-фиорда, население которых платило еще дань России и Норвегии. Политическая граница уже давно существовала, как мною доказана выше; поэтому при надлежащем разграничении могла быть только речь о разделе жителей, плативших дань обоим государствам, между этими последними. К сожалению, это обстоятельство было упущено из вида, за незнанием в министерстве иностранных дел истории края, за который когда-то столь твердо стояли сравнительно слабые московские цари. [148]

Постоянные столкновения лопарских племен и возникавшие спор и жалоб то норвежскому, то русскому правительствам заставили, наконец, оба государства вступить в переговоры касательно разграничения береговой полосы у Варангер-фиорда, по обеим сторонам Паз-реки и Паз-губы. Назначена была смешанная комиссия, и заключен был трактат 1826 г., последний и до нельзя невыгодный для России.

Россия уступила Норвегии зря, во всяком случае безо всякой нужды, береговую полосу между Паз-губой и Ворьемой с некоторыми прекрасными гаванями.

Впоследствии высказывалось предположение, что русский комиссар был подкуплен норвежцами. Но, мне кажется, не зачем искать таких сторонних объяснений. Комиссар наш просто разделял общее в высших сферах мнение о малоценности каких-то голых береговых скал и вдобавок еще не достаточно был снабжен всеми нужными документами². Естественно, что он уступил доводам норвежского комиссара, прекрасно знакомого, конечно, со всей историей вопроса и ясно сознававшего высокую ценность пустынных мест, которые он хотел приобрести для Норвегии.

В вопросе о разграничении нельзя ни в чем обвинить администрацию архангельской губернии. Ею было сделано все, от нее зависящее; она собрала все, ей доступные, сведения для доказательств наших прав на землю, по крайней мере, по обоим берегам Паз-реки и губы, и уже никак нельзя было вывести из представленных ею в министерство иностранных дел сведений заключения о правах Норвегии на земли даже по правому берегу Паз-губы. Надо удивляться лишь смелости требований шведско-норвежского посланника, с одной стороны, а с другой — любезности, податливости и, да будет мне прощено это выражение, легкомыслию нашего министерства иностранных дел, приступившего к вопросу о разграничении без справок с имеющимися, конечно, в его распоряжении старинными документами.

Но не желали, очевидно, дипломаты копаться в архивной пыли, а потому предложили архангельскому генерал-губернатору собрать данные, нужные для доказательства наших прав. Эти доказательства было, конечно легко оспаривать, так как они основывались на фактах, имеющих весьма мало цены. Генерал-губернатором представлены были³: [149]

1) описание кольского уезда 1761 г. с указанием расстояний морем и по сухому пути между Колой и разными пунктами уезда, в том числе Печенгой, Нямдомой и Паз-рекой;

2) указание архангельской портовой таможни на то, что местом жительства таможенного чиновника 3-ей дистанции Мурманского берега назначен был в 1801 году Нямдомский погост;

3) сообщение казенной палаты о том, что жители Печенгского, Пазрецкого и Нямдомского погостов платят дань по 1 р. 50 коп. с души норвежскому правительству за право ловли в норвежских водах;

4) карта кольского уезда 1745 г., скопированная из академического атласа; карта Европы 1743 г. и старинная карта пограничной полосы кольского уезда, по которым граница пересекала озеро Энаре;

5) указание на то, что в церкви Бориса и Глеба на Паз-реке хранится крест, сооруженный святым Трифоном 4 июня 7073 г. (1565 г.);

6) указание на то, что грамотою от 22 ноября 7065 г. (1557 г.) жаловались Печенгскому монастырю морские губы: Нямдомская, Пазрецкая, Урская, Лицская, Мотовская со всеми прилегающими к ним земельными и речными угодьями и лопарями Мотовской и Пазрецкой губ.

Все эти документы относятся к тем временам, когда датские короли стали уже предъявлять свои претензии на Кольский полуостров. При факте официального существования еще в 1825 г. двухданников — пазрецких, печенгских и нямдомских лопарей, указанные документы не могли служить ясными доказательствами прав русских на всю землю Пазрецких и Нямдомских лопарей на запад от Паз-губы. Таким доказательством мог служить только договор 1493 г., по которому решено было оставить границей старую межу, то есть межу, положенную договором 1326 г., на основании постановления первого договора⁴, да Тявзинский договор 1595 г., по которому проведена была граница между Швецией и Россией, уступившей первой свои права в Финмаркене по левую сторону от Нямдомской губы. Что первоначальной политической границей между Норвегией и Россией не считалась Паз-река, а какой-то горный хребет на западе от Паз-реки, достигающий Варангер-фиорда у Верес-Наволока, видно уже из того обстоятельства, что границами между лопскими погостами никогда не служили и не служат русла рек, в которых лопари промышляют по временам рыбу, а всегда горные хребты, иногда только с руслами берущих на них начало ничтожных речек. Так как первоначальные “рубежи” положены были согласно показаниям лопарей, то не может быть сомнения в том, что пазрецкие и нямдомские лопари, главной рекою которых была Паз-река, владевшие [150] обоими берегами этой реки, наверно указали на границу своей дачи, а не на Паз-реку, как на рубеж государственный.

Летний Пазрецкий и Нямдомский погосты стояли на левом берегу Паз-реки, и поэтому св. Трифоном и построена была церковь во имя свв. Бориса и Глеба на левом берегу реки, принадлежавшем Печенгскому монастырю.

На Паз-реку стали смотреть со временем, как на государственную границу, только после приказа царя Ивана Грозного русским колонистам вернуться за Паес-реку — реченку, впадавшую в Энаре, Паес-река — не Паз-река, которая называлась тогда у русских “Пасом”. У норвежцев же название обеих рек звучит одинаково “Paes”; они стали толковать царский указ в смысле приказа очистить левый берег Паз-реки.

Впоследствии начались столкновения между лопарями Пазрецкого и Нямдомского погостов, продолжавшими пользоваться угодьями, как земельными, так и водяными, в старых границах своих дач, как на тундрах, так и на Паз-реке и губе, с норвежскими лопарями, которые в свою очередь стали считать себя вправе не только участвовать в лове рыбы на Паз-реке и губе, но и перекочевывать летом со своими оленями на правый берег реки, пользуясь под конец тундрами и водяными бассейнами даже в дачах печенгских и мотковских лопарей, что конечно, дало повод к постоянным ссорам, дракам и жалобам пограничным властям.

Нет сомнения в том, что пазрецкие и нямдомские лопари отлично знали старые “рубежи”, совпадающие с западной границей их дач, которыми они не переставали пользоваться. Признаки этих старых рубежей, конечно, в виде разных горных вершин да пограничных знаков, поставленных русско-шведскими комиссарами в 1596 году, лопари хотели, как явствует из донесения кольского земского суда от 1828 г., показать прибывшему в 1825 году в Борис-Глеб подполковнику Галямину, но он отказался от их услуг. Не обращая никакого внимания на проект разграничения генерал-губернатора Миницкого, в котором встречается много весьма важных указаний — в том числе и указания на то, что Паес не есть синоним Паз-реки — Галямин предоставил норвежскому комиссару полную свободу действий по его усмотрению. Он с ним не прошел даже по проектированной норвежцами новой пограничной черте, но, дождавшись их у Бориса-Глеба, вернулся в Петербург.

В следующем году он опять-таки не участвовал при постановке пограничных столбов, проводя время в норвежском городке Вадзё. [151]

“Не удивительно поэтому”, говорит Чулков, у которого я заимствую последние данные, “что архангельский губернатор Бухарин в своем представлении министру внутренних дел от 14 июня 1828 г. писал, “что разграничение, производимое Галяминым, послужило только поводом к насильственному завладению со стороны норвежских жителей даже общих (с русскими) рыбных ловель”. Не доверяя этому разграничению, губернатор испрашивал у генерал-губернатора сведений, на которых основывался Галямин, и ответ генерал-губернатора только подтвердил — пишет Бухарин — “сомнение его о деле”, как кажется, “пренебреженном в здешнем краю”, и доказал “неведение здесь весьма интересного действия Галямина”.

По возвращении в Архангельск Галямин спешил в Петербург, не оставив даже копии со снятых при разграничении планов в губернском правлении.

В Петербурге же радовались подвигу Галямина и щедро наградили участников при разграничении денежными наградами, бриллиантовыми перстнями, орденами и проч. Несмотря на громадную разницу между границей, проектированной генерал-губернатором и проведенной комиссией, договор был ратификован. К сожалению, неизвестно, чем награждены были своим правительством ловкие норвежские комиссары, во главе с полковником Мейлендером, который ни на шаг не отставали от Галямина, сопровождая его на военном бриге до Архангельска и оттуда в Петербург.

Отвоевание без капли крови у мощного соседа ценного клочка земли, величиною приблизительно в 3000 кв. верст, с некоторыми прекрасными гаванями и губами, в которые вливаются русские реки, на берегу Варангер-фиорда, это такой ловкий дипломатический шаг, которым вправе гордиться наша северная соседка.

Весьма хорошо знакомый с характером норвежцев, я легко могу себе представить, как любезничали и бражничали власти и купечество в Вадзе с Галяминым, когда он там жил в ожидании норвежских коллег, поставивших без него пограничные столбы, и как они смеялись над ними впоследствии.

Изложенным путем была решена судьба последних трехданников. Русские получили клочек земли приблизительно в 1 кв. версту на левом берегу Паз-реки вокруг старинной Трифоновской часовни Бориса и Глеба, а норвежцы — береговую полосу на правом берегу Паз-губы длиною. если не ошибаюсь, около 100 верст с полосой земли шириною около 30 верст — всего, по крайней мере — до 3.000 квадратных верст. Бывшие трехданники нямдомские стали норвежскими, пе[152]ченегские и пазрецкие — русскими подданными, причем последним были даны некоторые права касательно ловли рыбы в Паз-губе.

Многое в этом деле неясно, хотя и объяснимо, но уже совсем непонятно, почему не были приглашены в помянутую комиссию представители Финляндии, преемницы прав, когда-то шведских, на берегу Варангерского залива, на территориях бывших трехданников. Финляндские уполномоченные, уже в интересах своих сограждан, отстаивали бы твердо и интересы России.

Мне неизвестно, каким трактатом, заключенным между Россией и Швецией, отодвинута была шведско-русская политическая граница, пересекающая еще по Тявзинскому трактату озера Энаре (эта черта видна на одной карте 1800 г.), на восток до теперешней пограничной черты между Финляндией и Россией. Она, как чисто политическая граница, которую мы всегда строго должны различать в лопских землях от границ, в которых собиралась дань со стороны 3-х государств, во всяком случае ничего не изменила в участи пограничных лопарей. Как об этом свидетельствует Пошман, последние еще в 1802 году платили дань шведской и русской коронам. Кроме того пользовались разными правами на берегу Варангера и финские лопари в границах трехданников.

На эти права не было обращено никакого внимания при заключении трактата 1826 г., и этим был нанесен финляндцам еще более чувствительный удар, нежели русским, которые тогда промышляли в сравнительно незначительном числе по берегам Варангера, отошедшим к Норвегии по упомянутому трактату. Взгляд этот я основываю на следующем.

По трактату 1751 года, регулирующему границу между Швецией и Норвегией, пограничная линия на севере проведена была в натуре от самого северного пункта Финляндии, расположенного несколько севернее 70º (Усть-иоки) по направлению на юго-восток только до Мадакица, приблизительно под 69º50' сев. шир., на границе Утс-иокского и Энарского приходов до границы земель общего владения, т. е. до границы земель лопарей Нямдомского погоста, которою следует считать именно старой политической границей между Норвегией и Россией. Она проходила горными хребтами от Мадакица до мыса Верес-Наволока на запад от Бугефиорда.

По трактату 1751 года финляндцы пользовались правом ловли рыб и зверей по берегам Ледовитого океана и лесной охоты в прибрежных общих владениях, т. е. Нямдомского, Пазрецкого и Печенгского погостов; норвежские же лопари Варангерских погостов могли пользоваться тундрами в границах Финляндии для выпаса оленей. [153]

Финляндцы поэтому считали себя полноправными гражданами прибрежной варангерской страны и пользовались своими правами до трактата 1826 года, заставившего русских и финляндцев в течение 6 лет очистить уступленные Норвегии земли или принять норвежское подданство.

Граница была проведена в 1826 г. между Норвегией и Финляндией, начина с пограничного столба Мадакица в юго-восточном направлении до Муткавара под 69º шир., на берегу Паз-реки, откуда она поворачивает на юго-восток по направлению на Конастунтуры, приблизительно под 68¾º, в качестве русско-финляндской границы. В качестве же норвежско-русской границы она поднимается на С.-В. и С., пересекая посредине русло реки Паза и его крупные озера — до церкви Бориса и Глеба, откуда, огибая клочек земли с квадратную версту на левом берегу Паза и не доходя версты до Паз-губы, поворачивает на восток; таким образом, самые устья реки Паза, истока большого финляндского озера Энаре, окруженного с русской стороны ценным лесом, остались в руках норвежцев.

Строго говоря, следовало бы, раз признано без всякой причины право Норвегии на третью частью заселенной трехданниками земли на юге Варангерского фиорда, признать известные права Финляндии, преемницы Швеции, если и не на третью часть этих земель, то, во всяком случае, на лов рыбы в их фиордах и по берегам омывающего их моря.

Но о правах финляндцев мы не находим в трактатах, сохранившем некоторые права за пазрецкими лопарями в отношении рыбной ловли в Паз-губе, ни слова. Но мы не находим в нем и ни единого слова об отмене права норвежских лопарей пасти свои стада на финляндской территории.

Таким образом, Финляндия лишилась своих старых прав в приварангерских землях, Норвегия же их полностью сохранила в финляндском Лапмаркене.

Только когда с 1832 года норвежцы, согласно постановлению трактата, начали вытеснять финляндцев из границ уступленных им земель и препятствовали рыбной ловле в фиордах и в Варангере, начались переговоры между финляндскими и норвежскими уполномоченными. Съезды таких уполномоченных в 1832, 1834 и 1839 гг. не привели ни к каким результатам, потому что норвежцы не хотели и слышать о каких-либо уступках. Жалобам на стеснения со стороны норвежцев не было конца, пока указом императора Николая I-го 3-15 сентября 1852 года не было запрещено пропускать через финляндскую границу стада норвежских лопарей. а финским лопарям пасти своих оленей [154] на норвежской территории и ловить рыбу и охотиться у норвежских берегов.

Итак, норвежцы не только оттягали от России значительный клочек земли, вследствие незнакомства русских комиссаров с содержанием старых трактатов между Норвегией и Россией, но и лишили постоянными стеснениями финских лопарей тех прав, которыми они пользовались на основании трактата 1751 года на берегах Варангера⁵. Они пользовались при том тем же самыми приемами, которыми они заставляли русских поморов покинуть те 6 норвежских гаваней, выходя из которых они имеют право еще и ныне производить рыбную ловлю в океане у берегов Финмаркена.

Политические события 50-х годов дали себе знать и на Мурмане: англичане, блокировав побережье, препятствовали производству промысла и в 1855 г. сожгли город Колу. Последний ныне, после перенесения присутственных мест в новый город Александровск, построенный в 1896-99 гг., потерял всякое значение.

Но край, одаренный во многих, уже отмеченных мною, отношениях природой, не может оставаться вполне заброшенным, хотя бы его правители и были о нем столь дурного мнения, как гг. Траверсэ, Сафронов, Малышев, Кляуз и проч. С начала шестидесятых годов стало заметным с каждым годом возрастающее колонизационное движение на Мурман. Начинают, сначала без разрешения русских властей, селиться на западном берегу в удобных бухтах финские и норвежские колонисты. Стремление это мало по малу стало столь заметным, что правительство начало обращать на него внимание. Оно учредило комиссию, которая выработала особый устав, обещавший известные льготы желающим основаться на Мурмане.

При этом имелось, конечно, в виду, не препятствуя приплыву финляндцев и норвежцев, одновременно побудить и беломоров к переселению к местам их промысла.

Этим ясно выраженным движением из соседних нам стран на Мурман проявляется в 4-й раз тенденция к колонизации Лапландии.

К сожалению, помянутые правила и льготы были выработаны людьми, весьма мало знакомыми с бытовыми условиями Мурмана, и поэтому колонизация русскими элементами не прививалась до настоящего времени. Производя не малые, но к сожалению совершенно непроизводительные расходы, правительство поселило на Мурмане, рядом с дельными финляндцами и норвежцами, не пользующимися теперь никакими [155] субсидиями со стороны казны, жалких представителей промыслового пролетариата; то же самое нужно сказать о результате выработанных впоследствии правил о правительственных ссудах желающим образовать артели. Правительство потеряло при этом более 10 тысяч рублей денег, потому что условия, на которых выдавались ссуды, были невозможны, а размер ссуд слишком мал.

В 1870 г. образовалось первое пароходное общество, субсидированное правительством, в размере 30.000 руб. в год. Дела этого общества не развились, оно ликвидировало их в 1874 году.

Затем образовалось в 1875 г. другое, ныне еще существующее общество “Мурманское пароходное товарищество”, субсидия которого мало по малу возросла с 50.000 р. до 300.000 р. слишком в год.

Улучшение сообщения в Белом море вызвало Беломорские поселки из их полного уединения и подорвало несколько значение и власть местных магнатов, в руках которых закреплено было покрутом все население. Но покрут все же держался, пока не последовало в конце восьмидесятых годов полное запрещение продажи спиртных напитков на Мурмане. Крупные фактористы, бывшие и собственниками кабаков, перестали поднимать шняки, а мелкие хозяева, которые теперь еще приезжают с покрученниками летом на промысел, уже далеко не играют той роли, какую играли прежде крупные.

Масса промышленников промышляют теперь уже совершенно самостоятельно. Одновременно с тем стали обращать внимание и на ужасные санитарные условия, в которых жили промышленники на Мурмане, где цынга в особенно неблагоприятные годы беспощадно косила рыбаков, для которых недоступна была медицинская помощь. Стараниями архангельского губернатора, князя Голицына, организованы были отряды Красного Креста для подачи медицинской помощи. В 1882 г. появился первый отряд, состоявший из двух врачей Искерского и Гулевича с известным количеством фельдшеров и сестер милосердия; со временем там устроились в 5 пунктах хорошие лазареты, в которых подается посильная помощь во время промыслового сезона. Таким путем цынга и покрут, эти ужасные бичи Мурмана, потеряли свой злокачественный характер.

В 1882 и 1883 гг. открыли на Мурмане свои действия 2 китоловных завода в Еретиках (порт Владимир) и Арской губе. но им пришлось уже вскоре (в 1890 и 1889 гг.) прекратить начатое с упехом дело, по причине ухода крупных китов от берегов Мурмана и Финмаркена. Первый, Еретикский, завод был основан мною, второй Арский — капитан-лейтенантом, ныне вице-адмиралом, П. П. Андреевым. [156]

С появлением вновь колонизаторского стремления и вызванных отчасти им улучшений, начинается новая эра для Мурмана, среди которой мы теперь и находимся. Мои дальнейшие суждения уже относятся к настоящему времени, и поэтому я кончаю свой беглый исторический очерк прошлой жизни Лапландии — длинный скорбный лист, указывающий на непосильную борьбу с видимыми и невидимыми врагами энергичных потомков новгородцев, в душе которых еще до сих пор сохранилось много из духа старых викингов, их предков. Что не удалось мечу неприятелей, близорукости, в разные эпохи, правителей, невзгодам стихийным, то удалось пагубному влиянию покрута. Энергия и предприимчивость поморов были подкошены — они стали отставать от моря и морских промыслов⁶…

<<< к содержанию | следующая глава >>>

© OCR И. Ульянов, 2012 г.

© HTML И. Воинов, 2012 г.