Г. Ф. Гебель. Наша Лапландия. 1909 г.

[129]

Историческая и промысловая жизнь края.

III период.

(от 1665 г. до 1813 г.).

Если система сбора пошлины в Лапландии существовавшая с 1646 до 1665 года, может быть, и не оказалась выгодной для царской казны (ее отмене помогла, вероятно, недобросовестность как сборщиков, так и рыбопромышленников и торговцев), то вновь введенная система сбора пошлины таможнями и сбора десятины целовальниками из стрельцов привела край к полному разорению, навряд ли увеличив доходы казны.

Нет сомнения, что в течение 25-летнего периода произвола таможенных чинов и стрельцов, большинство населения Мурманского берега, как русского, так и иностранного происхождения, оставило край потому, что оседлое торговое и рыбацкое население больше терпело от поборов, чем пришлое, более подвижное.

Вместе с тем заметно сократился и приход иностранных судов на Мурман. С 1665 г. до начала девяностых годов XVII века не встречается уже надписей на скалах Аникиевского острова; они появляются снова, хотя уже в очень ограниченном количестве, лишь после отмены стрелецкого владычества, ставшего наконец, настолько [130] несносным и, вероятно, столь невыгодным для казны, что правительство решилось, наконец, положить ему предел. Система сборов 1665 года отменена указом 1691 г. По сведениям Моноцкого¹, сбор десятины отдан был теперь иностранной компании. Это противоречит нижеприведенному указу, но, может быть, иностранной компании отдано было лишь право торговли салом за платеж десятины с него. Указ 1691 года, заимствованный мною из сочинения Чулкова², гласит:

“В РЧФ году, марта в ЛА день*, по указу Великих Государей велено збору десятиной рыбы Кольскаго уезда Мурманскаго берегу у промышленных людей будит въ промыслу ведать у города Архангельскаго и провозить мне тое рыбу и сало к городу Архангельскому и с той промышленной рыбы и сала в казну Великаго Государя имать у города Архангельскаго Гостям с товарищи против Кольскаго взятья, как имано в Кольском остроге и на Мурманском берегу за десятую тысячу рыбы трески по шестнадцати рублев, а с сала тресковаго за десятой пуд по 15 алтын и таможенные пошлины по указу, а в Кольской острог на техъ Мурманскаго берега промышленникахъ десятого и пошлин не имать. И для того зборку из Кольскаго острогу на тот Мурманский берег целовальников и стрельцов не посылать, но тому, что мурманским промышленникам от Кольских целовальников и стрельцов чинятся великие обиды и разорение и против Кольскаго отпуску у морских промышленников в привозе к городу Архангельского с морскими промышленниками у гостей с товарищи бывает великий спор, чтобы впредь тому десятинному и пошлинному збору никакие истери отнюдь ничего не было” и т. д.

(*1691 г. 31 марта., каждая буква старославянской азбуки имеет и цифровое значение — К.К.)

Из периода владычества стрельцов мне удалось пока найти только один документ, косвенно указывающий на быстрое и сильное падение промысла и торговли на Мурмане за это время. В 1674 г. явилось сочинение Кильбургера о русской торговле³.

Из него видно, что вывоз сала и трески за границу совсем прекратился; туда шла с Мурмана в большом количестве только семга, не подлежащая, вероятно, казенному сбору десятины, как товар монастырский.

“В Коле, говорит автор, ловится ежегодно около 200 ластов (400 тонн или 24.000 пудов) семги, которая принадлежит находя[131]щемуся уже несколько лет под блокадой Соловецкому монастырю, расположенному в Белом море⁴. Ловля семги отдавалась всегда в аренду известным лицам на 10 лет. До этого времени держал лов в аренде Philip von Porter, теперь он отдан купцу Будману из Гамбурга и Гиронимусу Фраделю, голландцу, живущему в Ярославле. Аренды платят они по 12 копеек с рыбы, 2 маленьких рыбы считаются за 1 большую. Ловят рыб русские, а солят и увозят их за границу на двух кораблях голландцы”.

Кроме того, Кильбургер упоминает еще о ловле семги в реках Мезени и Двине. Он говорит:

“В эти две реки поднимается семга только в августе, после ее ухода от Колы, но нельзя получить сведений о количестве семги, ловимой в этих реках, потому, что лов свободен, не отдан в аренду. Сбывается она большой частью в Архангельске. В Двине ловится семга, начиная несколько выше Архангельска до местности, лежащей в 60 верстах выше Холмогор. Цены стояли низкие на семгу в Архангельске, в 1673 году она продавалась по 50 коп. за пуд. Обыкновенная ей цена от 70 до 80 коп. за пуд”.

Из этих данных явствует, что Кильбургеру лично знакомы были только Кола, Архангельск и Мезень и что в Архангельске перед ним скрывали названия местностей, откуда привозилась в Архангельск не двинская или мезенская семга.

Если осада Соловецкого монастыря могла дурно отразиться на ловле рыбы и торговле ею в восточных и юго-восточных гаванях Белого моря, принадлежавших большей частью монастырю, как то в Сумском посаде, в Кеми и проч., то нельзя полагать, чтобы лов семги прекратился на Терском берегу, откуда тогда, вероятно, семга шла в Архангельск, после прекращения прямых сношений южных и восточных лапландских гаваней (славившихся еще в конце 16-го века Варзуги, Умбы и др.) с заграничными портами. Судя по некоторым заметкам Кильбургера, шла из Мезени, впрочем, вероятно и прямо за границу, известная часть печорского товара, в том числе и печорская семга, которая привозилась туда водяным путем, притоками Печоры и Мезени — Цыльмой и Печей и волоком между ними.

Этот правый приток Мезени принят был Кильбургером за главное русло Мезени, бравшее, по его мнению, свое начало в Печорской земле. Верхнее течение Мезени до впадения Печи он считал притоком [132] последней⁵, что ясно указывает на прямое водное сообщение между Печорой и Мезенью посредством Цыльмы и Печи.

О “Cobiljan”, т. е. треске, упоминает Кильбургер только мимоходом, как о рыбе, привозимой в соленом виде в Архангельск, где автор видимо жил некоторое времени, или часто бывал. Об экспорте же трески мы Кильбургера ни слова не встречаем. Вывоз трески за границу, как надо полагать, прекратился вовсе вскоре после устройства таможни в Коле и введении системы сбора десятины стрельцами. Солеварение же еще, по-видимому, местами процветало в Белом море; так Кильбургер говорит: “хорошая соль добывается в Соловецком острове в таком количестве, что все жители его снабжаются в достаточной мере”. Монастырские солеварни, как мы знаем и из других источников, славились в 16 и 17 веке. Из них извлекал монастырь большие доходы. Они находились вероятно не на островах, но в разных местах материка (см. выше).

Что касается лапландской торговли, то мы знаем, как сильно она была подорвана указом 1620 г.⁶ царя Михаила Федоровича, запретившим беломорцам и печорцам ходить морем в Обскую область, откуда, судя по собранным мною многочисленным данным, шла транзитом на западе через мурманские гавани масса товаров не только сибирского, но и среднеазиатского и индийского происхождения.

Оказывается, что уже с очень давних времен служили реки Обь, и Волга с Камой, Печорой, Двиной, или Волга с бассейном Невы, главными путями для вывоза товаров востока и юго-востока из центральной Азии, Сибири и Индии в западную Европу, причем играли весьма важную роль, как складочные и передаточные пункты, на западе до 5 века: Славенск⁷, Cunigrad, потом Новгород, на Востоке — Чер[133]дынь. Главным же складом для товаров, шедших и с юга по Каспийскому морю, был город Болгар на Волге — столице волгар или болгар, народа, славившегося своей торговой предприимчивостью и бывшего главным посредником в торговле Азии с Европой, в которой отличались арабы. Они доставляли товары к болгарам, а затем они переходили в руки норманнов (шведов, норвежцев, датчан), развозивших их с берегов Белого и Балтийского морей по портам Западной Европы. “Biarmer-resare” (походы в Биармию) викингов совершались, по скандинавским сагам, уже далеко раньше поездки Отара к устьям Двины, а эти поездки предпринимались не только исключительно с целью грабежа, но по большой части с целью торговли, причем, конечно, викинги не отказывались от насилий; так, в истории сохранился рассказ о походе Thore Hund’а 1022 г., ограбившего ночью, после продажи и промена своих товаров, храм Юмалы, близ устьев северной Двины.

Живые сношения юга и востока с севером прекращаются на время в половине XIII-го столетия, с нашествием татар, с падением Болгарского царства, с прекращением арабского владычества на востоке от Каспийского моря.

В XIV-м столетии вновь посылаются уже тиуны (таможенные сборщики) к устьям Пинеги в Кевроль, к устьям Мезени и Печоры.

Существовал ли в течение первого периода торговли Азии с Европой на берегах Белого моря и Ледовитого океана прямой вывоз товаров из устьев Оби, нам не известно. Морской путь к устьям Оби открыт был новгородцами, вероятно, не раньше первой половины XI века. Первый поход туда морем упоминается, по Лербергу⁸, в старых летописях под 1032 г., когда новгородцы с своим воеводою Улебом шли водяным путем на Югрию походом через “Железные ворота”, т. е. через Карские ворота. С этого года до 1611 г., когда упоминается о снабжении мукою города Мангазея на Тазе водяным путем из Архангельска, т. е. в течение 600 лет, мы имеем от времени до времени сведения неоспоримо верного характера, указывающие на существование, в течение последних 400 лет, водяного сообщения между Обью и устьями Печоры, Белым морем и, конечно, Мурманом. Путь этот знаком был только беломорцам и печорцам, но о ходе азиатских товаров вниз по Оби и ее притокам знали в Западной Европе. Обский путь стал, наконец, столь обыкновенным, известным и важным, что старые географы, которые до 13 и 14 веков считали пограничной чертой между Европой и Азией Дон и Пе[134]чору, приняв Каму за приток Дона, стали считать с 15, 16-го века новою границею Обь⁹ с притоками. Только в начале 18-го столетия, главным образом после появления карты России и Северной Азии Штраленберга, указавшего на разницу в климатологическом, ботаническом и этнографическом отношениях по сю и ту сторону Рифейских гор, был принят границею Европы и Азии Уральский хребет.

Запрет царя Михаила Феодоровича имел в виду прекращение беспошлинного вывоза из Обского бассейна товаров за границу и привоз их туда, а также прилив в Сибирь иностранцев. Этот товарообмен мог совершаться только при помощи складов в мурманских гаванях, или путем прямого торга между шедшими с Оби ладьями и стоящими там на якоре иностранными кораблями потому, что на устьях Печоры, Мезени и в Архангельске существовали таможни уже со второй половины 14-го века. Морской путь из Белого моря в Обь со временем пришел в полное забвение, но он еще хорошо знаком был обским старожилам в начале 18-го века, по свидетельству Штраленберга¹⁰, плененного при Полтаве шведского офицера, прожившего 14 лет в низовьях Оби, в Тобольске и по временам в Чердыни и на Енисее.

В 1704 году Петр великий начал обращать свое особенное внимание на Мурман, и с этого момента мы замечаем усиленные старания правительства, в течение целого столетия, к подъему вновь торговли и промышленности Лапландии.

Петр Великий прежде всего начал с улучшения способа приготовления впрок рыбы. Он отдает для достижения этой цели в 1704 году промысла в руки коммерческой компании для посола рыбы, во главе которой стоял князь Менщиков: “для большаго промыслов размножения и вношения торговли”, как значилось в уставе, и притом для поддержки цены между бедными промышленниками, которые, не имея соли, принуждены были продавать рыбу в свежем виде, во что бы то ни стало.

По данным, заимствованным у Чулкова¹¹, компания Менщикова одна пользовалась правом скупать из первых рук по вольным це[135]нам всю треску и морских зверей. Особенная пошлина, издавна существовавшая в пользу монастырей, отменялась; компании пришлось платить только старую пошлину казне; оброчные места для солеварения отдавались за полцены компании. Намеченная цель не была достигнута. Компания вовсе не позаботилась о “размножении” промыслов, а имела ввиду только свою пользу и скупало по самым низким, совершенно произвольным, ценам рыбу у промышленников. Заметив свою ошибку, Петр отнял промысел у компании в 1722 г. и после неудачного опыта отдачи его в руки субсидированной, по Моноцкову, компании купца Евреинова, он предоставил северные промыслы их естественному развитию, не оставляя их, однако, на произвол судьбы.

Государь¹² лично заявил в сенате, что в Кольском “остроге производится тресковый промысел в больших размерах и с большими расходами, а солить ту рыбу так, как за морем, не умеют”, а потому разрешил указом от 9 мая 1723 г. (II. С. З., т. VII, № 4217) свободный ввоз иностранной соли для тех иностранцев, которые пожелали бы устраивать заводы в кольском уезде для соления рыбы, при чем были выписаны из заграницы мастера для соления трески. (В 1748 г. разрешено было всем без исключения привозить иностранную соль на Мурманский берег).

К сожалению, наш великий преобразователь слишком поздно мог обратить свое внимание вновь на Север, которому посвящено было так много забот в начале его царствования, пока он не отвлекся планами к прорубанию “окна в Европу” на берегах Невы. Если бы он успел ближе познакомиться с значением той части севера, которая омывается волнами никогда не замерзающего океана, с его чудным гаванями и рыбным богатством, то он, вероятно, не замедлил бы приобрести Финмаркен у Дании, которая в начале XVIII-го века на эту провинцию смотрела приблизительно с тем же равнодушием, с которым мы смотрели на Лапландию в первой половине XIX-го века. Финмаркен доведен был в то время бергенскими монополистами, как совершенно справедливо замечает Аксель Магнус, до “ödelegelse”, т. е. до полного разорения; край давал датской казне столь ничтожный доход, что датчане наверно были бы готовы уступить тогда его за известную сумму, с предоставлением им обширных торговых прав, как в уступленной провинции, так и вообще в русской империи.

Обладая Лапландией от берегов Белого моря до берегов Атлантики, мы навряд ли тогда пожертвовали бы столько труда, крови и [136] средств, чтобы стать твердой ногою на берегах столь нам удаленного Тихого океана. На северном берегу, по обеим сторонам Нордкапа наш флот далеко скорее развился бы, нежели в континентальных водах Балтийского и Черного морей, выход из которых к тому же легко может быть закрыт даже слабым противником.

Но, по-видимому, 25-тилетнее господство полного произвола стрелецких сборщиков, десятины и таможенных чиновников, да следующий за ним сбор десятины иностранцами, отчасти под усиленным надзором архангельских властей, наконец, отдача промыслов в руки вельмож, не интересующихся краем, приказчики которых извлекали доходы для компании, доконали наши северные промыслы, благополучно выдержавшие столько тяжелых испытаний.

Они уже не могли быстро поправиться, доходы с них росли очень медленно, и потому, вероятно, отдает их Екатерина I в руки смешанной русско-иностранной компании под надзором комерц-коллегии¹³, причем делается попытка организации китового промысла в Коле. Но рыбный промысел этим не поправляется. Тресковый лов, дававший в 17-м веке еще несколько сот тысяч рублей дохода, дает в 1726 г. валовой доход только в 37.000 руб.

В 1730 году отменяется поэтому монополия; тресковый промысел остается вольным с 1731 по 1750 г.¹⁴, сальный же отдается в содержание Евреинову (1731-1735 г.), Шафирову (1735-1740 г.) и генералу Бергу (1740-1742), берется в казенное содержание с 1742 по 1748 г. и вновь отдается в том году, а треской с 1750 г. до 1768 г., в руки компании графов Шуваловых (по Моноцкову, субсидированной, что, кажется, ошибочно). С передачей промыслов Шуваловым, по-видимому, наступает для них поворот к лучшему — я усматриваю это из влияния, которое данный переход имел на колонизацию края.

В третий раз ясно выражается в Шуваловской эпохе тенденция пришлого люда стать твердой ногою в Лапландии. Это видно из статьи академика Озерецковского “Кола и Астрахань”. На 6 стран. своего сочинения он говорит о колянах следующее: “все сии, обыватели суть природные россияне (всего 417 человек мужскаго пола, женскаго ж гораздо против того меньше), ни верою, ни речью, ни нравами от соотечественников своих не разнящиеся, из которых многие прежде сего оставляли Колу и переселялись на всегдашнее житье в [137] г. Архангельской, как первобытную свою отчизну, из которой приезжали жить в Колу в цветущее ея состояние. Сие состояние было во времена графа Петра Ивановича Шувалова, когда он в откупу содержал все промыслы, на северном окиане производимые, и когда в Колу за ворванным салом, за тюленьими и моржевыми кожами, за трескою и проч. приезжали иностранные корабли. Тогда Кола был многолюдный город, в котором все к содержанию потребное без труда иметь было можно, потому что иностранные привозили туда на судах разные товары, которые привлекали в Колу архангелогородцев и других поморцев с берегов Белого моря, также с разными российскими товарами, и наипаче с хлебом, и коляне, упражняясь неусыпно в морских промыслах, всегда имели столько добычи, что могли ею безбедно себя содержать, продавая за деньги и променивая оную на хлеб. Да и самые поверенные графа Шувалова в Коле тогда находящиеся, скупали у колян их промыслы, задавали вперед им деньги и ссужали хлебом, что не только удерживало переселившихся в Коле пришельцев, но еще больше их туда привлекало. Когда же откуп графа Шувалова кончился, то и перестали приходить в Колу иностранные корабли, перестали ездить туда и наши архангелогородския суда. Кола тотчас почувствовала во всем недостаток, и жители ея на ладьях, на шняках, на лодках целыми семьями поплыли в город Архангельской, чтобы не умереть в Коле от голоду”¹⁵.

Принимая во внимание, что Озерецковский был в Коле в 1772 г., т. е. спустя 4 года после прекращения монополии Шувалова, невольно останавливаешься на мысли, не было ли крупной ошибки во внезапной отмене монополии, которая, по-видимому, содействовала процветанию края и во всяком случае не была разорительна для промышленников, иначе не переселились бы на жительство сюда поморы из Белого моря и не жили бы коляне “безбедно”, продавая “на деньги” богатую добычу свою и “и променивая оную” (т. е. рыбу) на хлеб.

Приблизительно в то самое время, когда предприятие Шувалова привлекало на Мурман многочисленную толпу на постоянное жительство с берегов Белого моря, сделан был и опыт колонизации на [138] Терском берегу. В Поной переселились несколько семейств староверов. Эта попытка не только вполне удалась, но она содействовала к полному обрусению местного племени лопарей. Богатые семужьи промысла, при возможности во всякое время года сообщаться с деревнями на южно-терском берегу, позволили этой колонии укрепиться среди лопарей. Поной теперь уже не лопский погост, а русская деревня, и лопари позабыли даже свой язык, чувствуя себя вполне русскими.

Как шло дело после прекращения монополии Шувалова в 1768 г. в других местностях побережья, об этом трудно судить. Прямые указания на то, что заграничная торговля не прекращалась, мы находим только для Цип-Наволока в его каменном архиве на Аникиевском острове, где особенный интерес имеет надпись 1780 г., доказывающая, что с прекращением монополии Шуваловых и возвращением колонистов, переселившихся в период времени между 1748 и 1768 г.г. в Колу, вовсе не прекратился вывоз трески заграницу, вновь начавшийся вероятно уже в конце двадцатых годов 18-го столетия, после улучшения способа посола; что тогда существовали правильные торговые отношения между Мурманом и заграничными портами, иначе навряд ли посещали бы те же самые корабли и шкипера из года в год мурманские порты. В конце 18-го столетия ловилось, как видно, на Мурмане еще столько рыбы, что не только покрывались нужды в рыбе северных губерний, но и возможен был вывоз заграницу.

В привозной рыбе тогда никакой нужды еще не было, и исходатайствованный Шуваловской компанией запрет привоза норвежской рыбы в беломорские порты мог только действовать благодетельно, поднимая цену на вылавливаемую русскими промышленниками на Мурмане рыбу и на увеличение заработка русских рыбаков. Особой компанией организован был, в Шуваловское время, не удавшийся в прочем лов сельдей в Кольской губе.

Количество промышленников, вероятно, держалось при Шувалове и после него до конца века на высоте до 10.000 человек. Вероятно, покупателями рыбы явились новые торговцы из бывших приказчиков Шувалова, комиссионеров его и т. п., которые расселились уже по становищам и отсюда отправляли товар как за границу, так и в беломорские порты; да притом существовали и при Шувалове приезжие промышленники, не продававшие ему рыбу, а вывозившие для продажи в Архангельск, о чем как нельзя лучше свидетельствует сохранившийся весьма важный и интересный официальный документ, который позволяет сделать целый ряд выводов касательно положения, в коем находились тогда как рыбный промысел, так и рыбопромышленники. [139]

Этот документ — донесение командированного для исследования промысла на мурманский берег прапорщика Петра Кубеникова¹⁶. Из него явствует: 1) что не смотря на монополию, промышленники совершенно свободно ловили рыбу по становищам Мурмана, число которых, как кажется, тогда было больше теперешнего на восточном берегу, и продавали ее, где и кому хотели¹⁷; 2) что рыбаки промышляли маленькими артелями, которые приходили на собственных судах или на судах “хозяйских”; 3) что в то время еще не существовало покрута в той отвратительной форме, в которой мы его узнали во второй половине 19-го столетия, хотя существовала отчасти организация промысла за счет хозяина, владельца грузового судна.

Из 112 человек, опрошенных Кубенниковым, 43 владели, кроме шняк, судами для перевозки продуктов промысла и самих промышленников, 37 имели “весновальские карбасы”, 18 человек владели судами на паях и ловили вместе рыбу; 1 был приказчиком, 4 кормщиками, 4 наемными рабочими, 5 прибыли из Кольского острога и продавали рыбу на месте, 5 человек помимо промысла скупали свежую рыбу у лопарей, а один из них выменивал ее на хлеб. Опрошенные люди напромышляли, большей частью только летом: в 1763 г. — 19.690 пуд., в 1764 — 19.220 и в 1765 году до конца июля 6.295 пудов рыбы, причем показали, что за последние годы замечается уменьшение улова трески “с великим уроном”. Как на причину “урона” указывали на отсутствие мойвы и на кожу, т. е. тюленя (отбивающего ход рыбы). Эти показания, по коим каждый ловец добывал в 1763 и 1764 г.г. по 175 и 170 пудов, что считается теперь добычей удовлетворительной, выше средней¹⁸, свидетельствуют о том, что в 18 веке уловы были далеко значительнее, чем во второй половине 19-го века.

Дальше видно, что правительство готово было поддерживать промысел рыбаков ссудами, но что сами промышленники отказались, отчасти в виду того, что не могли ручаться за возврат в назначенные им сроки, а частью потому, что не нуждались в поддержке, так как “казеннаго интереса (субсидию) к употреблению лучшаго промысла в надобность не подлежит, ибо тот промысл собою умеют значительно исправлять”… Из этого отказа явствует, что “покрут” не существо[140]вал еще в то время. Хозяева судов, владевшие кроме того еще и шняками, видимо, лично участвовали в лове, который делили с промышленниками-рыбаками, получая известную долю на свой капитал.

Что такая форма господства капитала не имела ничего гнетущего для рыбаков, явствует из нежелания их прибегать к предложенной помощи правительства, как это зря делалось покручениками в 1886 году, когда ассигнована была сумма в 30.000 р. для выдачи пособия желающим приобрести шняки и карбасы под такими условиями, которые каждый должен был a priori признать неисполнимыми. Ссуда была кратковременна (11 месяцев) и слишком мала для устройства дела — всего 430 руб. на артель в 4 человека, желающих промышлять на шняке, или 215 руб. на артель из 2 или 3 человек, желающих промышлять на карбасе.

Из сказанного усматривается, что затеянное сенатом и коммерц-коллегией исследование промысла на Мурмане вызвано было вовсе не жалобами на судьбу промышленников, вследствие притеснений со стороны компании, а вероятно, интригой заведующих компаний и архангельских торговцев, а, может быть, и подкупленных ими чиновников. В особом наказе, данном Кубенникову, значилось: “на Мурманском берегу рыбным промышленникам и никому обид не чинить и ко взяткам не касаться”, что указывает на опасение подкупа с той или другой стороны.

Из сказанного видно, что русской правительство, оставив в начале XVIII века преследование одних лишь фискальных целей, что оно делало раньше, и заботясь о подъеме и упорядочении промыслов, а также о колонизации края, пришло к заключению о необходимости привлечения к делу капиталов; нужно сожалеть, конечно, о тех ошибках, которые иногда происходили при выборе той или другой компании, иногда даже субсидированной со стороны казны. Несомненно, эти ошибки происходили от того, что власти сбиваемы были с толку разными, противоречащими друг другу, донесениями и путевыми заметками людей, мало знакомых с краем. Да притом, вероятно, не малую роль играла здесь и интрига разных неблаговидных деятелей. На это как бы указывает история прекращения деятельности действительно полезной для развития края компании Шувалова. Тут, видимо, играла не малую роль зависть архангельских купцов, которые терпели ущерб от шуваловской привилегии, так как после уничтожения этой монополии был дано архангельским купцам исключительное право торговли салом на 10 лет. Они отправляли от 5680 до 14.080 бочек в год заграницу, в то время как при Шувалове отправлялось только 1.800-8.000 бочек. [141]

Что архангельские купцы ожидали больших выгод от отправки сала заграницу, в том я не сомневаюсь; заботы их в этом направлении был полезны для зверобоев. Но о Мурмане они во всяком случае не заботились, даже, как видно из рассказа Озерецковского, как будто прекратили всякие торговые отношения с бывшим главным центром мурманской промышленности — Колой, принудив этим путем переселившихся на Мурман в шуваловское время вернуться обратно в Архангельск и другие пункты поморья.

В интересной книге Крестинина “Краткая история о городе Архангельском” (Спб., 1792 г.) мы находим весьма интересный рассказ о переходе сальной монополии в руки архангелогородцев. Он передает об это следующее.

После окончания шуваловской привилегии на сало губернатор Головцын хотел учредить государственную монополию, город же просил “об исключении сала морских зверей из числа казеннаго товара в пользу торговли изнуреннаго Архангелогородскаго посада”. В указе Екатерины II-ой 1768 г. значилось:

“По истечении срока покойному фельдмаршалу графу П. Шувалову на сальный промысел, отдать как промысел того сала, так кожи морских зверей, моржового зубья и трески рыбы промышленникам Архангельской губернии и всем тамошним обывателям, могущим иметь от того свое пропитание в вольную и свободную продажу, а выпуск сала за море отдать на десять лет одному только купечеству города Архангельскаго”. Архангельские жители были вне себя от восторга: в сентябре они послали благодарственную депутацию в столицу, в декабре отпраздновали на славу свой подвиг 2-х дневными пирушками, маскарадом, фейерверком и иллюминацией. “Все сие первою было новизною в Архангелогородском посаде”, замечает по этому поводу Крестинин.

По представлению губернатора, сказанная монополия была продолжена еще на 10 лет, указом Императрицы от 24 апреля 1778 г., но, благодаря неумению русских купцов составить синдикат, эта привилегия оказалась сверх ожидания весьма выгодной для промышленников зверя и для покупавших ворвань крупных иностранных фирм; процветанию же торговли русского купечества она сравнительно мало содействовала. Получая от иностранных контор крупные задатки уже за полгода вперед, архангельские купцы посылали весною своих поверенных к местам промысла морского зверя и здесь на перебой, до нельзя конкурируя между собою, нагоняли цены на сырое сало до крайних пределов. Попытки одной партии купцов составить синдикат разбивались об упрямство богатого старовера Бармина который, не [142] желая поделиться в барышах с другими, оперировал всегда отдельно и этим не давал другим возможности сплотиться. Крестинин называет Бармина “приятелем губернатора Головцына и десятилетним прав гражданских оскорбителем”.

Как шли затем промысловые дела Мурмана до начала XIX века, можно судить лишь по свидетельству Озерецковского для Колы, где они пришли в полный упадок¹⁹.

По данным, сообщенным Н. Я. Данилевским, в период времени с 1782 по 1790 г. в Архангельск, в среднем, привозилось по 189.309 пудов (рыбы и сала) в год, в том числе, может быть, и рыба, вымениваемая в Норвегии; отсюда нельзя, конечно, судить о богатстве лова на Мурмане, так как мы видим из надписей на Аникиевских скалах, что еще в 1780 г. Мурман поддерживал прямые торговые сношения с заграницей, куда шла вероятно часть наловленной рыбы и трескового жира.

Привозимая же к нам из Норвегии тогда рыба была, без сомнения, улавливаемая там нашими промышленниками. Насколько в Финмаркене в 18-м веке дорожили русскими, видно из разных норвежских документов. Так, например, в 1748 году последовало представление Тромзö’ñкого амтмана о важности дарования русским права свободной торговли (в чем их сильно теснили бергензеры), так как от этого зависело благосостояние Финмаркена. Число русских судов, промышлявших по берегам Финмаркена в середине 18 столетия, колебалось между 150-200, с командой по 4 человека на каждом; но были годы, когда судов было более 300. Привезенные русскими товары обходились вдвое дешевле бергенских. Русские торговали сплошь до Тронгейма, и в Финмаркене восторгались честностью и бойкостью как русских купцов, так и промышленников.

Но в 1796 году последовал императорский указ о запрете поморам ездить на промысел в Финмаркен. Запрет этот вызвал ходатайство финмаркенского губернатора в 1798 и 1799 г.г. о разрешении вновь ездить туда “полезным для края русским рыбакам, которые не только снабжали Финмаркен всякими запасами, но и обучали норвежцев морскому рыбному промыслу”. Какие последствия имело это ходатайство, неизвестно, но несомненно, что эта мера, хотя и была [143] отменена впоследствии, не могла не оказать дурного влияния на наши северные промыслы.

Неизвестно также, когда именно прекратились поездки промышленников зверя на Грумант (Шпицберген), где весьма часто зимовали²⁰. При Озерецковском в 1772 г. еще снаряжались туда экспедиции; на острове Кильдине тогда существовали станы, служившие станциями промышленникам на пути их в Норвегию и на отдаленный Грумант.

Станция зверобоев на Кильдинской салме и на Медвежьем острове указывают путь, которым шли к Шпицбергену. Промежуточными станциями служили, вероятно, Цип-Наволок, Варде, Нордкап; на Медвежьем острове доныне сохранились остатки промысловых станов.

Во всяком случае, в конце 18-го века еще ежегодно отправлялась масса промышленников на шпицбергенский моржовый промысел²¹. Но в начале 19-го века замечается быстрое понижение цифры промышлявших в дальних водах судов и людей, вероятно вследствие военного времени; так, в 1799 г. было еще до 237 судов с командой в 2050 человек, а в 1802 г. лишь 4 судна с командой в 47 человек.

Моржа добывали тогда у Новой земли, и у Вайгача. Самыми крупными считались моржи с острова Матвеева близ Вайгача; у берегов Канина зверь был мельче, но самый мелкий в Белом море.

На Шпицберген отправлялись промышленники обыкновенно на год на гукерах и ладьях, артелями в 10-20 человек, под предводительством хозяина, дело которого было позаботиться о снаряжении судна и о снабжении его припасами. На Шпицбергене жили в избах, поставив судно в безопасной гавани на якорь или подняв его на берег. Добыча делилась по достоинствам промышленников и затратам хозяина. Зимою промышляли на островах песцов, белых медведей, оленей. К моржам на льдинах старались подходить в шлюпках под ветром, так как морж весьма легко чует человека. При нападении на лежащее на льду стадо моржей, всегда старались заколоть пиками ближайших к воде зверей, из трупов которых образовался вал, мешавший остальным животным уйти в воду. Сало продавалось в хорошие годы десятками тысяч бочек (по 7 пуд. каждая) за границу, а из шкур заготовлялись преимущественно ремни для гужей и другой упряжки. Клыки обрабатывались большей частью на месте в Архангельске, где были мастерские, в которых выделывались из моржовой кости весьма изящные вещицы²². [144]

Сало продавалось обыкновенно по 50 коп. за пуд; взрослый морж давал от 15 до 20 пудов сала. В Белом море морж часто встречался у Моржового острова, центрального еще и ныне пункта звериного беломорского промысла. На Шпицбергене и у Новой Земли промышляли исключительно моржа и только за недостатком его и при случае били тюленей²³.

В 1723 году была сделана первая попытка к организации китоловного дела в Кольском заливе на казенный счет, а в 1726 г.²⁴ отправлены были первые суда к Шпицбергену и в гренландские воды. Они убили в 1727 и 1728 г.г. 3, в 1729 г. — 2 кита; а в 1731 г. — промысел был передан вместе с 2 казенными кораблями Евреинову, от которого он перешел в 1734 г. к Шафирову. От 1735 до 1742 г. китоловство было в руках гамбургских купцов, от 1742 до 1748 г. — в руках казны. Дело не шло. В 1764 г. казной было отпущено Шувалову 20.000 рублей на переустройство дела, а потом оно было заброшено до 1786 г., когда граф Воронцов образовал Онежскую компанию с одним судном, да в 1788 г. образовалась Заонежская старообрядческая компания. Но обе компании пользовались только мертвыми китами из группы Balaenoptera тогдашние промышленники не были в состоянии. Дело потерпело опять фиаско, равно как и попытка крупной Беломорской компании, во главе которой стоял граф Румянцев; компания получила правительственную ссуду в 263.000 рублей ассигнациями; промыслы были отданы ей в 1803 г., причем ей была уступлена Екатерининская гавань для устройства складов, пристаней, магазинов и проч.

Но этой компании также не суждено было развить свои дела. Тому помешали политические события. В 1806 г. французский крейсер захватил и сжег китобойное судно компании, которая понесла убыток в 69. 934 рубля. В 1809 году англичане разграбили имущество компании и захватили другие ее корабли. Компания влачила кое-как свое существование до 1813 г., когда мурманские промыслы сделались сполна вольными: ими мог заниматься всякий, кто хотел, и всякие заботы о них правительства прекратились на целые 60 лет.

<<< к содержанию | следующая глава >>>

© OCR И. Ульянов, 2012 г.

© HTML И. Воинов, 2012 г.