Г. Ф. Гебель. Наша Лапландия. 1909 г.

[65]

Глава VII — Население.

По данным переписи 1897 г., число жителей кольского уезда составляет 9.291 человек, в том числе лопарей — 1.724, русских [66] 5.865, финляндцев — 1.056, кореляков — 256, зырян — 117, самоедов — 25 и других национальностей 248 (из них более 200 норвежцев).

По данным же Островского¹ числилось в 1895 году лишь 8.690 чел., в том числе лопарей — 1.940, русских — 5.720, финляндцев — 810, норвежцев — 220. Надо полагать, что здесь включены ловозерские зыряне и самоеды и жители села Поноя в число лопарей, а кореляки — в число русских, ибо Островский упоминает о понойских еще лопарях, которые по переписи 1897 года навряд ли попали в список лопарей, так как они уже в 1892 году, по свидетельству Кильмана, не знали своего родного языка.

Число финляндцев быстро растет, благодаря большому наплыву колонистов; число норвежцев же, вероятно, скорее уменьшается, нежели возрастает, потому что за последнее время не замечается больше стремления норвежцев к переселению, в качестве колонистов, на Мурманский берег; наоборот, наблюдается скорее обратное движение. В 1902 г. считалось лютеран на Мурмане около 1.500 человек², а это указывает на то, что в период между 1897 и 1902 гг. переселилось на Мурмане вновь до 400 финляндцев.

Русские размещаются преимущественно по южному Терскому берегу, в Поное, Коле, Александровске и в колониях восточного Мурмана; финляндцы, норвежцы, кореляки являются колонистами по западному берегу и в Кольской губе; зыряне и самоеды — в Ловозерске, а лопари в 18 погостах и на 5 станциях внутри страны, где кроме того еще находятся несколько финских колоний у Нот-озера, по Туломе по Паз-реке, да русская колония по Вороньей реке. Всех теперешних постоянных жителей надо считать, за исключением лопарей, колонистами, переселившимися сюда в разное время, главным же образом в течение двух периодов, в начале XIII столетия и со второй половины прошлого столетия до настоящего времени. Ниже, в следующей главе, я дам краткий исторический очерк колонизационного движения. Там же и в II часте III главе я коснусь еще раз и других народностей, кроме аборигенов страны — лопарей, о которых и идет ниже речь.

Относительно лопарей существуют мнения довольно различного характера, смотря по тому, с какой точки зрения смотрели на них и насколько писавшие о лопарях вообще были знакомы с ними. По отношению к лопарям лично я интересуюсь главным образом следующими вопросами: могут ли лопари играть роль при необходимом заселении северо-западной окраины оседлым элементом или нет; могут [67] ли они продолжать существование, сохранив свои народные особенности, при действительном заселении пустынной окраины, по которой они кочуют, или нет; присуждены ли они, в силу природных законов, вымереть или быть поглощенными пришлыми элементами, или нет; способны ли они превратиться из кочующего, малокультурного племени в культурный оседлый народ, или нет.

С этой точки зрения я смотрел на лопаря с первого дня своего знакомства с ним и старался ближе познакомиться с представителями разных лопарских племен, с их жизнью, взглядами, нравами и обычаями, с их экономическим бытом и с ресурсами, которыми они могут воспользоваться для увеличения своего благосостояния.

Притом я никогда не упускал из виду сравнивать лопаря с русским крестьянином или беломорским рыбаком, во всех отношениях их быта и экономической жизни.

При таком образе действий, у меня, конечно, сложились другие взгляды на лопаря, на его жизнь и быт, нежели у разных туристов, познакомившихся лишь с некоторыми лопарями во время путешествия “в Лапландию” общепринятым способом на пароходе, шедшем вдоль Мурманского берега и заходящем в некоторые заселенные летом лопарями становища и гавани, и затем описавших свои впечатления в виде фельетонных очерков. Нельзя поэтому удивляться, что, на первый взгляд, мое мнение о быте лопаря, высказанное, между прочим, в статьях “Lappland”³ и “Lapplands Gegenwart und Zukunft”⁴, сильно расходится с мнением, например, Харузина⁵, хотя в конце концов в главных вопросах — в вопросе об экономическом быте и об отрицательном движении цифры лапландского населения — и этот наблюдатель вполне подтверждает мой взгляд. Мы оба находим, что лопарь живет гораздо лучше среднерусского крестьянина и беломорского рыбака, хотя и трудится меньше их.

В моих суждениях о лопарях я пользуюсь главным образом, собственными наблюдениями и данными Кильмана⁶, специально изучавшего быт лопарей восточной половины Лапландии, в то время как я собирал сведения преимущественно в западной ее части и в средней полосе. Кроме того, я пользовался рукописными материалом А. Е. Таратина, бывшего чиновника по крестьянским делам александровского [68] уезда. Не повторяя сантиментальных рассказов г. Харузина о том, как лопари страдают от комаров, как жены их рожают иногда вне жилья, прямо в тундре и т. под., я не могу не согласиться с этим автором в том, что лопарю живется вообще легче русского крестьянина. В самом деле, за осень лопарские женщины и дети в состоянии наловить самыми примитивными снастями столько рыбы, сколько понадобиться для прокормления семьи зимою, в то время, когда мужчины шатаются по лесам и тундрам, охотясь за разною дичью. При небольшом усилии лопарь мог бы жить еще гораздо лучше, чем он живет теперь, и вовсе не чувствовать весной, как это часто наблюдается, нужды в хлебе или иной провизии. О правильности подобного заключения свидетельствует положение прилежных финляндских колонистов, как на берегу моря, так и внутри страны.

Перешагнув границу по пути из финляндской Лапландии (Лапмарк) в русскую, на первый взгляд между физиономией страны в северной части Финляндии — Лапмаркене, и на Кольском полуострове не видим особенной разницы. Большие озера и бурные горные потоки, или медленно текущие по болотистому ложу реки; конусообразно выступающие из чащи постепенно редеющие леса, высоко поднимающиеся горы — высокие тундры, и круглые, более низкие холмы (вараки), сплошь покрытые лесом; высокоствольный хвойный и тонких березовый лес на сухих местах и малорослые, кривые деревья, как бы с расщепленными и сломанными или, как будто, коротко подстриженными верхушками на болотах и на границе растительного пояса; непроходимая чаща, образовавшаяся из свалившихся сосен и разрастающегося на них березового кустарника, и тучные, покрытые густой травой луга или еще более густо заросшие папоротником котловины — все это летом поочередно сменяет друг друга, как в финской, так и в русской Лапландии. А зимою и там, и здесь один и тот же белый саван, те же озера и горы, неприятно резкой белизною выделяющиеся из окружающего их пояса лесов, который кажется черным.

И однако, как летом, так и зимою, очень скоро начинаешь чувствовать разницу между обеими частями Лапландии, ибо в финляндской половине уже ясно заметна рука человека, чувствуешь его близость, хотя и не часто приходится его видеть; разбросанные поселения оставляют приятное воспоминание, тогда как внутри Кольского полуострова человек, по-видимому, совершенно отсутствует. Даже трудно было предполагать об его присутствии, если бы, проезжая от станции до станции, которые отстоят друг от друга на расстоянии 40-50 верст не наталкивался летом на одну, две дюжины земляков, зимою — на кучку первобытных низких избушек с односкатной крышей, где, [69] в лучшем случае, в невыразимой грязи и беспорядке живут до двух или трех дюжин семей.

Беспорядок и грязь, господствующие в лопарских жилищах, не поддаются описанию. Пребывание в них будет памятно всякому, кто имел несчастие провести там ночь или в течение долгого времени вынужден был ожидать свежих оленей зимою, гребцов или носильщиков летом, испытывая настоящее мучение. Во время моих путешествий и работ по исследованию леса, северные русские лесные деревни не избаловали меня комфортом, но, когда мне приходилось ночевать в лопарской тупе или веже, русские деревни вспоминались мне как верх благоустройства и я чувствовал в Лапландии нечто вроде тоски по ним.

Страшная вонь, приводящая в отчаяние близость сплошь и рядом грязных, больных глазами, покрытых сыпью, часто паршивых лопарей вызывают такое отвращение, что дальнейшее пребывание среди них превращается в пытку; едва можешь заставить себя съесть что-нибудь из своей дорожной провизии и предпочитаешь, если только можно, подремав на открытом воздухе, скорее двинуться дальше.

В Лапмаркене лопарь уже воспринял культуру, пришедшие с юга не лапландские элементы, поселенцы, принесли ее с собою и, отобрав у лопарей излишнюю землю, годную для возделывания покосов, даже полей, взамен того, навязали ему свою культуру, сделав, по крайней мере, лопаря-рыболова оседлым.

Внутри Кольского полуострова господствуют почти еще те же самые отношения, что наблюдались здесь и сотни лет тому назад, еще до вторжения в страну завоевателей — новгородцев.

Несмотря на соприкосновение с жителями вновь основанных деревень на юге, с горожанами в Коле, с некогда столь энергичными и предприимчивыми беломорами, два раза в год пересекающими полуостров на пути к Ледовитому океану и обратно, лопарь остался кочевником, который 3 или 4 раза в год меняет свое местожительство, который ничего не делает для страны, предоставленной за ничтожную подать в его полное распоряжение, ничего не предпринимает для улучшения орудий своего промысла, для облагораживания своих стад и даже для их защиты, и который заимствовал у оседлых в Лапландии и временно приходящих в нее элементов лишь кое-какие дурные свойства и ничего хорошего. Даже, несмотря на значительную примесь чужой крови, явившуюся результатом незаконных связей, он оказался, оставшись лопарем, кочевником, совершенно неспособным к культуре и, живя при самых благоприятных для него условиях, мало по малу, как мне кажется, вымирает, подчиняясь естественному [70] закону, по которому все малоспособные к культуре охотничьи и кочевые племена, приходя в соприкосновение с культурными народами исчезают с лица земли, уступая им свое место.

Если бы старые путешественники XVII и XVIII веков, описавшие впервые Лапландскую землю (Terram lapponorum), воскресли и вновь попали внутрь Кольского полуострова, то они нашли бы там почти все в том же виде, в каком оно было лет 150, 250 тому назад: ту же грязь в летних и зимних жилищах, ту же лень, ту же небрежность по отношению к стадам, те же примитивные рыболовные снасти и ту же страсть к водке, как и прежде. Вся разница состояла бы, по моему мнению, только в том, что число деревянных изб (тун) в летних и зимних погостах и на берегах рек и озер возросло за последние 30, 40 лет; и что появились некоторые предметы роскоши, в роде самовара, да летом большинство мужского населения и часть женщин стали носить русскую одежду.

В подтверждение вышесказанного я приведу описание лопаря и его быта, сделанное академиком Озерецковским, путешествовавшим по Кольскому полуострову в 1771-1772 гг. В своем труде “Кола и Астрахань” он говорит, между прочим: “Жизнь ведут они (лопари) почти кочевую, то есть переменяя места своего пребывания и переезжая со своими стадами — оленями — из одного урочища на другое. [71] Лето препровождают возле моря и рек, осень подле озера, а на зиму расходятся по тундрам и живут в рассеянности при небольших озерах. Летом в море ловят треску⁷, а в реках семгу, сигов, щук, окуней и проч. Для собственного употребления рыбу в большей части сушат, соленой же мало заготовляют; а промышляющие в море треску и в реках семгу продают оные проезжим солильщикам и торговцам. В осень рыбною ловлею по озерам занимаются лопарки, а мужчины промышляют по лесам диких оленей, медведей, лисиц, куниц, белку и пр., в котором промысле проводят и зиму.

Между тем, женщины их и ребята все домашние дела исправляют: прядут лен и пеньку; из пряжи вяжут невода и сети, которые для прочности красят или дубят в березовой и ольховой коре. Из соснового корня вьют веревки, которые употребляют на тетивы к неводам и сетям; из пряженной шерсти овец, которых по несколько держат, вяжут вариги и колпаки, плетут тесьмы, поясы и кушаки, а из оленьих кож шьют платье.

Зимою при малых озерах, по тундрам живут лопари для прокормления своих оленей, которые составляют у них главный и почти единственный домашний скот. Их держат они по разному числу; богатые имеют до 1000, а недостаточные от 20 до 50. Коляне и лопари зимою употребляют их вместо лошадей, к лету же становятся они не нужны, потому для сбережения многие отвозят их на острова, где оставляют без пастуха на волю”.

Отметив, что каждый олень носит клеймо (тамгу) своего хозяина, почтенный исследователь продолжает:

“Клейма сии служат не только для распознавания оленей, когда хозяева под осень берут их с островов в свои жилища⁸, но и для сохранения их от проезжающих мореходов, которые могли бы убить дворового оленя вместо дикого, если бы не было на нем никакого клейма. Однако случается, что незнающие мореходцы, пристав к острову, на котором живут олени, стреляют в них из ружья и убивают, но сие почти всегда выходит наружу, и убившие оленя принуждены бывают разделаться с его хозяином, что узнал я на самом опыте”.

И Озерецковский рассказывает, как его гребцы, солдаты Архангельского батальона, застрелили оленя и съели. Он об этом совер[72]шенно забыл, а когда осенью вернулся в Колу, ему напомнил лопарь, приехавший с требованием платы за убитого оленя 2 рубля⁹.

“Лопари как диких, так и домашних оленей употребляют в пищу вместо говядины, но самок оленьих или по-кольски “важенок”, не доят, как делают шведские лопари, которые из оленьего молока и сыр приготовляют”.

Описывая зимнюю одежду лопарей из оленьих шкур, волосами наружу при стоячем воротнике, Озерецковский говорить о способе добывания ниток из сухожилия оленей.

“На шитье употребляют оленьи жилы, которые получают из высушенных оленьих ног, разделяя их на волокна. Волокна сии ссучивают вместе, прижимая их беспрестанно к своим щекам, от чего щеки в то время бывают у них весьма красны. Оленины служат постелями в тамошней стране, они же выделывают и на летнее лопарское платье, выводя посредством мочения из них волоса…

Для езды в гости сбрую на оленей держат унизанною бисером и ушитою маленькими лоскутками разных цветных суков. Обувь свою или кеньги по сторонам также унизывают бисером…

Когда к лопарю приедет гость или знакомый из Колы, то женщины и мущины тотчас складывают на своем языке песню, в которой гостя много раз называют по имени, описывают его рост, вид и убор с головы до ног, и поют из всей силы, прибавляя к речам о-о-о-о-о и притоптывая ногами, так что от крику осипают…

Вежи или шалаши, в которых лопари живут, делаются из жердей, на которые накладываются прутья и сплетенные корни; сверху же устилают дерном, который летом бывает зелен, осенью блекл, а зимою покрывается снегом. Огонь держат на средине вежи, у которой наверху для дыму оставляется отверстие. В веже имеется так называемое “чистое место”, где стоит образ и ушат воды; к сему месту не все подходят, а прикасаются только избранные. В одной веже живет по две и по три семьи. Близ озера Имандры есть ныне у некоторых лопарей и деревянные избы”.

Во время пребывания Озерецковского в Коле, кольское духовен[73]ство исправляло все требы лопарей полуострова. Священники объезжали ежегодно все погосты, венчали, крестили младенцев, часто уже довольно подросших, и давали молитвы родильницам, давно уже свободным от бремени, а также отпевали усопших, задолго до приезда уже погребенных. Озерецковский считал лопарей весьма набожными, усердными в вере.

“Усердие” — говорит он — “к вере очень видно из того, что как 1-го числа августа исполнено было не устье реки Колы водосвящение, то бывшие при том лопари в одежде бросались в воду и окунывались в ней из уважения к освященной сей стихии”. Про “Терских лопарей”, которые живут по Мурманскому берегу от Кильдина до Поноя¹⁰, ему рассказывали, что они постов не соблюдают, едят мясо и называют куропаток летучей рыбою. Он не верит этому рассказу и объясняет несоблюдение постов бедностью: “но, вероятно, делают сие по недостатку в снедных вещах”.

Далее Оезрецковский говорит, что лопари “сколь мелки ростом столь малы и духом. Буйное пренебрежение правил, верою предписанных, в простых и смиренных устах их родиться не может”.

Почтенный академик навряд ли подозревал, что в его время эти “буйные пренебрегатели правил, верою предписанных”, хотя и считавшиеся крещенными христианами, все без исключения наверно еще приносили жертвы разным злым и добрым духам.

Финляндский лингвист, издатель русско-лопарского словаря, Арвид Генц сообщает, что еще в 1874 г. варзинские лопари отпраздновали языческий праздник, причем в виде жертвы закололи 12 оленей. Следующий праздник, такого же рода, был предназначен на новый 1877 год.

И г. Риппас¹¹ рассказывает сценку в погосте каменских лопарей, по которой следует заключать, что между лопарями еще теперь существуют целые группы, которые вовсе не прочь участвовать при священнодействиях языческого характера. В день Петра и Павла он брал среди Каменского погоста высоту солнца для определения астрономического пункта. Издали за его действиями следило в сборе все население погоста, одетое по праздничному. По окончании работы, лопари осыпали четырех рабочих Риппаса, солдат Архангельского батальона, упреками за то, что их не пригласили участвовать при жертвоприношении солнцу. Когда солдаты им объяснили, что господа [74] вовсе не молились солнцу, но только справлялись об его высоте, тогда лопари ответили: “ага, понимаем, — господа справлялись в небесах, как там идет служба по случаю большого праздника”.

Воздерживаясь сам от описания современного лопарского селения, я приведу описание одного, самого крупного в восточной половине полуострова, церковного погоста, Ловозерска, сделанное профессором Кильманом: “Ловозерск, по лопарски Lujawr-Sijt, лежит в 5 верстном расстоянии от Ловозера, на берегу реки Ворм-иок. Лет 15 тому назад погост стоял в трехверстном расстоянии от нынешнего места. Там же находятся еще теперь развалины старой церкви. В 1889 г. насчитывалось в погосте 19 деревянных домов (туп) и 7 торфяных (веж), с построенными на столбах амбарами и маленькими помещениями для овец. Окрашенная масляной краской церковь и поместительных дом, в котором жили священник и псаломщик, резко выделялись из кучи маленьких лопарских домиков, расположенных по обеим сторонам единственной улицы. Внутренняя площадь каждого дома не превышала 4-5 квадратных метров (1-1¼ кв. саж.). В 3-х стенах находится по маленькому окошку, а в 4-ой выходная дверь, с маленьким навесом перед ней. Крыша с одним скатом, устроенная небрежно из досок и торфа, может только зимою служить защитой; летом она свободно пропускает дождь. В левом углу от дверей помещается открытый камин, между ним и противоположной стенкой находится приколоченная к стене деревянная нара. 3-ий угол занимает образ. Перед ним расположен обыкновенный столик; две прибитые к стенкам скамейки пополняют меблировку; несколько деревянных тарелок или, лучше сказать, дощечек, с выдолбленными углублениями: в лучшем случае, но не всегда, несколько стаканов и чашек, да большой медный чайник, из которого часто пьет по очереди чай вся семья, — завершают список домашней утвари. Для зажигания огня весьма часто употребляется еще кремень и трут, и между ружьями господствуют тоже еще кремневые. О нитках заботится для шитья хозяйка, выделывая их из сухожилия оленей. В средине марта вынимаются окна, собирается весь скарб и оставляется погост. Отдельные семейства перекочевывают к своим принадлежащим им по праву наследства тоням на берегу реки или озера и живут здесь в вежах, поставленных на деревянный пол. У каждой семьи по 2 вежи — в одной живут они весною и летом, в другой — осенью. Границы погоста простираются на север до 10 верст, не доходя Вороненска, на восток до источников Поноя, на юге обхватывают они Умбозеро. По расчету священника, ловозерским лопарям принадлежало в 1889 году стадо в 3800 оленей”. [75]

Многим ли, спрашивается, отличается быт лопаря, описанный Кильманом, от быта, описанного Озерцковским 120 лет тому назад?

Лопарь — хороший семьянин. Брани между супругами не слышишь; даже в пьяном виде они не бушуют. Группа пьяных лопарей производит весьма смешное впечатление. Объятиям и поцелуям конца нет. На спиртные напитки падки как мужчины, так и женщины.

Почти каждый лопарь владеет известным числом оленей, но он не занимается оленеводством, наподобие зырян и самоедов. В течение большей части года лопарь вовсе не заботится о своем стаде, которое с марта до ноября, без всякого присмотра, живет вполне на воле. Только в течение последнего месяца лопарь приступает к сбору стада и держит его в течение зимы вблизи погоста. Вследствие такого небрежного отношения к главному домашнему скоту, оленье стадо весьма медленно увеличивается. Массами погибает молодой приплод, делаясь жертвой волков и стужи. Многие же из старых оленей дичают и не дают себя вовсе ловить.

Рыболовные орудия у лопарей в высшей степени примитивны и, несмотря на громадное богатство внутренних вод Лапландии семгой, форелями, сигами, щуками и другими рыбами, лопарь сравнительно мало ловит на продажу. Семужьи тони он большой частью отдает в аренду русским и финляндцам; сам он крайне небрежно консервирует лично пойманную рыбу, чем сильно ее обесценивает. Назначенную для зимнего своего продовольствия часть рыбы лопарь закапывает в землю, в тундровые кочки, где она подвергается известной степени разложения и в таком виде особенно ценится лопарем. Рыба свеже-наловленная — не в его вкусе.

Лето, осень и весну лопари проводят большей частью в так называемых вежах, реже в бревенчатых избах (тупах). Эти вежи, построенные из торфа, имеют форму конуса, с отверстием наверху для отвода дыма. По середине вежи находится примитивный очаг, а кругом — лежанки домочадцев. Описание тупы приведено уже выше.

Этнографические и лингвистические исследования финляндских экспедиций констатировали, что лопари полуострова говорят на 3-х или 4-х совершенно различных наречиях или диалектах, иногда с переходами от одного к другому, но иногда настолько резко различающихся между собой, что, например, жители приходов Понойского и Ловозерского едва в состоянии объясняться между собою на родном языке. Диалект кильдинских лопарей образует переход к наречиям западных лопарей, между которыми нотозерский считается самым звучным, так сказать “парижским диалектом”. Он, действительно, по[76]ражает слух даже не знающего лопарского языка человека своими растянутыми звуками, похожими на кваканье лягушек, в то время как имандерский диалект звучит весьма приятно, напоминая щебетанье птиц, особенно в устах женщин. По языку русские и финские лопари не имеют между собой ровно ничего сходного, за исключением, конечно, общего корня происхождения. Одежда, религия, нравы, обычаи, даже внешний вид “фильмана”, как называют на Мурмане финских лопарей, и русского лопаря совершенно различны.

Я знаю некоторых поселившихся на Мурмане фильманов, которые даже не считают себя родственными лопарям и смотрят на них как на народ, стоящий на очень низкой ступени культуры, как на полудикарей. С другой стороны, лопари, живущие летом у Титовской губы, с величайшим презрением говорят о поселившихся у Мотовского залива фильманах.

С таким же презрением говорят имандерские и колозерские лопари о поморах промышленниках, проходящих (в прежние годы в большом, ныне в ограниченном количестве) через полуостров по пути к морю преимущественно весною. Они называют поморов голышами, которые принуждены вдали от родины отыскивать себе кусок хлеба.

Эти переселившиеся из Финляндии “фильманы” мало чем отличаются от финских колонистов; ничто в их жилищах не свидетельствует об их не финском происхождении. Подобно финским колонистам, они на ряду с рыболовством занимаются скотоводством и, расчистив на своих участках землю от кустарников и удобрив ее, получили прекрасные береговые покосы. Подобно большинству финских колонистов, они на случай зимних поездок, и в качестве убойного скота, держать несколько штук оленей. Единственную разницу замечаешь в одежде. Фильманы предпочитают летом свою национальную синюю блузу, расшитую по рукавам и полам разноцветной тесемкой, и кенги — немецкой и норвежской одежде, в которую одеваются финские колонисты и, по большей части, русские лопари.

У лопаря не встречаешь никакого следа интереса к общему благу. Соседям весьма мало известно о быте соседей, о их страданиях, о их радостях. На мои вопросы о соседях я получал ответы весьма поверхностного характера, в роде того: “кто это может знать”, если я справлялся о числе жителей в соседнем погосте или о числе оленей, о тонях или о добычи и т. п. Другой раз я получил ответ: “где этим дуракам до удачной ловли рыбы, они ведь не сумеют поставить правильно мережу и теряют ежегодно половину своего стада”.

Вообще, в разговоре с лопарем, безразлично к какому племени [77] он ни принадлежит, скоро замечаешь некоторые особенности, между которыми резко бросается в глаза его старанье поставить добрые качества племени, к которому он сам принадлежит, на особенно высокий пьедестал, приписывая в то же время массу всяких пороков соседям: ближайшим — меньше, отдаленным — больше. Заметно также недоверие, с которым лопарь относится к всякому чужому человеку, и страсть его жаловаться каждому, по его мнению, власть имеющему, на притеснения, как со стороны чиновников, так и торговцев и соседних лопарей.

Не смотря на любовь к скитанию, которая заставляет большинство лопарей, после 3-4 месяцев, проведенных в большей частью, деревянных, избах зимнего погоста, переселяться, обыкновенно далеко раньше начала ловли рыб, на время весны к берегу реки, летом — к берегам больших озер или к морю, а осенью опять куда-нибудь на пресные воды, — лопари очень редко выходят за границы владения погоста (границы эти определены, конечно, только приблизительно), да и то только во время поисков за своими оленями, носящими хозяйскую тямгу.

Здесь сказывается как бы старая привычка. У лопарей, народа весьма мирного, можно сказать, даже трусливого, ныне все-таки не вымерли хищнические инстинкты прошедших суровых времен, когда каждая долина, каждый островок составляли как бы отдельное государство в миниатюре, члены которого, если только чувствовали себя достаточно сильными, охотно нападали на своих ближайших соседей и истребляли их или превращали в рабов, — все равно, принадлежали ли они к тому же самому или чужому племени, говорили ли они на том же самом или на ином наречии.

Если ныне этот инстинкт и не выражается более в грубом насилии над соседом, то он проглядывает в беспощадном преследовании и избиении оленей дальних соседей, попадающих во владения чужого погоста: на этих пришлых гостей смотрят вполне, как на диких, никому не принадлежащих животных. Правда, при этом обыкновенно щадят оленей ближайших соседей, боясь отмщения.

Это явление и объясняет страсть лопарей рассказывать о дальних соседях всякие небылицы и относиться к ближним гораздо почтительнее.

Лопарь — типичный кочевник. Он отличается только тем от других кочевников, что не берет с собою, собираясь в путь, своего жилища (палатки или кибитки) и не устраивает для себя временного жилья в роде самоедского чума. На различных местах района коче[78]вок лопаря у него построены жилища, избы или вежи, в которых он проводит известное время года.

Лопари избегают моря, хотя большинство из них с незапамятных времен живет летом на морском побережье. Они не ловят рыбы в открытом океане, и если добывают морскую рыбу, как это делают, например, мотовские лопари, то промышляет ее во внутренних частях Мотовского залива, носящих характер озера, или в устьях впадающих в море рек.

Переходя теперь ближе к вопросу, затронутому мною выше, о жизнеспособности и малокультурности, вообще, лопарского народа, я разделяю мнение доктора Кильмана о том, что у лопарей кочевников замечается тенденция, с одной стороны, к вымиранию, с другой же — к быстрой потере своей национальности, как только лопарь становится оседлым жителем своей родной страны.

Сколько ни стараются доказывать г. Харузин и другие платонические друзья лопарей, что особенной убыли их не замечается, а замечается даже некоторый, хотя и весьма медленный, прирост лопарского населения, все статистические данные скорее указывают на убыль, нежели на прибыль. Об этом свидетельствуют даже таблицы, составленные самим Харузиным.

Приведенные в таблицах данные из писцовой книги царя Алексея Михайловича XVII столетия и дела прав. сената от 1716 г. столь не надежны, что основывать на них какие-либо соображения вообще нельзя. Достаточно заметить, что в первой таблице число веж совсем не соответствует числу жителей, ибо трудно предполагать, что часть лопарей погостов масельского, экостровского, ловозерского жили по одному человеку в веже, и что за короткое время мог исчезнуть самый крупный погост таблицы — Михайлово-Норенский и создаться 6 новых погостов, показанных в таблице 1716 г., в которой опять число веж замечательно низко, по отношению к числу душ.

Оставим в стороне все данные иностранных писателей конца XVIII и начала XIX веков, показывающие то слишком низкую (Бух, например, в 1799 году — 1000 человек), то слишком высокую (Memoires sur les Samojedes et les Lapons, например, — 3600 душ) цифру и возьмем к жителям действительно существующих погостов (даже Дергачев приводит, в 50-тых годах прошлого столетия, в своей таблице погосты, вовсе не существующие), в роде цифр Озерецковского да давно прошедшее время.

По данным этого почтенного академика, в 1772 году жило в русской Лапландии русских лопарей — 785 ревизских душ мужского [79] пола, значит, всего около 1600 человек (принимая в расчет некоторое преобладание женщина, замеченное мною в разных таблицах); число шведских лопарей, живших в пределах русской Лапландии, не показано; указано лишь на дань, которую они платили. Во всяком случае в шведских погостах жили наверно человек до 150, так что количество людей, живших в 1772 г. внутри Лапландии, вероятно, ничем не уступало нынешнему. Жители эти распределялись между отдельными погостами следующим образом:

Шведские лопари жили в погостах:

Под 5 погостами терских лопарей следует подразумевать погосты: Сосновский, Понойский, Каменский, Иоканский и Лумбовский (Куроптьевский погост, выселок из Иоканского погоста), значит, нынешний Понойский приход. Под Семиостровскими разумеются Лявозерский и Варзинский погосты, носящие до сих пор еще названия Ближнего и Дальнего Семиостровского погостов. [80]

Следовательно, в пределах тогдашней русской Лапландии лопари жили всего в 27 погостах.

С тех пор последовали следующие перемены.

Пяозерские и Понойские лопари обрусели, равно как и жители не показанного Озерецковским, может быть, тогда еще не существовавшего, Вялозерского погоста. Пяозерский погост, находящийся у северной оконечности Пяозера, на самом южном пункте русской Лапландии, и Понойский — на крайнем востоке, превратились в русские села, а в Вялостровском, хотя еще числящемся погостом, живут теперь оседло в двух деревнях на берегу Вялозера вполне обрусевшие крестьяне из лопарей, занимающиеся, помимо ловли рыбы, и скотоводством. Нямдомский погост уступлен Норвегии в 1826 году. Экостровский погост не существует больше. Его жители живут на станции Разнаволок и еще в некоторых пунктах у Имандры, в Иок-острове и других местах.

Ныне существуют в Лапландии 23 места, постоянно заселенных лопарями зимою (станции и летом). По сведениям, полученным от бывшего чиновника по крестьянским делам александровского уезда А. Е. Таратина, погостов всего 18: Позрецкий, Печенгский, Мотковский, Нотозерский, Сонгельский, Кильдинский, Масельский, Бабенский, Вялозерский, Воронинский, Ловозерский, Варзинский, Лявозерский, Куроптьевский, Каменский, Иоканский, Лумбовский, Сосновецкий, а станций — 5: Кицская, Пулозерская, Разнаволокская, Белогубская, Зашейская.

Куда впоследствии девались шведские лопари, вероятно, вытесненные финскими колонистами из пределов Финляндии, об этом сведений не имеется. Но, надо предполагать, они, после завоевания Финляндии, превратились в русских лопарей. Некоторые названия, как-то Масельские, Рошские (Rasn-jark, Разнаволоки), Верхне-Имандровские — указывают на места их жительства. Вероятно, они слились с русскими, будучи приняты в их общества.

В 1859 г., по данным Фриса, числилось 2205, в 1867 г. — 1959 жителей¹².

Откуда взята первая цифра — неизвестно, вторая во всяком случае заимствована у Чубинского и, на сколько они обе точны, судить трудно. Большого доверия заслуживают цифры, полученные Кильманом от кольского исправника Смирнова, потому что они проверены Кильманом в отношении к погостам, принадлежащим к Ловозер[81]скому и Понойскому приходам, по церковным книгам и семейным спискам и найдены им для этих погостов вполне правдободобными¹³.

О числе жителей для двух восточных приходов дает Кильман следующие данные (для 1889 г.):

По данным переписи 1897 г. число лопарей показано в 1724 человека обоего пола.

Следовательно, замечается, с естественными колебаниями, все-таки стремление к убыли лопарского населения Лапландии.

То же самое подтверждают данные Харузина. Тремя таблицами он хочет доказать медленный прирост населения, но доказывает в действительности только его убыль. В первой, в выписке из Кольской церковной книги за годы 1796-1837, т. е. за 42 года, он приводит только данные за 18 лет, в которые по 10 погостам, тогда принадлежавшим к Кольскому приходу, число рождений превышает число умерших или равно ему. Само собою рождается вопрос, почему [82] не выписаны данные для остальных 24 лет. Не может же быть, чтобы не было годов, в которых смертность превышала число рождений. Таблицу эту, значит, как видимо составленную с целью затемнения истины, следует оставить совершенно в стороне.

Вторая таблица правдоподобнее, она составлена по выпискам из церковной книги Печенгского прихода. Оказывается следующее:

Третья таблица Харузина составлена по церковным книгам (с 1874 по 1887 г.) Пазрецкого прихода.

К Печенгскому приходу принадлежали до 1873 г. все 3 погоста северо-запада, пользующиеся самым умеренным климатом; кроме того, здешний лопарь может промышлять и рыбу в море.

В 1874 отделен был Пазрецкий погост, и лопари этого погоста очутились под особенным попечением отца Щеколдина из церкви Бориса и Глеба.

Лопари Пазрецкого погоста живут на самой границе Норвегии и пользуются всеми благами цивилизации: им близка медицинская помощь (земский врач Зюдварангерского округа живет от церкви Бориса и Глеба в 10-верстном расстоянии); они имеют постоянное, зимою и летом, пароходное сообщение, школу, больницу, телеграфную по близости станцию, прекрасную грунтовую дорогу в ближайший норвежский городок, Киркенес, дающую возможность сбывать оленье мясо и рыбу (семгу), равно излишек других продуктов по хорошим ценам, дешево за то получая в здешнем порто-франко все колониальные товары. Казалось бы, что жившее под теми же благими условиями, под которыми живут финские колонисты на берегу Пазрецких озер, лопарское население не должно было бы отставать в отношении прироста от финского, тем более, что смертность между детьми до 10-и летнего возраста не превышает 38% родившихся, а между тем мы видим, что естественный прирост, который у всей финских и норвежских колонистов Мурманского берега замечательно велик (сверхнормальный для этих народностей), у лопарского населения выразился в течение 14 лет в Паз-реке всего в 16 человек на 130 человек, или меньше 0,9%.

В Пазрецком погосте считалось в 1861 году, по данным, собранным для акциза, 103 жителя, в 1886 году — 131 чел. Прирост равнялся, следовательно, во время принадлежности погоста к Печенгскому приходу, 12 душам в течение 12 лет, т. е. 1 человеку в год, а во время принадлежности к Пазрецкому приходу 16 душам в 14 лет, т. е. 1^1/7 в год. Следовательно, замечается, с учреждением особого прихода, небольшое увеличение прироста. Но за последнее время прирост, поднявшись несколько после отделения погоста [84] от Печенгского прихода, вновь падает, как видно из следующей таблицы за 1896-1900 г. составленной по данным Архангельского статистического комитета.

Теперь прирост выражается, следовательно, только в количестве 0,6 человека в год, что составляет на народонаселение в 147 человек или еще больше (так как с 1887 по 1896 г. народонаселение, вероятно, тоже увеличивалось) меньше ½% в год.

Упадок прироста населения в Пазрецком приходе и отрицательный прирост в Печенгском (который в действительности для погостов Печенгского и Мотковского за период 1855-1873 г.г. далеко выше) справки Кильмана в церковных книгах Ловозерского и Понойского приходов, все это дает нам полное право отметить тенденцию к вырождению и вымиранию кочевников Кольского полуострова.

Как это ни печально, необходимо считаться с этим суровым фактом.

Замечание Харузина о том, что медленный прирост или даже уменьшение численности населения само по себе еще не является доказательством его вырождения или его неуклонного хода вниз, может быть, совершенно справедливо, но оно не имеет практического значения. Мы имеем перед собою факт медленного, но постепенного уменьшения числа аборигенов Кольского полуострова. Возможно ли какими-либо средствами ему противодействовать, сохранив за лопарями их кочевую обособленность, или нет, это по моему совершенно пустой вопрос.

Мне кажется, что особенные заботы о сохранении лопарского племени в состоянии кочевника, при котором оно только и удержит свою национальность, не представляют никакого интереса для государства.

Далеко важнее вопрос о том, в состоянии ли лопарь воспринять культуру и сделаться оседлым, представляет ли он из себя годный материал для колонизации собственной стране, с примесью пришлых элементов, или нет. На этот вопрос, кажется, можно ответить утвердительно. Пример соседних финляндских, шведских и норвежских лопарей доказывает, что кочевник-лопарь может сделаться оседлым, вполне культурным человеком. Что он при этом теряет свои на[85]циональные особенности, смешиваясь или не смешиваясь с пришлыми элементами, безразлично — об этом нечего жалеть ни правительству, ни человечеству вообще.

В интересах правительства — как можно скорее заселить край, который может безбедно прокормить вдесятеро большее, против настоящего, население. Если при этом лопарь, в конце концов, окажется (в чем я не сомневаюсь) пригодным элементом для колонизации, тем лучше. Пример соседних стран этому не противоречит. Из лопаря даже может выработаться наиболее консервативный элемент, не тяготеющий ни на запад, ни на юг. Но пример соседних стран указывает также и на то, что колонист-лопарь перестает быт истым лопарем. Старый Поиола — народ приговорен к исчезновению, и никто не будет жалеть о том, что исчезнет ленивый, грязный лопарь-кочевник. Его место занято будет более сильной человеческой расой, которая его поглотит, точно так же, как вместо ослабленной, вследствие небрежного ухода, лапландской расы оленей, леса и альпийские области Лапландии будут населены стадами сильных самоедских оленей.

Гибель североамериканских краснокожих имеет в себе нечто трогательное. Храбрых воинов, погибших в борьбе за свою необузданную свободу, за свои необозримые охотничьи дачи, окружает ореол, пожалуй, и не вполне заслуженный. “Последний из Могикан” исторг потоки слез из глаз юношества; “Кожаный Чулок” заставил не одного рано развившегося мальчика тайно бежать из родительского дома. Последний же типичный лопарь едва ли найдет поэта, который прославит его. В один прекрасный и неизбежно близкий день он исчезнет совершенно незаметно. Тогда всемирная история отметит только, что такие-то индо-европейские или финские племена тогда-то впервые пришли в соприкосновение с алтайскими лопарями, которые постепенно исчезли или были поглощены финскими, германскими и славянскими племенами. Но тогда та же самая территория, которая в русской Лапландии ныне едва доставляет пропитание владельцами 30.000 оленей, прокормит в десять раз большее число людей и оленей, да, кроме того, значительное количество крупного рогатого скота и овец, и даст возможность вывозить отсюда в большом количестве молочные продукты, рыбу и мясо. Основанные лет 25 лет тому назад около Нотозера и Чолмозера финские колонии с большим успехом занимаются скотоводством и даже земледелием, а переселившаяся лет 17 тому назад в Ловозерске колония зырян посылает ежегодно излишек прироста своих громадных стад, в виде мяса, рогов, шкур и замши, в Петербурге и заграницу… Но тут мы встречаемся уже с вопросом о колонизации, которому посвящена глава настоящей работы.

<<< к содержанию | следующая глава >>>

© OCR И. Ульянов, 2012 г.

© HTML И. Воинов, 2012 г.