На Севере. Путевые воспоминания., Харузина В.Н. 1890 г.

V.

К Белому морю.

В серый, пасмурный день уже знакомый нам пароход “Геркулес” пристал к Подпорожью. Несмотря на то, что свет мелкий, частый дождик, окутывая холодной серою мглой всю окрестность, на пристани толпится масса народу.

Есть здесь кое-кто и из обывателей Пудожа, приехавших взять с парохода некоторые припасы, не имеющиеся в городе, как-то огурцы, лимоны и т. п., или поболтать за бутылкой пива со знакомым капитаном. Приехали и мужики из соседних деревень. Коренастые фигуры в грубых белых балахонах кричат, спорят о чем-то, протискиваются между сдвинутыми в сторону телегами, суетятся около парохода.

На пароходе есть работа: надо наносить дров и сложить их на палубе. За это назначена плата.[135]

“Вот как приучают наш народ к пьянству”, заметил нам один из жителей Пудожа. “За эти дрова им дадут каких-нибудь 50 копеек, и выйдет по две копейки или так по полторы на человека. Понятно, они лучше пропьют их вместе. Тут кстати и трактир есть”.

Эти слова вполне оправдались. Через час, ко времени отъезда, пароход провожала уже сильно подгулявшая толпа.

Онежское озеро встречает нас бурными, свинцовыми волнами. Мирная Шала только что успела вынести пароход в озеро, как нас начинает качать.

Наставляют паруса и окрыленный, точно большая, сильная птица, “Геркулес” принимается нырять по серым волнам.

...Уже вечереет. Ветер стих. Повисли серые паруса. Волны улеглись, и только мелкая рябь напоминает о бывшем волнении. Грозные лиловато- серые тучи на горизонте, прорезываются будто широкой щелью оранжевой полосой заката. Вдали мелькает берег с мрачной стеной елового леса.

На следующее утро при ярком солнечном свете, мы подъезжаем к Повенцу.

Несколько прямых улиц, перерезывающих друг друга под прямыми углами, деревянные домики — между ними несколько крашеных, — пристань, рыночная площадь, низенький миниатюрный собор, — вот и весь Повенец.

Известно, что Петр I, во время своего похода из Архангельска к берегам Балтийского моря останавливался некоторое время в Повенце. Он[136] успел и в короткое свое пребывание оставить здесь следы своей энергичной деятельности.

Им были спущены тут в Онежское озеро два фрегата, и основаны два завода: чугунно-плавильный и медный. Тогда Повенец еще не считался городом. Только в 1784 году он получил это название. Затем при Павле оно было снова отнято у него, но возвращено уже при Александре I³⁵. Назначению считаться уездным городом Повенец обязан присутствию в нем нескольких чиновников, которые и составляют высшее общество города.

Остальные “городские обыватели занимаются хлебопашеством, огородничеством, ловлей рыбы для собственного потребления: мужчины уходят даже на заработки в Петербург и работают на лесопильных заводах”³⁶.

Развлечением жителей служит трактир да приход пароходов из Петрозаводска и Вознесения.

* * *

С обеих сторон на далекое, далекое пространство идет сосновый лес. То уже не дремучий, сочный бор Пудожского уезда. Сосны стоят редко, желтые стволы ниже и тоньше; внизу стелется огромными белыми пятнами ягель, кое-где перемежаясь с кустами вереска и вороники. В воздухе стоит особенный сухой запах горячего песка, желтых игл и ягеля, свойственный[137] сосновому лесу. Мертво как-то. Даже ярко-голубое небо, выступающее между неподвижными зелеными ветвями, придает только какой-то холодный блеск этой типичной северной местности.

Безостановочно идет наш путь, все дальше и дальше, — к Даниловскому скиту. Что представляет из себя этот уголок Севера — целый особенный мир? Что осталось еще от этого прославленного места? Что делают люди, которым было оказано так много несправедливостей? И жутко как-то приехать внезапно в это место полного разорения.

А песчаная дорога вьется все тем же молчаливым, мертвым лесом, и с каждым часом приближаемся мы к заветной цели. Вот уже садится солнце; яркие лучи его бросают красный отблеск на стволы сосен, на белый ягель — вот уже и потух закат.

Вечереет — мы въезжаем в деревню Тихвин-Бор.

Какая тишина в станционном доме. В комнате для приезжих, образцовой чистоты, стоит большое кожаное кресло; пахнет ладаном. Рядом, в небольшой комнатке устроена молельня. В вечерней темноте трудно рассмотреть что-нибудь — только мерцает лампадка перед образами. Раскольничий мир уже начался.

Никто из хозяев не показывается; только молодая баба выходит на крыльцо с ребенком, которому почему-то не спится. Перед избой суетятся и спешат ямщики.

Четверть часа спустя мы мчимся дальше. Вста[138]ет с земли белый туман; медленно выползает он из-за кустов, точно караулит тут кого-то. Он окутывает своей сырой пеленой наших лошадей и повозку. В стороне над его белой, слегка передвигающейся стеной, высоко поднимаются купола Тихвино-Борской часовни. Она уже давно закрыта. Тут на виду у раскольников она служить постоянным напоминанием оказанной им несправедливости. Пройдут года — подгниет крепкий сруб — разрушится и этот свидетель прошлого.

Тяжело видеть это запустение; как-то неловко, становится перед всем этим миром — точно сами мы принимали участие в разрушении чужой святыни. Скорее мимо.

Дремлется; но проснешься от какого-нибудь толчка и снова целыми рядами мелькают в тумане сосны. Вот вдруг расступается лес — купола церкви вырисовываются на беловатом фоне ночного неба — Данилово.

* * *

Дом Исаака Федоровича Копейкина, у которого мы остановились, выделялся среди других домов Данилова: своей постройкой и ярко-голубой краской, также как и вывеской на дверях, изображавшей сахарную голову и еще какие-то припасы, он напоминал вполне городской дом.

Горницы, предоставленные нам, были тщательно, не по-деревенски, убраны; занавеси украшали окна с белыми крашеными подоконниками, кожаные диваны стояли у стен. А в одном углу[139] на части стены, очевидно нарочно не заклеенной обоями, было странное украшение: Бог знает, каким живописцем тут была изображена ваза с цветами (хозяева называли эту вазу самоваром) и какой-то герб на зеленом поле, над которым красовались физиономии луны и солнца в надетом на бок цилиндре.

Кругом Копейкинского дома раскинулись другие постройки Данилова.

Грустное, тяжелое впечатление производить это разоренное место.

Сохранились еще следы вала шедшего вместе с деревянной стеной вокруг всего поселения, сохранились еще бугры, свидетельствующее о существовавших здесь когда-то многочисленных постройках, и тут, и там валяются еще бревна, отдельные камни.

По плану древнего Данилова видно, как застроено было все это место, разделенное между мужским и женским монастырем. Службы, различные мастерские, трапезные, странноприимная, школа или “грамотная”, больница — все, благоустройством чего славятся теперь Соловки — все это было и здесь, в этом прежнем рассаднике просвещения. Как Данилово, так и Соловки — произведение местной народной жизни, со всеми ее типичными особенностями — вот почему этот центр имел такое же могущественное значение на Севере, какое имеет Соловецкий монастырь. Большая Даниловская часовня сохранилась еще, но давно обращена в православную церковь. Один придел освящен, другой еще нет. Сохранилось[140] еще помещение староверческой часовни. Семь полок, идут вокруг стен; прежде они все были заставлены образами, теперь много пустых мест. С каждым годом уменьшается богатство часовни. Куда оно уходит, неизвестно. Так, например, об огромных подсвечниках перед образами, которые видели здесь еще несколько лет тому назад, теперь нет и помину. Остался только массивный старинный фонарь, употребляемый при крестных ходах, со слюдой вместо стекол.

И рядом с этой полуразграбленной часовней, соответствуя ей вполне, стоит, во время гонения лишенная верхушки, огромная Даниловская колокольня. Перекосившись, еле держится на ней циферблат старинных часов со славянскими цифрами, которые, как говорят, били каждые пять минут.

Колокольня эта и часовня принадлежали мужскому монастырю, который, судя по тому же старинному плану, стоял отдельно от женского монастыря. И тут, в женском монастыре, были часовня и колокольня, были и свои службы, своя больница, одним словом, целое, прочное заведение, но все это срыто до основания.

Тут в Данилове был совсем особенный мир нескольких сот людей, деятельных, трудолюбивых, удачно боровшихся с тяжелыми условиями, налагаемыми суровой природой и вместе с тем ищущих спокойствия скитской жизни убежденных в правильности избранного ими пути. Твердая вера, и жизнь, ограниченная монастырским[141] уставом, позволявшим им, однако, прилагать к делу практически смысл русского человека — вот на чем зиждилось Данилово, так же как зиждется и Соловецкий Монастырь. Вот какие данные приводит г. Майнов о прежнем благосостоянии Данилова: “у монастыря было 100 лошадей, 150 коров и 60 телят... ему принадлежало 27 скитов и 12 пашенных дворов или приказов; на Онежском озере Данилово имеет несколько пристаней, из которых главною, считаются Пигматка, куда ежегодно привозят до 107 кулей одного хлеба, Данилову принадлежали 2 лесопильных завода, несколько мельниц; 6 судов морских Даниловских ходили по Белому морю и доставляли в Сороку добытки промышленников; в Архангельском монастыре имел саловарню и салотопню, наконец в самом Петербурге — подворье”³⁷.

Весь этот мир погиб внезапно. Теперь Данилово — груда развалин, разоренное, пустынное место.

Пустуют некогда обрабатываемые земли, гниют, разрушаются никогда неподновляемые постройки; уменьшается с каждым годом число оставшихся скитников и скитниц. Прежде в Данилове (по уложению братьев Денисовых) кроме большака над скитскими начальствовали следующие лица: келарь, казначей, нарядник и городничий. На обязанности келаря лежали заботы о “хлебенной”, “поваренной”, “трапезной” и над[142] больницей. В ведении казначея находилось все имущество Даниловского скита; он же наблюдал, за “кожевенной”, за “портной” и “чеботной швальней” и “медницей”. Наряднику было поручено попечение о земледельстве, плотничестве, ковачестве, рыболовстве, возачестве. Мельница, скотные дворы и всякая домовая работа и работные люди состояли также в его ведении. Городничий должен был иметь надзор над сторожами, над “гостинными”, наблюдать над странными приходящими и отходящими, надсматривать за братией при часовенных дверях, во время книжного чтения, и в кельях и в трапезе³⁸.

Так было, когда в Данилове кипела жизнь. Теперь нет, не только этих второстепенных начальствующих лиц — нет даже и большака. Последний большак умер недавно — он не был заменен ни кем. Осталась одна большуха с семью скитницами — последние хранительницы прежней святыни — скоро не станет и их.

И на место этого старого мира, водворился новый. Лучше ли оттого?

Пустынна стоит православная церковь, редко кем посещаемая. Даниловская школа насчитывает всего 16 учеников (в том числе и девочек), приходящих из Данилова и окрестных деревень. И это в том месте, где были всегда переполнены две школы мужская и женская, и где было возможно в женском скиту правильно организовать[143] переписку священных книг, для чего имелось даже особенное здание, так называемая, “псалтырня”.

* * *

Большуха Агафья Гавриловна, должно быть последняя из Даниловок, состоящая в этом, звании, встретила нас на дворике перед своим домом. Она была, как повелевает уложение Денисовых, в черном сарафане с белыми рукавами и в черном платке.

“Милости просим, гости дорогие”, проговорила она, низко кланяясь. — Черные умные глаза быстро и беспокойно оглядели нас: вечный страх перед наездами начальства приучил жителей Данилова к осторожности в обращении с людьми. Большуха занимает бывший дом большака. Эта маленькая изба о нескольких комнатах, чистых, уютных, хотя и небогато обставленных. Много старых воспоминаний заключается в этой, так называемой, “большаковой избе”; много уцелевших, дорогих предметов сохраняет с благоговением большуха - для кого и на сколько времени? Живет она тут с одной из оставшихся старух, и такой мирный и спокойный характер носит все ее жилище, полное икон, старинных портретов, о такой мирной жизни говорят эти два старых кожаных кресла, только что оставленная работа, и пучки каких-то трав, развешанные по стенам, что невольно кажется, будто тут мирно доживают свой век две старухи, безмятежно вспоминая прошедшие дни.[144]

Но не то говорят глаза большухи, живые и умные, все лицо ее, хорошо сохранившееся, энергичное, сметливое и спокойное. Нет, она-то не примирилась со сложившейся жизнью — в ней еще много сил и желания борьбы. И много сделала бы она, если бы ей было дано широкое поле деятельности. Теперь она должна довольствоваться мелкой борьбой с местным начальством, охраняя себя и оставшихся стариц от возможных еще притеснений. Видно она привыкла к наездам разных лиц, держит себя, будто уверено и старается скрывать невольное беспокойство. Когда она слушает кого-нибудь, она слегка прищуривает глаза, будто старается уловить какой-то внутренний смысл в речи собеседника — потом уже проясняется все ее лицо, и она отвечает на вопрос. Получается впечатление не совсем симпатичного, но в высшей степени умного лица.

Агафья Гавриловна показала нам старинный план Даниловского скита и портреты прежних настоятелей. Она живо и толково отвечала на наши расспросы, между тем как крупные слезы блестели в ее глазах. Она хотела скрыть их и опускала глаза; несколько раз выходила в другую комнату, и там, я видела, быстро прижимала платок к лицу и, успокоившись, снова являлась к нам.

Мы пошли в строение, отошедшее под молельню и занимаемое остальными старухами. Некоторые из них настолько стары, что уже заговариваются и едва-едва ходят. Кажется, что тут богадельня. Одна только большуха еще сильна и крепка — и[145] на ней одной лежат все заботы об этих больных и расслабленных старицах.

* * *

Лодка давно уже ждет нас у плавучего моста, перекинутого через Выг. Кладь уже уложена на ее дно; сам старик Копейкин сидит у руля.

Перед самым отъездом к мосту подходит молодой парень лет 16-ти. Он просит довезти его до следующей деревни. Гребцы знают этого парня: он надорвался во время работы и совсем больной спешит вернуться в родную деревню. Старик Копейкин качает головой и озабоченно осматривает лодку, которая и без того уже глубоко сидит в воде, но соглашается: нельзя же больного парня оставить тут.

В последний раз мы прощаемся с большухой и слышим ее напутствования. Гребцы отталкиваются от моста.

Широка и спокойна голубая лента Выга. В зеркальной поверхности отражается необыкновенно рельефно прибрежная трава, цветистый берег; тут и там две или три мирно плавающие утки едва-едва рябят воду. Стоит ясный теплый день. Сильно, но молча гребут гребцы. Копейкин склонил к рулю свою седую голову — кажется, что он думает глубокую думу; больной парень неподвижно лежит на дне лодки, прислонясь к борту ее бледной исхудалой щекой. Как-то молчится в такую тишину.[146]

Сенокос только что начался; то и дело попадаются на берегах целые группы работающих. В северных губерниях косят так называемыми горбушами, то есть короткими изогнутыми косами, похожими на большие серпы. Горбушем бьют влево и вправо, так что скошенная трава летит в разные стороны. При этом работающий должен, конечно, сильно нагибаться. Нас, привыкших к красивому виду правильно, рядами идущих косарей, как будто легко и свободно делающих свое дело, невольно поражает этот способ косьбы.

Снова узкий плавучий мост, переброшенный через реку преграждает нам путь.

В стороне, направо, виднеется деревня Березово. Больного парня высаживают. Он медленно направляется к деревне, слабо придерживаясь за перила моста.

“Дойти бы уж ему поскорей, жалко парня”, говорил кто-то из гребцов, смотря ему вслед.

Другие между тем заняты лодкой. Ее волоком тащат через мост и бережно опускают в воду с другой стороны его.

Теперь уже густой лес покрывает берега; вода от него кажется светло-зеленой. Вот Выг разделяется, обходя с обеих сторон большой, покрытый лесом остров. Тут начинаются пороги Выга. Ехать дальше в лодке нельзя. Надо пешком обойти пороги, которые тянутся на несколько верст. Гребцы оставляют лодку вместе с веслами у берега. В этих местах нечего бояться, что кто-нибудь попользуется чужим до[147]бром. Сами они навьючивают на себя наши вещи, и длинной вереницей направляемся мы через лес.

Как хорош этот густой бор с такой сочной растительностью у могучих корней. При том яркий солнечный свет, сквозя через всю эту зелень, придает ей особенный мягкий золотистый цвет. Тихо все кругом; только врывается в эту тишину незванно-непрошено шум Выгскых порогов. Но вот замолкает и он; мы отдаляемся от него все больше и больше.

Пройдя версты две, мы входим в деревню Шелтопорог.

Шелтопорог тоже раскольничье селение — 2 дома и вконец разрушенная часовня. Такое же тяжелое впечатление пустынности и мертвенности производит и эта деревня.

Странный был тот дом в Шелтопороге, в котором мы остановились. Масса маленьких комнат, расположенных в разных направлениях в верхнем и нижнем этаж, невольно заставляла думать, что во время гонений этот дом мог служить безопасным убежищем для скрывающихся. Большинство этих комнат в данную минуту стояло пустыми. Осматривая дом, я совершенно нечаянно попала в так называемую, “келию” хозяина, служащую местом для чтения и молитвы. То была длинная узкая горница, передний угол которой был весь заставлен старинными иконами. На столе лежали старинные церковные книги; на стенах висело несколько портретов; в углу стояло кожаное кресло.[148]

“А, вот где ты?” немного удивилась хозяйка, зачем-то вошедшая сюда.

“Чей это портрет?” спросила я, указывая на большой масляными красками портрет, висевший на стене.

“Это мой; и есть — похож, когда молод был. Мой брат писал; он в Питере в академии учился. Да Бог их знает там — спился с кругу совсем — бросил и писать... теперь в Климовском монастыре...” Хозяйка передернула плечами и значительно сжала губы.

“Что ты смотришь на шкап?” продолжала она, “баско что ли расписано?” Меня действительно поразила живопись, украшавшая лицевую сторону шкапа. На темно-синем фоне красиво переплетались целой сеткой ярко-алые розы; белые голуби сидели на ветках. Рисунок был исполнен легко и красиво.

“Это мать моя писала. Она так сама научилась — и хорошо писала. Листки какие расписывала. Да вот у меня ее птица Сирик есть, только не знаю где. Коли найдется, подарю тебе”.

В одной из боковуш стоял пыльный старый ящик. Он был полон старинных книг, писанных листков, старых переплетов — все это лежало тут пропыленное, без всякого порядку. Мы начали с хозяйкой перерывать ящик, но обещанная картина не находилась.

“А вот тебе венчик — тоже матери моей”, хозяйке нечаянно попался под руку старинный похоронный венчик; “на тебе” — она надела мне его[149] на лоб и весело разорялась. “Все будем так глянь-кось, какая красавица — ох ты господи...”

Пора было пускаться в дальнейший путь. Багаж наш уложили на двухколесную, примитивного устройства телегу — мы сами двинулись за ней пешком.

Солнце уже садилось и сквозило сквозь густую сетку леса. Выг то далеко оставался в стороне, то снова приближался к нам с тихим журчанием или с грозным ропотом своих порогов. Дорога шла неравномерно: то широкой песчаной лентой среди леса, то узкой тропинкой вдоль самого берега Выга; то приходилось идти по топкому, только что скошенному лугу, то перепрыгивать с камня на камень.

Попадались на пути и селения; большей частью они состояли из двух-трех дворов — или даже из одного. Это все тот же Шелтопорог, раскинувшийся на 10 верст. На Севере не диво встретить отдельное название для местожительства двух или одного человека. Тут нет и помину о таких деревнях (в 100 и 200 дворов), какие зачастую встречаются в нашей Московской губернии.

У одинокой избушки, занимаемой стариком охотником, кончился, наконец, наш путь. Скоро справили нам лодку — быстро и плавно полетела она по широкой глади Выга.

Закат еще не потух. Яркая красная полоса на западе виднелась сквозь белую пелену тумана, поднимавшегося с краев Выга. Все больше и больше застилал он поверхность реки. Золо[150]тистые тучки поднялись над лесом и остановились на бледно-голубом небе. Тихо все...

Когда мы подъехали к станции, в деревне Тайгинце, — было уже за полночь. Все спало; только собаки встретили нас громким лаем.

В станционной комнате на полу под парусинным пологом спал сам хозяин с двумя детьми.

“Сиротки”, сказал он, унося спящих детей на руках. “Мать вот недавно померла. Не с кем им и быть. На мне все осталось...”

Все еще тонуло в полумраке светлой северной ночи, когда, проехав 15 верст по Выгу от Тайгинцев, мы снова причалили к берегу, чтобы в последний раз обойти порог Выга. Тут начинается так называемая тайбола. Тайбола на северном наречии значит пространство между двумя водными путями, чаще всего прерываемое, если путь идет по одной и той же реке, ее порогами. Еще недавно по этой тайболе на Выге, тянущейся на 3 версты, лодку тащили волоком за собой. Теперь устранено это неудобство. Гребцы оставляют свою лодку на одном конце тайболы, а на другом находят уже другую, совсем готовую.

По топкому болоту положены узкие мостки; но они уже давно перегнили, поддаются под ногами, так что-то и дело соскальзываешь с них и топнешь в мокрой мшистой почве. Приходится невольно удивляться силе и ловкости наших гребцов, которые, обремененные тяжелым багажом, тем не менее, бодро и твердо идут по этим скользким бревнам, точно по ровной дороге.[151]

Кругом, в густом березовом лесу, стоит та особенная тишина, которая бывает только утром. Лишь одни комары густой сеткой кружатся в воздухе и буквально не дают нам прохода.

Но вот ярко блеснул в стороне первый луч солнца, и вдруг все ожило, все затрепетало; казалось только того и ждала природа, чтобы проснуться от ночного сна. Сначала зажглись золотистым огнем верхушки деревьев, но с каждым мгновением лес освещался все больше и больше; все выше и выше поднималось солнце. Белая ночь бежала с неба и ярко выступала синева между позлащенными верхушками берез.

Тайбола кончилась. Выг спокойный, широкий, величавый лежал перед нами, наполовину еще окутанный белым туманом. Но лучи солнца становились все ярче и горячее, и туман быстро рассеялся от них.

Последние две версты в лодке до Петровского Яма — и навсегда придется распроститься с Выгом. От Петровского Яма вплоть до Сумского посада дорога идет почтовым трактом.

По преданию в 1702 году, пробираясь с Белого моря на берега Балтийского, Петр I с войсками, утомленными трудным походом, отдыхал на берегу Выга в Петровском Яме. В память этого события в 1882 г. тут была выстроена церковь. Она приближается по своей архитектуре к прочим местным деревянным церквам. Многочисленные купола врезаются в небо красивыми чешуйчатыми верхушками; широкая открытая галерея, идущая вдоль ее основания, придает[152]всей постройке, хотя и приземистый, но оригинальный вид.

* * *

“Небось, довезет вас паренек - такие ли еще у нас ездят”, уверял нас содержатель почтовой станции в Петровском Яме, подсаживая к нам на облучок мальчика, которому на вид можно было дать лет 7-8 — не более.

“Алешка, смотри, вези же как следует”, проговорил он, подбирая вожжи и вручая их маленькому ямщику.

Алешка, облеченный в какой то длинный и широкий белый армяк, ногами не доставая до передка, и, как казалось, вовсе неуверенный в своем деле, тем не менее, приосанился и ударил по лошадям.

Но едва мы успели проехать с версту, как убедились вполне в несостоятельности нашего ямщика: лошади ни мало не слушались его. Кажется, убедился в этом и сам Алешка; по крайней мере, он счел за лучшее передать вожжи нам.

Внезапно, после долгого пути лесом, бросается в глаза ослепительно яркая, волнующаяся крупной зыбью синяя поверхность Выгозера, перерезывающего дорогу. Для переправы на пароме выбрали место сравнительно узкое; по его обеим сторонам широко разлилось озеро, уходя в голубую даль своими голубыми волнами. Конца его не видать. Тут только один из многочисленных его заливов, а на запад тянется водная[153] поверхность на несколько сот квадратных верст.

Сколько насмешек и обидных попреков пришлось выслушать бедному Алешке на следующей станции.

“Не маленький он — такие ли еще помогают”, говорили кругом — “вот наш парень поедет, Гаранька — одних лет с ним будет”.

Новый ямщик Герасим, мальчик лет 9-ти, с необыкновенно важным видом подошел в это время, держа сбрую в руках, и окинул несчастного Алешку уничтожающим взглядом, от которого тот низко, низко опустил голову.

...Безостановочно мчимся мы все дальше и дальше — теперь уже к Белому морю. Быстро меняются по обеим сторонам виды: то молча густой стеной стоит, точно заснувший в полуденном зное сосновый лес; то болото стелется возле дороги; там выглянет синим заливом озеро. Местность холмистая. Едва успеваешь спуститься с одной горы, как тотчас приходится подниматься на другую. Иногда эти пригорки до того круты, что невольно наклоняешься вперед. В Олонецкой губернии, как нам приходилось замечать, существует особенная манера ездить по этим горам. Спускаясь с горы, ямщик обыкновенно изо всех сил осаживает лошадей, пока, наконец, лошади после долгих усилий не вырвутся. Удержать их тогда нет никакой возможности; они летят, как стрела под гору и, благодаря этому напряжению, одним духом выносят телегу на противоположную гору. Ям[154]щик уже не правит ими: они знают дорогу и никогда не свернут в сторону. И страшна, и люба эта бешеная езда, когда приходится вполне полагаться на лошадей, да крепче держаться, чтобы не упасть...

Богатых деревень уже не встречаешь на пути. Их заменяют бедные, с покосившимися избенками, деревушки. Вот уже и столб в стороне, отмечающий начало Архангельской губернии. Верст тридцать отделяют нас от Сумского посада.

Молодцевато сидит на облучке ямщик с последней станции. Не смотря на то, что то и дело встречаются крутые спуски, он пускает лошадей вскачь. Развевается от быстрой езды его рубаха; развевается и кукель, надетый от комаров.

Теплый день уступает место сырому вечеру. Вот потянулось по обеим сторонам дороги топкое торфяное, болото. Бедный, угрюмый пейзаж. Тут и там тощие деревца. Почва, взрытая кочками, перерезана точно нитями небольшими канавками, в которых закат отражается золотыми, розовыми и голубыми тонами.

Встает вдали белый туман; запад бледнеет. Молочно-белая ночь захватывает все больший и больший горизонт.

“А вот оно и море”, оборачивается к нам ямщик — “вона за лесом, видишь?”

За темным сосновым лесом на самом горизонте тянется узкая полоса того особенного голубого цвета, который присущ только морю...

Скорее, скорее к Белому, Студеному морю...[155]

* * *

...Часа два спустя, близ подворья Соловецкого монастыря, в Сумском посаде, стоял уже готовый карбас. Отец Александр, Соловецкий монах мореход, в высоких сапогах, в коротком белом балахоне и скуфье, уже рассадил своих гребцов по местам и сам сидел у руля.

“Мы и самовар захватили с собой и воды — в случае если придется долго парохода дожидаться, — мы и попьем чайку в море”, сказал он.

Стоянка пароходов находится в семи верстах от Сумского посада. Так как никто не знал, наверное, в какое время придет пароход “Кемь”, который должен был доставить нас в Соловецкий монастырь, отец Александр и предложил нам ехать раньше в море, где и можно было бы подождать прихода “Кеми”.

Белое море, на этот раз, вполне оправдывало свое название. Молочно-белого цвета широко и спокойно залегло оно на далекое расстояние. Мы не заметили, как выехали в море из широкого устья реки Сумы (на которой расположен Сумской посад) — до того тихо было море.

“А вон “Кемь” уже идет”, проговорил кто-то из гребцов. “И ждать не придется”.

Действительно, на ярко-красной полосе заката, выделяющейся между белым небом и белой водой — ясно вырисовывался силуэт парохода...[156]

<<< к оглавлению | следующая глава >>>

OCR Дзенисов Георгий, 2013 г.

HTML Воинов Игорь, 2013 г.