На Севере. Путевые воспоминания. Глава IV, Харузина В.Н.

Солнце уже садилось, когда мы, наконец, после утомительного 110-ти верстного пути, въехали в небольшую бедную деревеньку Тамецкую Лахту, раскинувшуюся по берегу небольшого залива Кенозера.

Ямщик, молодой парень, надвинул на затылок черную поярковую шапку с приподнятым передним полем, открывавшим густые светлые волосы, поправился на облучке и лихо подвез нас к большому дому, резко отличающемуся от окружающих его бедных, закоптелых и покривившихся изб. Это большой, двухэтажный крашеный дом, совсем городской постройки; рядом с ним тянется окрашенная в пестрые цвета изгородь, окружающая огород и сад с беседкой. Это дом урядника Фофанова.[114]

Нас вводят в верхний этаж — две большие комнаты исключительно предназначены для гостей. Чистота и порядок повсюду. Видно, что зоркий глаз с любовью смотрит за убранством этих комнат: крашеные полы и новые обои, вязаные салфетки на столах, белые занавески на окнах, заставленных цветами; в стеклянных шкафах, прислоненных к стенам, выставлена посуда; на стенах вывешены портреты, премии “Нивы” и, как и повсюду в деревнях, ближе к образам виды Соловецкого Монастыря. На столах разложены переплетенная по годам “Нива”, отдельные номера этого журнала, “Олонецких Губернских Ведомостей” и “Сельского Вестника”. Остальные комнаты наверху занимает сам урядник с женой и двумя дочерьми. Убранство их похуже; но везде крашеные полы и обои; тут же красуется недорогой, но массивный письменный стол урядника.

Урядник Фофанов из крестьян. Тамецкая Лахта его родина. Он не покинул ее, поступив па службу, и не отделился от родной семьи. Фофановы живут до сих пор “большою семьею”: их теперь 30 человек. Вся семья занимает низ большого дома, состоящего из 4 обширных горниц; это совершенно крестьянская семья.

Урядник, Андрей Григорьевич — большак в этой семье. Ему, соединяющему в себе авторитет главы семьи и человека, превышающего родных своим образованием, живется легко — между тем как вся крестьянская работа лежит на подвластных членах.[115]

Живется хорошо и его жене и дочерям. У девочек нет никаких обязанностей: ходят они одеты хорошо (старшая уже по городскому) и мало сообщаются со сверстницами, живущими внизу. Большуха Анна Гавриловна, только распоряжается работой, приказывая то тому, то другому, смотреть за порядком — но сама редко прилагает свои руки к чему-либо, кроме стряпни на мужа и дочерей, о чем ясно свидетельствует весь внешний вид ее чистый, подчас щеголеватый, о котором не может даже мечтать занятая повседневной работой баба. Любимым развлечением Анны Гавриловны является приезд гостей. Все проезжающие чиновники останавливаются в их доме. Со всеми состоит в хороших отношениях приветливая, ласковая хозяйка.

“Все нас любят; все у нас побывают, говорила она простодушно. Да мы ни с кого денег - и не берем; а потом, то тот, то другой гостинчику пришлет — от того то у нас всего много. Вот на сарафан дочке намедни привезли, да огурчиков прислали; у нас ведь их нету”.

Анне Гавриловна надо отдать справедливость, ведет она хозяйство замечательно. Она сама водила нас повсюду: показывала нижний этаж, сарай, хлев, огород и сад, с улыбкой удовольствия выслушивая наши похвалы. “Хорошо наше место”, сказала она наконец, обводя довольным. взглядом свой сад и тянущиеся за новой пестрой изгородью луга, леса и залив, пропитанные лучами заката. Как то странно звучали эти слова: до сих пор, приходилось только слышать.[116] жалобы на место, на жизнь, на тяжелую работу; в первый раз мы видели в деревне полное довольство.

Оказалось, что деревня Тамецкая Лахта относится уже к Каргопольскому уезду; но что стоит только проехать еще 8 верст и очутиться снова в Пудожском уезде, в Вершининской Кенозерской волости.

Мы переночевали в Тамецкой Лахте и на следующее утро отправились дальше в деревню Вершинино.

“Не пойдешь гулять с девушками нонче? Нонче ночью девушки у нас гуляют... ведь Иваньская ночь...” — говорила мне Вершининская большуха. Это была маленькая, худенькая, как бы высохшая женщина, уже давно больная, проводившая почти все время в постели.

“Много гуляли мы, бывало, красное солнышко. Ох, такая ли я была? продолжала она певучим голосом. Девушка была я красная, наряжусь я баско, пойду на бесёду. А бесёдников ³¹ много у меня было, боженая, ой много”.

“А на Иваньскую то ночь чего-чего мы не делали. Так ли нонче гуляют девушки? Мы бывало поедем туда, в поле, с конями — слышим: кони скачут — значит “холостые” (парни) едут[117] к нам. И веселье у нас там идет, до зари до самой. Огник большой зажжем — скачем, тоже, через него. Теперь уж того нет, что прежде бывало”.

“Сама бы тебя всюду сводила... продолжала большуха. Ох, не в мочь то мне с места сдвинуться... Да вот за Матреной Мамаевой послать надо”.

“А на что? — вон Поля сводит”, указала на свою девочку сноха.

“Что Пелагея знает?”, морщась и довольно резко перебила ее большуха. “Матрена знает травы — она все толком расскажет”.

Но Матрена, как оказалось, уехала на озеро ловить рыбу, и нам с братом пришлось взять в провожатые Полю и ее подругу Феклушу.

Вечер был довольно темен, когда мы вышли из дому. Мимо нас проскакало несколько парней — они все выезжали в ночное.

“И мы туда идем сейчас”, крикнула им вслед Поля.

Место, где собираются пасущие коней, и есть место гулянья в Ивановскую ночь.

По густой, росистой траве шли мы с девочками к месту сбора. Ночная свежесть порою дрожью пробегала по телу. Впрочем, было тихо и довольно тепло. Беззвездная, светло-голубая ночь, не успевшая еще побелеть, глядела сверху.

Коней пасли на краю обрыва, спускающегося к озеру. Огромный костер жарко пылал, и масса огненных искр летела вверх; прогорев несколько минут яркими звездами в прозрачной[118] синеве, они гасли. Темные фигуры лежали и сидели вокруг огня. Лица, освещенные ярким пламенем, казались особенно смуглыми, глаза более блестящими.

Кругом тишина. Все спало. Тонули в туманной дали росистые луга и пашни, выделялись серебристыми пятнами извивы Кенозера. Тут и там деревни, леса и рощи — и все закутано в голубую мглу.

Издали порою доносился храп лошадей, ходивших по обрыву, шум зацепляемых ветвей низкого кустарника — все это так явственно в ночной тиши. Разговор между тем шел оживленный.

“Э, подложить в “огник” (костер) надо будет”, встал внезапно рослый парень, с глуповатым лицом и с чрезвычайно самодовольным видом. Его звали Пешей.

Степка, неси “ферязи” (можжевельник) “что бы лучше горело — ведь Иваньский огник”, крикнул он мальчику лет 10, лежавшему у костра в длинном синем холщевом армяке. “Эй, Воробей, слышишь?” Воробей, оказалось, было прозвище Степки.

Брошенный в костер можжевельник сильно задымил; горячие искры посыпались с новой силой.

Некоторые встали и пошли посмотреть лошадей.

“Давайте катать девушек”, предложил громко Степка и сам подбежал к Феклуше. Но девочка удачно вырвалась, толкнула его, и Степка пролетел несколько шагов по обрыву.[119]

“Глянь-кось, глянь-кось”, вдруг испуганно закричал он — “решето золотое катится, клад должно быть; я взаправду видел, катится оно так под гору”.

Несколько человек подошло к обрыву, внимательно вглядываясь в его темную глубину.

“Глуп ты, Степка, так он тебе и дастся”, заметил Пеша.

“Пойти бы посмотреть — авось достали бы”, произнес нерешительно мальчик.

“Пой сам — отыщешь. Одному, небось, идти-то надо”.

Степка в нерешительности простоял еще некоторое время у обрыва.

Навстречу нам между тем шла баба, ведя за собой лошадь.

“По обрыву пустили — вона, слышь, ходят. Да мало наших нонче — девушки, вишь, не идут”.

Баба помолчала с минуту и затем обратилась ко мне:

“Из Питера!.. побывала в Питере, так все про него и думает”, засмеялся кто-то.

“А баско в Питере, порато баско... дома то какие. Ой, жила и я в Питере, голубушка”.

“Всего то дня два и жила”, насмешливо отозвался Пеша.

“То правда, что не долго — а баско там, ой,[120] баско. Вон, опять туда хочу — наймусь, в няньки, в кухарки ли”³².

“Наймешься!..” — Пеша выступил вперед и начал быстро говорить, махая руками. “Знаю я — всех вас в Питер тянет. Наймешься! Возьмет-то кто тебя? Ты к той работе непривычна, да и не так-то живется там. — Как- то с тебя требовать начнут...”

“Ой, что расходился то так? Сам не бывал в Питере и не знаешь ничего. Там житье то какое: чаю, кофею дают”.

“А вон не были мы в Питере, да разумнее судим, потому: разум у нас есть”, с жаром отвечал Пеша.

“Да и как ты там с кофеем то своим проживешь. Все тебе чужие — знать тебя никто не хочет — а тут-то, у себя, что хошь, то и делай. Вон оно что”.

Пеша довольный своею собственной речью с торжествующим видом отвернулся.

“Эй, ребята, огник то наш тухнетъ!” Парни бросились за хворостом. Снова жарко запылало пламя.

“Матрена, Матрена Мамаева!” поднялось вдруг со всех сторон. К костру только что подошла новая девушка.

Она была одета в белый балахон, сверху повязанный кушаком; полинявший платок плотно[121] охватывал голову. На руку была надета большая корзина. Пеша первый подбежал к Матрене и повалил ее на землю. За ним начали и другие. Пошло настоящее веселье. Парни нападали на девушек, девушки друг на друга; упавших на землю катали по росе — иные успевали проговорить необходимые слова: “я тебя по росе катаю, зови меня божаткой ³³ (или крестовым отцом)” — другие от смеха ничего не могли произнести.

Робкая Феклуша притаилась между мной и братом, сознавая безопасность этого положения. Парни смеялись. Девушки с криком оборонялись и увертывались, насколько это было возможно. Матрена вырвалась первая.

Она подобрала выпавшую из рук корзину и собралась уходить.

“Куда ты?.. Она травы рвать идет... Небось, мать велела”, крикнули ей вслед.

“Пой” — она дала мне руку и помогла спуститься на тропинку, бежавшую по склону обрыва, прорезывая его поперек. За нами пошли Поля и Феклуша.

Матрене Мамаевой было 18 лет. Круглое, румяное лицо ее с толстым носом и большими серыми глазами не отличалось красотой; но на нем было какое-то особенное выражение тихой задумчивости, которая невольно поражала. Семья ее была бедная; Матрена вечно на работе. Большое горе доставляла ей невозможность принарядиться, как следует, наравне с другими подругами; но и это горе она переносила кротко.[122]

Бабушка, мать и тетка Матрены занимались лечением. Они знали заговоры, травы, способ ворожбы и без сомнения часть своего знания передали Матрене. Матрена выросла среди этих верующих в свое знание старух и сама твердо верила в него. И теперь, медленно двигаясь по росистой тропинке, между преграждающими нам путь густыми ольховыми кустами, нагибаясь чтобы сорвать тот или другой цветок, она, казалось, находилась вся под влиянием таинственности этой ночи.

“Все травы теперь хороши”, говорила она. Голос у нее был мягкий, даже слишком тихий, и говорила она медленно.

“До Петрова дня теперь все травы хороши, и ругать их грех. Мамо меня учила все травы надо теперь брать”.

“Вон клопенник — он у нас от клопов идет — сорвите-ка, девушки”, указала она на росший невдалеке папоротник Поле и Феклуше, которые все время старались идти впереди, вероятно испытывая неприятное ощущение оставаться в арьергарде.

“Клопенник, говорят, цветет в Иваньскую ночь”, заметила я.

“Да, барышня у нас жила — учительница — у нее книжка такая была; она говорила, что цветет. Я не видала. А баско цветет?”

“Трудно увидать, должно быть: слова какие-нибудь тут надо знать”.

“Ой, цвет то какой, — глянь!” — Матрена увидала вдруг лиловую орхидею. Постой, у него коре[123]шок есть такой, чудной он. — Должно быть, хорошая трава”.

Она с трудом вырыла из земли клубни орхидеи. Девочки с удивлением рассматривали белый пальцевидный корешок.

“Видишь какой, это тебе”, подала мне его Матрена. “Такой редко попадется, да и видишь, как трудно доставать то его. Бери, да вот еще тебе трав разных, бери — сегодня под подушку положишь - “богосуженого” во сне увидишь”.

“Ладно, девушки, кладите их сюда в корзину. Да рвите побольше — чтоб и на картошку хватило, и на венички. Ферязи и березки надо нарвать еще”³⁴.

“На кряже есть — мы мимо шли давеча, да позабыли нарвать”.

“Надо будет пойти на кряж”, тихо заметила Матрена.

Тропинка внезапно затерялась в густой, высокой траве небольшого луга. Ночь успела уже побелеть: было почти совсем светло. Вдали виднелись крыши Вершинина. За деревней беловатой полосой тянулось заснувшее озеро.

Совершенно мокрая трава неприятно била по ногам. С озера потянул ветерок. Изгородь, наполовину заросшая ольховыми кустами, заступила нам дорогу. Заскрипели и закачались под на[124]шими ногами жерди изгороди. Задетые нами, мокрые ветки ольхи стряхнули на нас целый дождь светлых капель росы.

Мы очутились у подошвы зеленого холма. Надо было взобраться на него, чтобы достать можжевельнику.

“Ищут у вас кладов?” обратилась я к Матрене.

“Ходят искать — только редко теперь стали. Трудно дается”.

“У нас вот что было”, начала она. Феклуша и Поля приблизились к ней и приготовились слушать. И любопытство и страх отражались в их взглядах.

“В поле мужики у нас работали. Вдруг видят: баба стоит — с рогами — клад это самый и был. Стоят они и смотрят, а подойти сами не смеют. Так она и рассыпалась тут же на их глазах, пока они глядели. И стала тут груда камней. И до сей поры лежит, говорят... Не умели зачурать, значить”, прибавила после некоторого молчания Матрена.

“Много слов надо знать; вот иная трава без слов ни на что не годна”, вдумчиво проговорила опять Матрена, помолчав еще с минуту.

“Вот чертополох — знаешь, трава такая есть. Рвут его в лесу, дальше от дому, чтобы петуха не слыхать было. Тогда и поможет он — дворовой скотинку не будет мучить. А сорви его близко, тут — ни к чему и не пригодится. Знать надо, как и когда какая трава хороша”, кончила она. И голос ее, тихий и медлительный, как-то[125] странно звучал среди молчанья этой тихой светлой ночи, медленно проносившейся над залитой ее беловатым светом землей.

Деревня еще спала, когда мы, наконец, вернулись домой. Издали как-то особенно явственно среди ночной тиши слышался топот коней, возвращавшихся из ночного.

На следующий день — ясная солнечная погода. Матрена пришла за мной.

“Пойдем гулять в поле; в поле хорошо”, сказала она. За нами тотчас же поплелись 2-3 маленькие девочки; пошел и вчерашний мальчик Степка — Воробей.

За самой деревней Вершинино круто поднимается берег Кенозера. На хребет этой возвышенности, доминируя над всей деревней, стоит старинная часовня Святого Николая Чудотворца. Она стоит не в роще, как большинство часовен в Пудожском уезде, но посреди ровного места, занятого вперемежку лугами и пашнями. Глубоко чтится она местными жителями. Земля вокруг недавно только стала обрабатываться: прежде никто не осмеливался брать ее под пахоту.

Это-то место и называется “полем”; здесь происходят гулянки молодежи, подобно тому, как в других деревнях она гуляет преимущественно в часовенных рощах.

Теплый ветер встретил нас в “поле”. Волнами склонялась под ним облитая солнцем трава[126] лугов. Серая пахотная земля то взбегала на крутой холмик, то спускалась в лощинку и врезывалась в полосу ржи или овса, то внезапно расступалась и давала место цветистой, неправильной формы, меже. А кругом даль — широкая даль. Да, хорошо было в “поле”.

Светлыми струями капризно и грациозно разлилось Кенозеро в мягких, низменных и зеленых берегах. Тут большой залив; там узкий, длинный наволок (мыс). Вот оно пропадает совсем, и вдруг с другой стороны поля покажется снова, светлое, смеющееся. Вот опять забежит за большой зеленый остров и снова блеснет уже в третьей стороне. Вот на горизонте мелькнет едва заметная светлая полоска... и это Кенозеро.

Мы усаживаемся, наконец, на краю небольшого обрыва. Вдали видна деревня Шишкино, и священная рощица на мысу, вдающемся в Кенозеро. Степка ложится на землю, подложив под себя скрещенные на груди руки и, побалтывая в воздухе ногами, кусает траву.

“Ты бы нарвал лучше трав, замечает Матрена; вон их сколько — и баские какие. Теперь все травы хороши; ребятки, знаете?”

Девочки встали и, путаясь ногами в длинных праздничных сарафанах, сшитых на рост, побежали рвать цветы. Матрена брала их и бережно клала к себе на колени. Сама она достала из кармана крючок и вязанье.

“У нас поповны так вяжут; мы и научились с Феньшей, — ты видела ее вчера ночью”, прого[127]ворила она. Феньше-то они подарили крючок, а я сама себе сделала — вон так спицу надрезала. А ведь баско?” и она развернула передо мною свое вязанье.

Стали разговаривать об играх. Оказалось, что на Кенозере наряду с кадрилью и лансье сохранились и прежние игры.

“Игр много. Холостые с девушками играют, и ребята маленькие в то же — все одно. Сойдемся сюда, девушки, в поле; придут холостые, да и ребятки тут же - все и играют. Вон они пущай сыграют — покажут тебе. Сыграйте, ребятки “обратилась она к детям. Ну, хоть в “оленя”, знаете? — Ну, кто “оленем будет?”

“Ну, какие вы — ну, хоть ты, Таня, будь; ну ты, Ганя. И я с вами петь буду!”

Но никто из детей не откликался на ее предложение. Девочки крепко прижались друг к другу.

“Я буду оленем”, вдруг громко заявил Степка.

“Ну, так, ладно — а вы, девушки, все боитесь”, с укоризной заметила Матрена. Ну, становитесь и пойте!”

Она начала сама; девочки запели за ней, сначала не смело, потом все громче и громче:

Затем последовал быстрый разговор между Матреной и Степкой: “Где был?” спросила Матрена. “У тещи”, ответил олень. “Что ел?” “Кашу”. “Чем ел?” “Ложкой”. “Где взял ложку?” “В зыбке под пеленкой”. “На сколько же отпустил?” “По всей по матушки по Руси”. При последних словах девочки бросились бежать в разный стороны, а Степка мигом привскочил с земли и кинулся на них. В какие-нибудь две минуты все девочки были пойманы.

Потом дети сыграли в “бабушку”. Бабушкой была Матрена; девочки изображали ее барашков; Степка захотел быть волком. Он лег на обрыве и делал вид, что караулит овец. “Бабушка” между тем начала звать свое стадо: “Овечки, овечки, бежите домой!” Девочки стали рядом и в один голос отвечали, что не могут. У них выходило это особенно хорошо, когда они в один голос не то говорили, не то пели в ответ “бабушке”: “Боимся!” “Чего вы боитесь”, спрашивала Матрена, в тоже время, работая над вязаньем. “Волк под горой”, отвечали овечки. “Что он делает?” спросила опять бабушка. “Малых, серых утушек щиплет”. “Бежите, бежите!” уговаривала бабушка. И овечки побежали. Но волк недаром караулил их, и напрасно девочки бежали изо всех сил, крича и визжа, — Степка переловил их всех, усадил к себе, в свой дом и лег возле них, стеречь своих пленников. “Волк, начала затем снова бабушка, не[129] видал ли ты моих овечек?” “Да вот одна у меня”, произнес на это заученную фразу Степка, который уже снова флегматично лежал на земле, болтая ногами в воздухе. “Ну, отпусти”. “Пущай бежит”. Освобожденная овечка перебежала к Матрене. За ней последовала и другая, и третья.

“А вона и мы пришли!” раздался вдруг за нами чей-то громкий голос и в траву, около Матрены, грузно повалился вчерашний парень Пеша.

“Ой, испугал ты меня!” произнесла Матрена — и тотчас тихо улыбнулась.

“А мы уходить собирались” — мы действительно спешили домой.

“Эх, поздно пришел!” промолвил Пеша, запустив руку в густые белокурые волосы.

Он лениво приподнялся и поплелся вслед за нами. Матрена молчала весь обратный путь: Пеша отделывался от приставаний Степки. А девочки шуршали по траве своими сарафанами.

День нашего отъезда с Кенозера совпал с праздником Тихвинской Божей Матери. Рано утром послышался веселый перезвон маленьких колоколов в часовне Николая Чудотворца над Вершинином, и мимо избы наших хозяев потянулся вскоре пестрой цепью крестный ход. Он направлялся из Дьячковского погоста в деревню Шишкино. Против Вершининской часовни, на деревенской улице, он остановился. Отслужили[130] наскоро молебен и спеша двинулась дальше пестрая, яркая толпа, увеличившись от присоединившихся к ней Вершининских обывателей. Часам к четырем еще не возвращались с образами; за то вернулась часть богомольцев, из тех, кто не остался у своих знакомых соседних деревень. Вершинино огласилось звуками гармоники и громкими песнями.

“Ты слыхала наши песни вчера — мы еще по озеру ехали — пели?” спросила меня подруга Матрены бойкая Феньша, идя рядом со мной.

Накануне вечером мы гуляли по берегу. Вечерняя мгла скрывала от нас едущих в лодке посередине озера, но явственно, не смотря на ветер, колебавший потемневшие волны, доносилась до нас громкая песнь.

“Это мы для вас пели, робко сказала Матрена, опустив голову. Мы с Феньшей увидали вас на берегу—и стали петь...”

Мы пришли в ту часть поля, где в “Иваньскую ночь” был зажжен костер.

Большой, черный круг виднелся на примятой траве; полуобгоревшая широкая ветвь с покоробившимися листьями лежала тут же. Девушки уселись близь бывшего огника.

“Какую песню тебе спеть: “досюльную” (старинную) или новую?” спросила Феньша и, кажется, осталась не совсем довольна моим желанием услышать “досюльную”. Девушки затянули заунывный мотив.

“Споемте, девушки, споемте, “Смоленское клад[131]бище”, просительным голосом проговорила Матрена после окончания этой песни.

“Давайте девушки Смоленское кладбище” сказало несколько голосов.

запели девушки. Слова, мотив и крикливые ноты, сразу унесли меня в подмосковную деревню.

Матрена опустила голову; ее рука рассеянно щипала траву; на глазах блестели слезы.

Девушки молчали — они не были согласны со мной.

“Знаешь, какую песню у нас поют, когда девушку увозят? Слыхала, чай, увозят у нас девушку, коли волей не отдают”, проговорила после некоторого молчания одна из присутствующих.

Действительно, на Кенозере случается еще до сих пор увоз девиц. Парень, за которого родители не хотят отдать своей дочери соглашается с нею взять ее увозом. Вступают в заговор с подругами девушки, которые знают, когда и как произойдет увоз. Парень обращается к какой-нибудь бабе, просит ее быть так называемой “сватьей”, т. е. позволить привезти к ней в дом невесту. Наступает назначенный день: жених с товарищами является на бесёду и схватывает невесту. Похищение происходит быстро, так чтобы никто в деревне не заметил этого и не успел бы предупредить родителей. Случается, что уведомленные родители останавлива[132]ют во время бегущих — и тогда невеста должна по требованию их возвратиться в свой дом. Большей же частью, парень успевает увезти девушку к “сватье”, у которой девушка остается до тех пор, пока жених не помирится с родителями ее. В случае окончательного нежелания родителей, девушка возвращается к ним. Если же парень сумел умилостивить их, он едет с невестой венчаться и из церкви отправляется к ее родителям “прощаться”. Обыкновенно родители встречают дочь с иконой. После увоза девушки с бесёды, подруги ее собираются в круг и поют известную песню. Тогда вся деревня знает, что одна из девушек похищена.

Громко лилась теперь эта песня: девушки пели ее с особенным воодушевлением.

“Перестаньте, девушки; вот вздор выдумали”, нерешительно отказывалась Феньша.

Феньша отвернулась, стараясь казаться недовольной — но против желания, улыбалась.

“Тише, девушки, пойте”, произнесла Матрена, показывая головой на деревню, виднеющуюся на том берегу озера, — “услышат еще”.

И понизив голос, посмеиваясь и лукаво поглядывая на Феньшу, девушки вполголоса кончили песню.

Лошади должны были быть уже готовы — мы возвратились домой.[133]

На возвратном пути снова пели — и опять послышался знакомый избитый мотив “Каз-Булата” и снова та же несчастная “Мальвина”, Бог знает, как и когда проникшие сюда и с увлечением распеваемые деревенской молодежью.[134]

31. Бесёдником или игроком называют того, кто “сидит с девушкой” на бесёде, т. е. Ухаживает за ней. Иметь наибольшее число бесёдников льстит всегда самолюбию девушки. [117]

32. Нам, вообще, часто случалось замечать в народе стремление уходить в Петербург, где думают найти лучший заработок и лучшую жизнь. [121]

33. Божатка – крестная мать. [122]

34. Из ольхи, березы и можжевельника вяжут так называемые Иваньские венчики, которые служат при лечении коров. Ольховые ветви втыкают также в картофель, чтобы он лучше уродился. [124]