[127]

IX.

Заключение.

Эти слова великого основателя нашего флота остаются справедливыми и поднесь, и всякий государственный человек, при рассуждении о могуществе России, должен их помнить.

К этим словам, по обстоятельствам времени, надо еще прибавить, что флот должен созидаться самим данным государством, из своих материалов, своими рабочими¹ — о возможности противного не приходилось даже и думать при Петре, так как тогдашний деревянный флот само собой строился у нас же — и должен обладать такими портами, из которых ему есть всегда свободный выход.

На последнее обстоятельство, впрочем, и Петр всегда обращал преимущественное внимание и, если он довольствовался Петербургом и Кронштадтом, то только потому, что в его время, при деревянных флотах, при слабой артиллерии, Балтийское море, поколику оно не заперто льдами, могло считаться свободным морем.

Обстоятельства времени изменили этот порядок, и мы теперь в зависимости от иностранцев, как в отношении постройки и вооружения судов, так и относительно свободных проходов из наших главных морей — Балтийского и Черного.

Это-то и должно было изменено, и Россия снова должна начать строить свои суда исключительно сама и снова должна приобресть такой порт, который давал бы ее флоту всегда свободный выход в море.

Благосклонному читателю известно уже, где мы полагаем возможным оборудовать такой порт, известны те доказательства, из которых вытекает и его незамерзаемость, и его [128] неуязвимость со стороны неприятельской и известны также те экономические выгоды, которые получит Россия от оживления, этой нашей заброшенной, но очень богатой окраины, где предполагается будущий морской порт.

Во все продолжение моих статей о нашем Севере, я старался избегать делать личные выводы, предпочтения, где нужно, приводить свидетельства более меня авторитетных деятелей.

Оставаясь верным до конца этому способу изложения, я позволю себе, в заключение, привести здесь мнение наших друзей и союзников, Французов, которое, со свойственною, этой нации, живостью и ясностью, дает положительный ответ в пользу неотложной необходимости устройства морской твердыни на Севере.

В № 235 этого года французского журнала La Marine Francaise читаем следущее².

Русское Морское Министерство занялось разработкой проекта устройства большого военного порта в Ледовитом Океане. На первый взгляд это намерение может показаться странным — и, однако, только оттуда русский флот может свободно действовать во все времена года, так как Балтийское море недоступно для плавания зимой, а Черное — замкнуто проливами, которые нельзя пройти без разрешения³. По поводу этого проекта г. Шарль Рабо, исследователь арктических стран, дал нашему сотруднику весьма интересные справки:

От устья Белого Моря до Норвежской границы, берег русской Лапландии или, что то же, Кольского полуострова всегда свободен от льдов. Зимой и летом он открыт для плавания. Это единственная часть всего огромного прибрежья Русской Империи с таким важным преимуществом. Как известно все порты Балтийского моря в течение нескольких зимних месяцев блокированы льдом; порты Черного Моря, помимо зависимости от Босфора, также часто бывают закрыты льдом. Между тем, от свободного от льдов берега русской Лапландии суда всегда могут направиться в любой пункт земного шара, не стесняемые в то же время никакими ограничениями по договорам и трактатам. Для них — всюду открытые морские [129] пути. Но это еще не все. Этот малоизвестный берег представляет еще другие выгоды. Он всюду изрезан глубокими бухтами, совершенно защищенными от бурь и внезапного нападения врагов. В этих бухтах могут свободно маневрировать целые флоты. При входе в Кольский залив (фиорд) находится та именно бухта, которую описывает и корреспондент Matin, и которую русское Морское Министерство должно скоро исследовать. В нескольких километрах оттуда расположена вторая бухта, не менее удобная, — как в военном, так и морском отношении, — под названием Порт Владимир.

В 1885 году Великий Князь Владимир Александрович, во время своего путешествия по Лапландии, признал стратегическое значение этой бухты и предлагал устроить там военный порт. Впрочем, все побережье русской Лапландии представляет русскому флоту широкий простор для устройства морского арсенала. Рассмотрим выгоды этого предприятия. Предположим, что начнется война весной, когда русские порты Балтийского моря блокированы льдом: очевидно, что русский флот будет, бездействовать⁴. Свободный, напротив, в Ледовитом Океане русский флот может, всего после четырех дней плавания, выйти в Северное Море для соединения с нашею эскадрой.

Не должен ли, однако, этот флот, при небольшом числе судов, опасаться встречи с неприятелем в превосходных силах? Нет, ему нечего боятся неравного боя и никакой нечаянности, так как, направившись на юг, он будет следовать по нейтральным водам норвежского архипелага и выйдет из него где заблагорассудится.

Создание русского морского арсенала на берегу Ледовитого Окена СРАЗУ устанавливает первенство России на всем севере Европы, где ее военный флаг теперь, напротив, редко показывается. Но всем этим не исчерпывается еще выгоды такого мероприятия: дело в том, что берег русской Лапландии (Мурман) — место ловли трески.

До настоящего времени этот промысел не приобрел еще того экономического значения, какое он мог бы иметь. При надлежащем поощрении, он может быстро развиваться. Каждую весну, вдоль этого берега, появляются густые массы трески, но, [130] по недостатку рук, улов ее пока весьма незначителен. В течение нескольких лет, правительство легко может создать на Мурмане крупный центр рыболовства, почти равный по значению ньюфаундлендскому. Это создаст значительный источник дохода Империи, и в суровой школе рыболовного промысла образовалось бы сословие закаленных моряков, из которых набирались бы драгоценные рекруты для экипажей военного флота. С другой стороны, за морским побережьем стелются равнины, покрытые сосновыми и еловыми лесами, которые снабжали бы превосходным топливом и огромным количеством смолы. Наконец, отдаленный берег Ледовитого Океана можно соединить железною дорогой с центром России. Рельсовый путь уже проложен до Улеаборга, в Северной Финляндии. Оттуда легко продолжить его до Ледовитого Океана. Вся страна представляет собой сплошную равнину и, следовательно, не потребуется никаких искусственных сооружений, а эта железная дорога дала бы жизнь огромному пространству невозделанных земель.

С проведением железной дороги и созданием морского арсенала на берегу Ледовитого Океана, Россия прорубит себе, как выразился Петр Великий при основании Петербурга, новое окно в Европу, — и притом более широкое.

Этим мы и закончили бы ряд наших писем, пожелав, еще раз, чтобы великое дело, начатое ровно двести лет назад Великим Царем, было приведено к вожделенному концу, если бы не появление в печати замечательной беседы генерала Баранова, которая настолько ясно и подробно освещает наши морские нужды, что я не мог удержаться, чтобы не воспроизвести ее здесь полностию.

Вот как передает почтенный корреспондент Нового Времени, г. М. С., эту беседу с одним из виднейших боевых моряков нашего времени⁵:

“С особым интересом я ожидал прибытия в Нижний, где рассчитывал побеседовать на тему гибели Русалки с генералом Н. М. Барановым, бывшим моим командиром, мнениями которого я всегда особенно интересовался и дорожил. От времени до времени мне приходилось и устно, и письменно подробно беседовать по разным вопросам с моим бывшим командиром, и я был уверен, что и на этот раз почтенный [131] генерал, несмотря на свои сложные занятия, особенно в виду предстоящей в Нижнем Всероссийской выставки, не откажет мне в беседе и о нынешней злобе дня. Я не ошибся. Николай Михайлович, несмотря на сильное утомление и видимое нездоровье, подарил мне целый вечер, почти без перерыва излагая мне свои взгляды на гибель Русалки, и по свойству своего своеобразного аналитического ума тут же подробно высказал мне свое мнение о катастрофе, причину которой мой почтенный собеседник ищет гораздо глубже, чем высказываемые до сих пор в печати предположения. Генерал говорил с увлечением, в присутствии меня и еще трех слушателей. Это — не беседа, а настоящая лекция, была полна интереса и поучительна настолько, что я тут же испросил разрешения Н. М. насколько возможно подробно воспроизвести ее в печати.

На мою настоятельную просьбу сделать тему беседы достоянием печати Н. М. сначала не соглашался, но затем дал мне разрешение, которым я и пользуюсь.

Вот что приблизительно говорил герой Весты по поводу гибели Русалки:

Вид свежей могилы на берегу — дело не только обыденной, но и естественной, круги над погибшим на воде — явление почти всегда действующее на нервы очевидца. Общая гибель на воде целой группы людей, до момента гибели здоровых, полных сил, сплоченных в одну органическую единицу, повинующуюся одной разумной воле — всегда производит потрясающее впечатление и вызывает вопрос, отчего произошла эта гибель? Была ли она неизбежна?

Масса людей принимается ретиво добираться до причин, вызвавших катастрофу. При этом меньшинство, то есть специалисты, большею частью вдаются в подробности и, увлекаясь каким-нибудь мелким, часто побочным обстоятельством, предшествовавшим гибели судна, а не вызвавшим ее, любовно разрабатывают ту или другую мелочь и выдают ее за коренную причину несчастия. Читающее общество подхватывает мнение, высказанное более или менее авторитетным лицом и некоторое время повторяет рассуждение о причинах несчастия. Служатся панихиды по усопшим, делаются подписки в пользу вдов и сирот, масса разговоров, суждений и пересказов плодят дополнительные измышления. Расплывается все в леген[132]дарную сказку, постепенно забываемую, а… погибшее судно остается на дне морском; лежащие в нем и около него тела упорно молчат. Имя судна вычеркивается из судовых списков и, в виде эпитафии, одно из побочных технических обстоятельств, предшествовавших гибели, возводится оффициальными авторитетами в предоминирующую причину, доказывающую при этом, как дважды два четыре, что если и есть виноватые в катастрофе, то эти виноватые именно те, которые утонули.

Погибла Русалка. Чрез несколько дней, если не определят место гибели, то выяснять оффициальную ее причину и, приблизительно отыщется отсутствующий виновный. Настоящая ближайшая причина гибели остается погребенной на дне угрюмого Финского залива. Да и не заслуживает особого интереса ознакомление с ближайшей, так сказать, финальною причиной гибели судна. Залило ли его и мерно ли оно погрузилось в волнах, поставило ли его поперек волнения и опрокинуло, или не справившись с ветром, волнением и течением Русалка с своим утюгообразным не по крепости, а по форме дном, не могла избежать подводного камня и, пробившись об него, ушла на дно. Чем скорее затонула Русалка, тем лучше.

Коротка агония самая легкая. При всем драматизме конца бравого экипажа Русалки, при всем горе Русских людей по злосчастной участи их близких, событие это имело бы весьма малое значение. Из 110-миллионного населения одновременно скончалось двести человек и погибло судно, представляющее отрицательную величину и по своей стоимости, и по своему боевому значению.

Но не с этой точки следует смотреть на недавнюю катастрофу; из нее и по случаю ее можно найти несколько простых, но не бесполезных выводов. Выводы не новы, правда, но из-за своей неновизны они и приобретают значение.

Военный флот есть часть армии, помещенной на воде, действия его и распоряжение им, для большей пользы государства, должны быть согласованы с действиями главных сил, то есть сухопутными. Флот сильный должен непосредственно облегчать исполнение задач сухопутной армии, служа частям ее подвижным мостом к жизненным центрам неприятеля, или, по меньшей мере, угрожая этим центрам, ослаблять силы неприятеля, заставляя его заботиться об отражении ударов плаваю[133]щей части армии. Флот сравнительно слабый содействует деятельности сухопутной армии, хотя и без видимой связи с ней; содействие этого флота должно быть в массе единичных нападений на торговые суда, а при случае и на отдельные суда военного неприятельского флота и слабо защищенные прибрежья и колонии. К этой последней войне, каперской, то есть партизанской, всего более мы способны по самому положению России, по малой развитости нашей собственной морской торговли, по сравнительно громадной развитости морской торговли тех государств, которые могут быть, да, вероятно, и будут нашими врагами. Вопрос лишь во времени.

Но для того, чтобы сильный ли, слабый ли флот наш был на славу нам и на страх врагам, нужно прежде всего, чтоб этот флот состоял из судов быстро и безопасно двигающихся и чтобы суда эти были на плаву, а не запертыми во внутренних бассейнах, как наша — впрочем, со времени единства Германии на наша, а немецкая — Балтика.

Финский залив, пока он будет оставаться колыбелью нашего флота, обрекает его на бездеятельность — говорю о флоте линейном.

Если бы мы, не останавливались ни пред какими затратами, построили вдове сильнейший флот теперешнего и он бы находился на Балтике, все выходы из которой в руках Германии, то флот этот был бы не многим полезнее, чем помещенный на Ладожском озере, и напоминал бы кавалерию, сосредоточенную в осажденной крепости.

Многие полагают, что наш флот в Финском заливе предназначается сражаться с неприятельским флотом, который войдет в Балтику; желал бы знать — с каким флотом? Датским — мы никогда с Данией воевать не будем; мы, слава Богу, Русские, а не Англичане. Шведским? — не надо думать, что если бы в Швеции явился новый Карл XII, то и тогда Швеция без сильных союзников даже не помыслила бы о войне с Россией. Итак, остаются флоты Германии и Англии. Флоты эти не только в соединенном виде, но и взяты в отдельности, особенно второй, настолько будут сильнее нашего, что роль нашего линейного балтийского флота по необходимости станет оборонительной, то есть именно той, для которой флот вообще не создан и при выполнении, которой линейный флот есть излишняя роскошь. [134]

Когда кабинетные тактики говорили о флоте, что назначение его, между прочим, состоит в том, чтобы не допустить неприятельский флот увидеть отечественный берег.

Громко, но не верно.

Много можно цитировать примеров тому, что берега и порты бывали атаковываемы неприятельскими флотами, несмотря на недалекое от них присутствие их обороняющих эскадр. И было бы непростительной ошибкой оборону серьезных жизненных пунктов основывать не на местных укреплениях, а на защите эскадры, которая может, во-первых, не быть во время близ угрожаемого пункта, а, во-вторых, может быть, разбита ранее в море неприятельскою эскадрой, что, конечно, и могло бы случиться с нашим балтийским флотом, если бы при входе сильного коалиционного флота в Финский залив наши суда, предприняв прикрытие собою Кронштадта, Либавы и т. п., немного стоющих обороны местностей, встретили бы неприятеля в открытом море. Но все это теория, на практике же, я убежден, что в случае войны с нами, ни немецкий, ни английский флоты, ни оба вместе не впадут в ошибку войти в Финский залив. При достаточном укреплении некоторых пунктов сказанного залива и при должном развитии минной обороны, оперирование большого отряда, составленного преимущественно из дорого стоящих, глубоко сидящих, тяжелых эскадренных броненосцев, было бы почти безумием.

При тяжелых условиях плавания в Финском заливе, при его шхерах, туманах и при лихости, присущей нашим морякам-минерам, участь неприятельской эскадры, вошедшей в Финский залив, была бы незавидною. Затем, где и в чем выгода, возможность достижения которой в Финском заливе может вызвать у наших врагов риск очертя голову затесаться в приморскую трущобу, именуемую Финским заливом? Уничтожение Кронштадта? — при теперешних средствах защиты это более чем проблематично, да если и исполнимо, то вызовет такие жертвы со стороны атакующего, что при нормально состоянии головы, руководящей его действиями, попытка эта не будет и предпринята. Затем, допуская даже невозможное. — Кронштадт разрушен и от неприятельского флота уцелело большее или меньшее число судов, сколько-нибудь годных к бою — в Петербург им идти нельзя, если к этому времени Петербург не будет взят с сухого пути. Если же это слу[135]чилось бы, то значение Кронштадта теряется, следовательно, и нет надобности брать или разрушать его с моря.

Что же остается? Бомбардировка тех или других малозначащих пунктов прибрежий, при сознании несравненно большей затраты на самое бомбардирование, чем сумма вреда от бомбардировки, и при неизбежном риске потерять, если не все суда, то часть их от взрывов нашими минами.

Нет, надо думать, что Финский залив не увидит неприятельских армад и для мнимого их появления не представляется надобности держать местных броненосный флот.

Многое из сказанного о ненадобности содержания броненосцев в Финском заливе могло бы быть применено и относительно Черного моря, но некоторые особые условия, сложившиеся в этом море из-за незаконченности прошлой войны с Турцией, и условия Босфора, быть может, представят случай исключительного полезного употребления на Черном море тяжелых линейных судов, а потому, раз они там есть, на них можно смотреть как на силу, хотя и запертую в стесненном районе действия, но все-таки предназначенную к известной специальной роли в связи с действиями наших сухопутных сил на юге.

Флот, разделенный на две части, из которых одна вполне, по моему мнению, ненужная. заключена в Финском заливе, а другая — условно полезная, находится в Черном море, то есть в двух бассейнах, выходы из которых не в наших руках, может быть сравниваем с двумя корпусами войск, части которых размещены в казармах с дверями, ключи от которых находятся в руках будущих врагов.

Чем скорее Россия выйдет из этого ненормального положения, тем будет лучше, а выход и прост, и легок. Мы имеем часть прибрежий Тихого океана на дальнем Востоке, начавшим к нам приближаться со дня Высочайшего повеления о постройке Сибирской железной дороги, и Мурманский берег на близком нашем Севере.

12 лет тому назад мне удалось обойти весь Мурман и посетить все его бухты. Некоторые из них могут считаться лучшими в мире, превосходящими в морском и стратегическом отношениях бухты Севастополя и Специи.

Взяв за опорные пункты для нашего флота прибрежья Тихого океана и не замерзающего Мурмана, мы будем иметь силу, [136] могущую всякий момент быть направленною на горе тем, кто вздумает нас вызвать на борьбу и, встав твердою ногой на берегах открытых настоящих морей, мы сразу уйдем от рутины содержания какого-то оборонительного флота — морской кавалерии на безногих лошадях, и тихо ползущие и тонущие черепахи, в роде Русалки, станут анахронизмами.

По моему мнению, причина гибели Русалки кроется, главным образом, в одной ошибке: в 1867 годе — годе постройки ее. Я вам должен сказать, что меня обвиняют в слепой и упрямой ненависти к броненосцам вообще и к оборонительным в особенности. Поэтому нашу беседу, раз вы ее назначаете в печать, окончу беглым очерком общей истории броненосных судов, правдивым настолько, насколько мне не изменяет память и насколько ей пришлось поработать под впечатлением вызвавшего ее деятельность события. Инициатор прототипа современных железных колоссов был не специалист морского дела — Наполеон III. Рука у него была, надо сознаться, не легкая. Неспособность несчастного племянника по специальности своего великого дяди-полководца привела Францию к Седану и его последствиям, а Европу к разорению от милитаризма и изуродованию типов судов и низведению боевого значения флота до минимума.

Стоит припомнить историю всех броненосных флотов со дня рождения первых наполеоновских броненосцев дл свежей гибели Русалки, чтобы на основании почти 40-летней практики достойно оценить целесообразность саморазорений от мании игры в quasi несокрушимые броненосцы.

Я не буду говорить вам об Америке, главным образом потому, что судьба меня хотя и сталкивала лично с такими участниками борьбы Севера с Югом, как адмирал Форагут, но я все-таки слишком мало знаком с подробностями некоторых дел американских военных судов, чтобы решиться на какие-нибудь выводы.

Условия действий исключительные, отдаленность театра действий от нас и масс уток, наполняющих жизнь Америки затрудняет возможность иметь верные материалы для суждения о фактах.

Обратимся к Европе.

Война Наполеона и Виктора-Эммануила с Австрией дала истории Сольферино и Мадженту — сухопутные победы, имена [137] которых переданы судам французского флота; вот все, что мы знаем о роли флотов в эту довольно серьезную войну.

Война Давида — Дании с двумя Голиафами — Пруссией и Австрией — несмотря на поражающее неравенство сил противников, приведшая к заранее со стороны Немцев обеспеченной победе, покрыла неувядаемою славой датских солдат, геройски защищавших каждую пять своей отчизны.

Но, что делали флоты противников?

Затем началась война Пруссии и Италии с Австрией.

Прусский, уже народившийся броненосный флот, бездействовал в то время, как сухопутные войска Пруссии, в несколько недель разгромив Австрийцев, взяли бы Вену, если бы Австрия не подчинилась всем требованиям победителя. Правда, в эту же войну близкое соседство двух флотов в узком Адриатическом море привело при острове Лисса к столкновению эскадр: австрийской Тегетгофа, состоявшей из старых деревянных судов, с итальянской эскадрой Персано, в составе которой были новомодные броненосные суда и одно из них Afondatore, в то время считавшееся самым сильным и самым дорогим в свете броненосцем.

Сражение интересно тем, что в нем сошлись, с одной стороны, деревянные суда старого типа с мелкою, но многочисленной артиллерией, не успевшие еще, за негодностью, быть сломанными, а с другой — представители новой эры кораблестроения и казноразорения — броненосцы, только что построенные, представлявшие в то время, по понятиям специалистов, последнее слово науки во всех ее отраслях. Эскадрам, как австрийскою, так и итальянскою, командовали не Нельсоны и не Синявины, а самые заурядные, без прошлого, адмиралы. Результат боя — разгром, почти уничтожение итальянской эскадры с потоплением первоклассного Afondatore случайным ударом гнилого австрийского корабля.

Красноречивый пример Лиссы не отрезвил влиятельных поборников разорения народов заведением броненосцев. Все нации, даже и Австрия, поставившая в Вене за позор броненосцев памятник Тегетгофу, наперерыв продолжали конкурировать в постройке и умножении блиндированных батарей-ящиков в ущерб существованию настоящих морских судов.

Возникла франко-прусская война; длилась она сравнительно недолго, но и не мало, агломерат всех Немцев успел дой[138]ти до Парижа, взять его, оторвать две провинции, взять контрибуцию в 5.000.000.000, пленить две армии, взять в плен императора Французов, произвести собственного короля в императоры, сделать из Бранденбургской скромной Пруссии берлинское диктаторство над Европой; на все это хватило времени, а сильному современному французскому флоту так и не удалось развести пары, чтобы смыть все с прибрежий Пруссии и чтобы уничтожить ее уже в то время хорошо развитую морскую торговлю.

Если бы не отважно участие лихих французских моряков, геройски умиравших в армии Шанзи и на батареях Парижа, то можно было подумать, что флот Франции был заодно с Немцами.

Во все время роковой борьбы с Немцами флот Франции, как флот, бездействовал, — тот самый флот, история которого полна именами доблестных его представителей; затем, это тот самый флот, который во времена Наполеона I хотя и подвергся двум поражениям от Англичан при Абукире и Трафальгаре, но успел доставить государству несколько блестящих единичных дел и до гибели своей исполнить свою главную роль — послужил для Наполеона мостом к победам под Пирамидами.

Затем, если я обращусь к последнему периоду отечественного броненосного судостроения, то невольно должен припомнить вам некоторые страницы истории русского флота, на которых неизгладимо запечатлелся боевой след его существования.

Во времена талантливой Екатерины только что народившийся на Черном море флот шаг за шагом действует в связи с южными войсками, то тут, то в другом месте содействует успехам оперирующих близ моря их отрядов. Правда испытываются и неудачи, но в общем флот действует активно и с пользой, да и самые неудачи, как гибель дубель-шлюпки № 2 в бою с целой флотилией Турок, обращаются в подвиги, составляющие предмет гордости потомства.

Того же времени балтийский флот, доживший до Екатерины в страшно запущенном виде, состоявший из столь ветхий, текших кораблей, что приходилось их обивать войлоком и обшивать досками, — плывет из Кронштадта в Архипелаг, угрожаю югу Турции, оттягивает ли часть с ее от Бессара[139]бии, Крыма и Дуная и бьет Турок на голову в Чесме. Менее блестящую, но тоже почтенную роль играет русский флот и в войну за независимость Греции при императоре Николае. Часть балтийского флота содействует повторению Чесмы в Наварине, а черноморский флот, помогая сухопутной армии, содействует ей при овладении турецкими крепостями.

Затем, во вторую николаевскую войну балтийский флот не мог выйти из Балтики потому, что он был заперт в ней соединенными флотами Англии и Франции, и черноморский флот был вынужден от соединенных эскадр Англии, Франции и Турции укрыться в Севастополе и прикрывать его телами своего личного состава. Но до этой, хотя и геройской, но пассивной роли черноморский флот в эту злосчастную войну успел исполнить две задачи: 1) до входа союзной армады неприятеля в Черное море наши корабли сняли с кавказкой береговой линии все гарнизоны, слишком слабые для борьбы с наступавшим врагом, и 2) в Синопе уничтожил сильную турецкую эскадру и все береговые укрепления.

Флот Рикорда не действовал потому, что сильнейший враг запер его в Кронштадте. Флот же Нахимова успел сослужить государству свою службу и вместе с развалинами своего гнезда, Севастополя, перешел на страницы истории, закончив собою последнее сказание о неброненосном флоте.

Началось тяжелое для русского национального самолюбия время. Россия, признав себя побежденною, обязалась, в видах безопасности Турции, не иметь на Черном море серьезных военных судов. С 1856 года Черное море стало тоскливым: там где в портах и на эллингах кипела жизнь настоящих моряков, воспитанников Лазарева, учеников Корнилова, Нахимова — появилось несколько плохеньких военных, но не боевых судов, стыдливо носивших Андреевский флаг, и десятка три по тому времени недурных частных пароходов, созданных выдающеюся из ряда неутомимою энергией Н. А. Новосельского, при могучей поддержке генерал-адмирала Великого Князя Константина Николаевича и наместника Кавказа князя А. И. Барятинского.

Турки гордо бороздили воды того моря, в шуме волн которого русскому уху слышались целые былины о легендарных подвигах русских людей со времени ладей Святослава, ходивших до Царь-града. [140]

Так или иначе, вся деятельность морского ведомства сосредоточилась на Балтике и по неправильно понятой задаче флота и отчасти из-за недостатка обедневшего из-за несчастной войны казначейства, деятельность его выразилась сперва в постройке тихоходящих винтовых кораблей, а затем в массовом изготовлении сомнительных броненосцев оборонительного флота. Явились Первенец, Русалка и т. п. суда.

В долгий период времени явление на воде таких действительно морских судов, как фрегат Генерал-Адмирал, Светлана, составляли редкое, отрадное исключение.

Прискорбная ошибка в определении типа военных судов — заведение броненосцев оборонительного флота — совпала с более грустным и дорого стоящими ошибками внешней политики: погром Дании, потом погромы Австрии и Франции, результатом чего явилось единство Германии и ее заносчивое поползновение на преобладание в Европе.

Микроскопическим вознаграждением за беспочвенность политики Россия приобрела лишь одну мелкую выгоду — уничтожение Парижского договора относительно неимения права заведения военных судов на Черном море.

Вознаграждение это оказалось не на пользу нашу. Ошибка в Балтике отразилась и при возрождении флота на юге.

В течение шести, семи лет, протекших от уничтожения унизительного для России трактата, на Черном море завелось всего два военных судна, да и те опять-таки суда оборонительные, да еще вдобавок круглые батареи.

Война 1877 года таким образом застала нас с довольно значительным броненосным флотом в Финском заливе и двумя броненосцами на Черном море.

В эту войну суда Балтийского флота не вышли из Финского залива, как-то бывало при наших дедах и отцах, для разгрома турецкого флота и отвлечения турецких сил от сосредоточения их против нас на Дунае, в Малой Азии и на Кавказе.

Броненосцы черноморские, все время кампании оставаясь в Одессе, тоже не участвовали в войне. Итак, со времен Екатерины II до конца царствования покойного Государя, война 77-78 годов была первою войной России, в которой военный флот оставался праздным свидетелем событий.

Несколько опытных, прекрасных адмиралов и капитанов [141] с молодежью офицерами и бравыми матросами лишены были возможности, согласно их искреннему желанию, принять участие в войне. Все участие флота выразилось в полезной службе моряков под главенством Великого Князя Алексия Александровича на Дунае на мелких, неброненосных судах и в вооружении нескольких коммерческих пароходов на Черном море: Константин, Владимир, Аргонавт, Веста, Россия — эти экспромтно-приготовленные бойцы, оставлявшие желать весьма многого, кем-то удачно прозванные макаронными ящиками, действовали не без пользы и даже не без славы.

В общем, во все время Русско-Турецкой войны ни одно броненосное судно не заявило о своем существовании в то время, как группа офицеров и матросов, имевших случай уйти с судов линейного флота на лодки Дуная или на плохие, не военные пароходы Черного моря — блестяще доказали, что русский моряк не выродился, и имена некоторых из них — Снетов, Макаров, Шестаков, Дубасов, Скрыдлов, Перелешин — получили, несмотря на отсутствие флота, право быть вписанными на страницах истории⁶.

Противники наши обладали сильным флотом, построенным, вооруженным и руководимым Англичанами. Главным начальником турецкого флота был один из выдающихся английских моряков — Гобарт. Во все время кампании турецкий флот не сделал ровно ничего, о чем можно было бы говорить. Турки потеряли несколько броненосцев на Дунае, не помешали переправе через Дунай, блокировали черноморские порты, кавказские в особенности, но блокада была настолько недействительною, что она не помешала генералу Шелковникову со своим отрядом, артиллерией и всеми тяжестями переместиться морем из Гагр в Новороссийск, не помешала эвакуация раненых дунайской армии морем из Одессы в Севастополь.

Турецкий броненосный флот был Турции настолько же полезен, как бы его вовсе не было. Впрочем, это не вполне верно. Если бы у Турок не было в прошлую кампанию броненосцев, то Турция была бы менее разоренную, и история ее была бы беднее неудачами на море. [142]

Итак, почти за сорок лет существования в Европе броненосных флотов было пять войн. В трех войнах флоты бездействовали, в течение одной было одно сражение между эскадрами, окончившееся полным поражением старыми, дореформенными судами броненосцев и в течение последней войны флоты тоже бездействовали, и было одиночное сражение между линейным броненосцем, и очень плохим и очень старым коммерческим судном, окончившееся не в пользу броненосца.

Если к этому историческому, краткому, но, я полагаю, верному, очерку прибавить скорбный список броненосных судов, ушедших, вместе с их экипажами, на дно морское — Каптен, Виктория, Фридрих, Русалка и другие — и дополнить этот перечень поименованием турецких броненосцев, погибших или пострадавших от легкой русской сухопутной артиллерии и от взрывов тогда бывших в детстве миноносок, то невольно возникает вопрос: не пора ли серьезно подумать — следует ли продолжать затраты государственных денег на созидание таких плавающих и благополучно тонущих крепостей, каждая из которых стоит миллионы, а все вместе, в момент войны, для которого они и созидаются, оказываются неспособными удовлетворить своему государственному назначению?

Потому, что мы видим сейчас, нельзя полагать, чтобы грядущий век совершил желанное чудо. Чтобы люди в политических массах перестали делать то, что они делают в одиночку, то есть чтобы сильный не обижал слабого. Поэтому до будущих идеальных времен задача каждого правительства — быть сильным, при условии достижения этой силы путем наименьших жертв и наибольшей целесообразности средств, употребляемых для достижения этой силы. Развитие морской силы не состоит в хранении мертворожденных “Русалок” и даже не в постройке первоклассных броненосцев — иногда благополучно и далеко плавающих.

Первоклассный броненосец, в особенности русский, имеет неустранимый порок. При составлении его проекта входят все последние теоретические выводы науки, на них рассчитаны все данные в дюймах и линиях: толщина брони, долженствующая охранять броненосца от вражеской бомбы, размер орудия, достаточного потопить противника и т. д. Все подведено под цифры, все соображено и, справляясь по разным книжкам, новое чудовище является как бы современным совершенством. [143]

Но увы, все это теория, на практике выходит иначе: не успел начатый броненосец спуститься на воду, как на заводах Англии и даже Германии заложены другие броненосцы, у которых броневые плиты толще и для них готовятся на заводах Круппа и Вульвича орудия, легко пробивающие броню размера нашего новорожденного многомиллионного детища, которому, таким образом, и не суждено достигнуть зрелого возраста.

К счастию, в этой конкурсной, в запуски, игре на разорение сооружением морских чудовищ предусмотрено все, относящееся до заводов и материи, но игнорируется самое важное, обусловливающее успех — это то неизмеряемое и невзвешиваемое, что первого русского моряка, учителя и воина Петра в устье Невы ввело на палубы судов, им взятых у Шведов, Астреля и Гедана, то, что дало тому же Петру победу под Гангудом и отблеск чего не раз красною линией проходил, если не по истории русских судов, то чрез историю русских людей на море.

Дайте почву этому чему-то, дайте судно, с которым по словам нашего бессмертного поэта, “было бы близко все, что далеко”, дайте простор духу и мысли и инициативе русского моряка, а не купорьте его над или под палубой водяного урода, и верьте, что ни слава флота, ни польза России не потеряют, а только выиграют.

Вы говорите о союзе России с Францией и о возможности союзного действия в Средиземном море эскадр этих государств, для состава которых могут быть полезными наши броненосцы.

На это прежде всего скажу: я один из тех Русских, которые, из любви к России, всегда тяготели к дружбе с Францией.

Кажется, вам известно, что я в свое время получил некоторую неприятность за просьбу о разрешении участвовать во французском флоте в начале войны с Германией. Упоминаю об этом только для того, чтобы вам фактическое основание считать меня одним из горячих, убежденных поклонников тесной дружбы России с Францией. Но, во-первых, Россия обширна как отдельный мир, и в таких важных вопросах, как оборона целости нашего отечества и охрана национальных интересов, мы должны все свои расчеты и соображения основывать не на условиях того или другого поли[144]тического союза, а на собственных силах и потребностях, которые остаются также прочными, как существование нашего государства; прочность же политических союзов не велика; зависит она от изменений международных условий, от большей или меньшей талантливости или бездарности, а иногда и других, еще более случайных качеств лиц, стоящих близко к политике.

О резонности союза с Францией сознавали многие великие умы и русские, и французские, а между тем на вред нам и Французам дрались мы между собой при императорах: Павле, Александре I и при Николае.

Вряд ли в нашем обширном отечестве найдется десяток развитых русских людей, которые бы не сознавали несуразность и немыслимость союза с Немцами, а, между тем, не только история, но и память нам указывают, что этот союз, хотя и с некоторыми перерывами, но существовал десятки лет, да еще титулуясь священным, и на алтаре его принеслось не мало русских интересов.

Одну из блестящих страниц нынешнего благополучного царствования, конечно, составляет исповедание национальной политики вне зависимости от чужеземной рутинной гегемонии.

Не знаю, существует у нас союз с Францией или нет, но на упрочение дружбы с ней смотрю как на явление крайне желательное.

Сердечно приветствую его и повторяю, что, как и массы Русских, благоговею перед мудростью Державного Руководителя нашей внешней политики, но сила защиты государства, сухопутная ли, морская ли, должна быть тем мечем, который мог бы могуче разить врага, независимо от того, стоит ли рядом друг и кто этот друг. Присутствие такого друга, как Франция, весьма может быть полезно, но не обходимо.

Затем скажу второе: союз между государствами должен состоять из союза их интересов и их задач, но не в соединении на одном театре действий войск или эскадр. В каждом народе есть свои черты и особенности, которые он вносит с собою и в сражения на суше, и на палубы судов в бою. Способный главный начальник сделает гораздо более со своим собственным отрядом, чем с таким же отрядом или эскадрой, составленными на половину из разноязычных и разнохарактерных союзников. Великий Новгород во[145]одушевлял своих легендарных воинов указанием на свидетельство веков, протекших над пирамидами, и упоминанием о солнце прежних побед. Не менее великий Суворов, крича петухом, подымал на победы своих чудо-богатырей. Славный Сюркуф свалился с неприятельскими кораблями, крича “France et gloire”, а чесменский Ильин, идя на утлой шлюпке сжигать грозные корабли врага, произнес непечатное слово.

Каждому свое.

Повторяю, что, зная только доступное для всех, я не могу судить, насколько верны слухи о союзе с Францией. Оффициально не объявлено — значит нет, но если, чего Боже упаси, сегодня или завтра наступит роковой час необходимости серьезной войны, то, отвечая лишь на ваш вопрос о ведении ее в союзе с Францией, скажу, что я хотел бы видеть Францию с ними, но участвовать в войне при условии несмешения ни армий, ни судов⁷”.

Примечания

[127]
1 Это особенно талантливо доказывается в статьях нашего историографа Д. И. Иловайского, печатавшихся в Московских Ведомостях.

[128]
2 См. Русское Судоходство, май, 1893 г.

3 Французы еще не догадываются, что Балтийское море одинаково не следует считать свободными для нас.

[129]
4 Не менее очевидно, что он будет бездействовать во все времена года в виду запертого для него выхода из Балтийского моря.

[130]
5 См. 6673 Нового Времени 19 октября 1893 г.

[141]
6 Уважаемый Николай Михайлович из скромности не упоминает, что в ряду этих имен, если только не на первом месте, надо поставить имя Баранова.

[145]
7 Эта “беседа” генерала Баранова получает еще большее значение, если ее сравнить и дополнить выводами нашего лучшего морского писателя, г. М. К., приведенными нами выше.

<<< К оглавлению |

© Текст В. Семенкович, 1894 г.

© OCR И. Ульянов, 2011 г.

© HTML И. Воинов, 2011 г.