В. И. Немирович-Данченко,"Страна Холода", 1877 г. ПЛЕМЕНА ГЛУХОГО УГЛА.

[385]

Самоеды.

В непроглядную глушь и даль легли мезенские тундры.

На севере не отличишь, где кончаются их топи и дали, и где начинается другой суровый простор, простор Ледовитого океана. На дальнем востоке они переходят в гористые возвышенности Пай-Хо и Уральского хребта; на юге они сплошь подступили к дремучим, лиственным лесам бывшего царства Югорского. Вдоль по тундрам стелятся ложа широких и безлюдных рек, оживляемых только изредка одиноким челноком случайного промышленника.

Посетите это мертвое царство зимою. Целые дни перед вами во все стороны будет расстилаться неоглядная, белая равнина завеянной снегами тундры... Везде однообразные глади без перерыва, без деревца, без опаловой, извивающейся в синюю даль, полосы речного льда... Весь бесконечный простор отливает розовым блеском, когда солнце, словно сонное, немного приподнявшись над горизонтом, вновь погружается вниз на долгую двадцатичасовую ночь... Алый отсвет блекнет и блекнет... Серая мгла ползет отовсюду... Краски тускнеют, и скоро вы погружаетесь в бесконечное море подавляющей тьмы.

Но вот на севере сначала бледный, ярче и ярче прорезывается сегмент полярного Сияния. Он как будто вздрагивает, мерцая над этою мертвою пустыней. Вот верхний край его расплывается и лучится, принимая тускло-багровый оттенок, словно зарево далекого пожара, едва заметное сквозь дым и туман. Вот сегмент выбросил венец ярких столбов, то вырастающих, то исчезающих на горизонте. Столбы волнуются, смыкаются, сходятся в снопы и разбрасываются вновь во все стороны: голубые переходят в огнистые, [386] огнистые в кроваво-алые. Вот один из них тянется все выше и выше, другие словно обгоняют его; вот он подвигается к зениту; вот он коснулся его, и в один миг померк сегмент, погасли его венцы, и только одна широкая полоса таинственного света протянулась в недосягаемую вышину неба, озаряя пустыню трепетным, голубоватым светом... Вот ниже конец его сокращается. Вот исчезла и вся полоса, и только над пустыней, словно корона, висит в самом центре темного ночного неба туманное облако неровного, перебегающего света. Будьте вы одни в тундре и вглядитесь в эту подавляющую высь, и вам станет жутко: сияющий там бледный свет покажется чьим-то громадным оком, медленно мигающим над вами... И вновь тьма, беспросветная, стихийная тьма, тьма без границ, тьма вверху и внизу...

Иногда северное сияние бывает ужасно. Целые рати бледно-голубых и кроваво-багровых призраков сталкиваются на краю неба в поразительную толчею. Точно сотни и тысячи ярких факелов поднимаются, опускаются и колеблются там под бледным, ровным сегментом, ниже которого мрак еще гуще, еще темнее. И самая тундра словно вздрагивает и колеблется над этим перебегающим светом. Только привычные олени мчат вас вперед, не обращая внимания на вечную борьбу неведомых сил суровой природы крайнего севера...

В ненастные зимние дни мрачным царством ложится тундра вплоть до устьев Сибирской Лены, пугая воображение своим однообразно-суровым простором. Низко ходят серые тучи над этою степью отдаленного севера. Большую часть года могильным саваном кроет ее пелена белого окрепшего снега. Тишь, вечная, подавляющая тишь. Только иногда в безграничном пространстве поднимется пурга — грозовая; неудержимо под низко-нависшим небом стелется северо-восточный ветер, словно дикий зверь, разгулявшийся на безлесных гладях. Горы пушистого, белого снега, наметываются и разметываются, покрывая высокими сугробами и случайного путника, и промысловую избушку, и убогие берестяные чумы дикарей. Крутит и ревет гроза, целые дни тешится она своею несокрушимою мощью, пока не истощатся ее могучие порывы... И снова тишь, и снова мертвая пустыня лежит неподвижно под целым океаном серых, словно свинец, тяжело надвигающихся туч.

Зимою в яркие солнечные дни снежная белизна тундры так и слепит одинокого путника. Опухнут его веки, покроют их нарывы и наконец самое зрение его ослабеет до такой степени, что после заката он ничего не видит. Одно спасение — просидеть несколько дней в темной комнате, с затворенными ставнями. Дикари — [387] и те, не смотря на свои узкие, словно из глубоких щелей выглядывающие глаза, страдают здесь зимою — офтальмией. Снег лучится, распадается на мириады блесток, горит перед вами ослепительно-яркими, точно из кремня высеченными искрами. Вы не знаете куда деваться. Закроете глаза — и возбужденный нерв рисует вам огненные спирали, огненные линии; откроете — и снова целое море растопленного серебра сверкает перед вами. Итак целые недели. Порою мелькнут мимо вас олени, пригнув ветвистые рога к спине и оставляя за собою узкий след; ваши сани мчатся вперед и вперед — и все одна и та же ослепительно-яркая гладь и впереди, и позади вас. Но вот набегает тучка, шире и шире расползается по небу; за ней, словно грозная рать, подвигается темно-серая масса — и в несколько минут все небо заволакивается ею. Пустыня разом помертвела. Ни блеска, ни жизни, завернитесь в ваш совик и спите, пока олени не довезут вас до промысловой избушки или одинокого чума.

Весною пробуждается эта тундра неисходная, и роскошно развертываются ее арктические пейзажи. Громадными, бесчисленными стаями, словно на званый пир, слетаются со всех сторон гуси, гагары, утки. В воздухе стоит от них немолчный гам и стрекот. Кое-где на светло-голубом фоне чистого горизонта тонко рисуются мягкие, куполообразные линии далеких гор, множество светловодных озер отражают лазурь в недосягаемую высь уходящих небес, посреди разноцветных, мшистых, тундряных пространств. Изобилующая рыбою реки и ручьи текут на север. На их моховых пажитях виднеются домашние олени. А там дальше залегли травяные болота с круглыми, мягкими кочками. Узкие луга с листовыми порослями прорезали тундру, где она посуше. Повсюду целыми тучами подымаются несносные комары, и если бы не холодные ночи да не глубокие впадины, где во все лето не тает снег и куда укрываются стада, то олени погибали бы от этих страшных врагов всего живого. Необозримый простор пестреет разнообразными цветами, кустами, а иногда и мелким приземистым леском.

Летом этот простор поражает одинокого странника неожиданною роскошью красок и богатством на два, на три месяца развернувшейся жизни. Тут тянутся моховые пажити — голубые, белые, серые, красные, словно чудные, расписанные обаятельными красками, ковры. Широкие реки медленно струятся в отлогих берегах безлюдной пустыни. В тихих заводях плещутся и гогочут мириады уток, лебедей и прочей дикой, прилетной птицы. Мелкие речонки, сжатые обрывистыми откосами, бурлят и с гулким рокотом [388] огибают крутые выступы тундры, на крайних точках которых под целыми купами лиственниц лениво движется стадо диких оленей или чернеет одинокий чум гражданина этих пустынь, полудикого самоеда. На юге лиственничные леса расстилаются могучим царством, оспаривая у тундры ее безграничный простор и далеко в вышине раскидывая свои колоссальные вершины. Не углубляйтесь в это величавое, однообразное лесное царство без компаса. Здесь, что в море, погибнуть нетрудно: там еще скорее наткнешься на какую-нибудь утлую поморскую шкуну, чем здесь на случайного охотника-зырянина. Еще по окраинам этого леса попадутся кое-где самоеды, пасущие стада своих оленей; но это будут последние виденные вами люди. В некоторых местностях тундра на целые версты и десятки верст обращается в одну зыбкую топь. Пройдите ее на лыжах, и земля под вами будет опускаться; следом за вами проступит красноватая вода, а где вы остановитесь хотя на минуту, там образуется лужа. Только легконогий олень беспрепятственно пробегает этот простор. Самоеды же в это время стараются быть поближе к берегам Ледовитого океана и Карского моря, или направляются для рыбных промыслов к рекам этим единственным летним путем в тундре. Часто на этой колеблющейся поверхности болотной глади поднимаются мощные деревья. Это небольшие оазисы. Тут и сухо, и почва потверже; но за последними отраслями корней опять начинается страшная, всепоглощающая топь. Такие купы лиственниц можно сравнить с передовыми форпостами леса. Они и у нас, как в Тобольской губернии, называются “урманом”.

Лиственница, ель, сосна и береза посевернее мелкорослы, искривлены и часто стелются по земле, вместо того, чтобы гордо подыматься к синему небу. Топливо севера — береговой ивняк выстилает влажные низменности. Редко-редко багульник и можжевельник разнообразят растительное царство этого края. Болотная травы смешиваются в лугах с кислицей, золототысячником, мать и мачехой, волчьим корнем, щавелем, чернобыльником, тысячелистником, керчей и ложной ромашкой. Тут же подымаются зеленые головки дикого лука, колосья дикой ржи и светло-фиолетовые венчики дикого гороха, приятно разнообразящие песчаные пролежи близ морского берега. Из ягод здесь более всего морошки, составляющей для самоеда один из главнейших источников продовольствия. Тут же брусника под темно зелеными листьями прячет свои пурпуровые кисти, серебристо-синяя голубика сплошь выстилает иногда безграничные пространства. Тут же попадается и вороница.

Олений мох (ягель) — беложелтый, черный, синий, бурый, фиолетовый и белый превращает тундру в мягкий, пушистый разноцветный [389] ковер. Это пажити самоедов, это их поля и угодья. Здесь целый день гогочут и шумят гуси, утки, гагары, лебеди и перепелки, целыми тучами подымающаяся при приближении оленьих стад.

Мертвая пустыня зимою — летом тундра пропитывает стаи разного зверя. Медведи пролагают свои тропы от молчаливых речных берегов до ягодных полей, дикие олени смело пробираются к моховым пажитям, отбиваясь от лакомых до их крови волков; лисицы, песцы, горностаи и зайцы снуют во всевозможных направлениях, снабжая самоедов и пустозеров своими теплыми шкурками, которые отсюда отправляются или на юг в богатую Ижму, или в Архангельск для окончательной выделки.

Вечерней зарей особенно хорош этот оригинальный пейзаж. Известный Латкин, проезжавший тундру и углублявшийся в отдаленнейший северо-восток, видел горы самых разнообразных форм, на которых заходящее солнце играло всеми отливами радуги. Перед ним издали тянулись волнистые линии снежных сугробов. Местами казалось, что целые скалы были покрыты светло-розовою, темною и синею эмалью. Ярко сияли в огненных венцах вершины некоторых гор, таинственно мерцая несколько времени спустя, когда солнце уже заходило за безлесною линией тундряной окраины. Колокольчики, купальница, белорозовые ночи, незабудки пестрели перед ним заманчиво-влекущими к себе коврами.

Архимандрит Вениамин, миссионер этого заброшенного края, видел более суровые картины. Перед ним тянулись то длинные, упирающиеся в небо громады, то высокие, полукруглые холмы, то возвышенности, доступные человеку. На вершинах первых торчали ряды голых, темно-серых, утесистых скал, или острых, или тупых. Облака часто скрывают эти громады от любопытных взоров; зато, когда солнце рассеивало окружающую их мглу и освещало их грозные вершины, они представлялись изумленному путешественнику в необыкновенном потрясающим душу величии.

Немного южнее, кроме ели и лиственницы, начинается березовая поросль, сначала мелкая, потом все крупнее и крупнее. На отдаленном востоке, поближе к Уральским горам, попадаются уже и кедры; но тут преобладает могучая сибирская флора, и самые пейзажи из однообразных, утомляющих взгляд гладей переходят в гористые, поразительные своею дикою красотой и величием, ландшафты, к сожалению, часто покрытые туманом и потому недоступные для редкого путешественника. Виды этих гор, особенно близ горы сабли, ни с чем несравнимы. Это необыкновенно прекрасное смешение полярных пустынь с Альпами; эти то поросшие осокою, то чистые, прозрачные озера с целыми островами из одних глыб [390] медной зелени; эти дикие склоны и гребни гор, то иззубренные, как развалины старинных стен и башен, то обрывистые, то пологие; эти громадные утесы, поднимающиеся отвесно из покойного и недвижного пространства зеркальных вод; эти купы елей, обнаженные на север и далеко протягивающая на юг свои ветви; эти могучее кедры, венчающие вершины мягко-обрисованных на голубом фоне безоблачного неба холмов, невольно остановят взгляд странника, даже избалованного роскошными, светом и зноем переполненными картинами дальнего юга. Ни с чем нельзя сравнить каменного великолепия этих гор! Все видевшие их хоть раз не забудут никогда северных отрогов Урала, падающих в море вертикальными мысами, которые изрыты ущельями, трещинами и загромождены скалами и валунами.

Такова именно Мезенская тундра. В административном отношении, она делится на три, резко разграниченный части. Одна северная, называется Канинскою и занимает весь громадный Канин Нос; две другие разделяются рекою Печорою; к востоку от Печоры идет Большеземельская, а к западу Тиманская тундры. Сверх того, самоеды с недавнего времени заняли также два большие острова Ледовитого океана, Вайгач и Колгуев, где, несмотря на климат, одинаковый с Новою Землею, этих колонистов-номадов не истребляют бичи севера — цынга и скорбут.

Обитатели этого полярного края главным образом распадаются на три племени: потомки смелых новгородских ушкуйников, грабивших и воевавших чудь белоглазую, поселились на заманчивых берегах Печоры и при ее устьях, в привольи промысловых угодий, образовав Пустозерскую и Усть-Цилемскую волости. Выселившиеся из Вологодской губернии — зыряне, торговый элемент юго-востока Архангельской губернии, основались по бассейну реки Ижмы. Наконец инородцы — самоеды, исконные владельцы края, бродят в северной полосе Мезенского уезда от реки Мезени до реки Кары и Уральского хребта, вдоль безлюдных и суровых берегов Ледовитого Океана.

Канинская тундра самое пустынное и безотрадное место. Только в одном ее пункте, именно на реке Неси, есть нечто похожее на поселок оседлых людей — это церковь и погост. Кругом, словно гнилушки, разбросаны по тундре хижины нескольких промышленников, заезжающих сюда летом для ловли рыбы. В реках Канинской тундры водятся нельма, налим, камбала, навага, сиги и др. белая рыба, а в устьях их сосредоточиваются выгоднейшие морские промыслы. Внутренность Канинского полуострова весною заливается сплошь разливами рек; к этому времени самоеды стара[391]ются занимать возвышенности канинских каменных гор, Болвановских и других хребтов. Некогда на Болванских горах находилось капище самоедов. Тут, посреди громадного дикого пустыря, в самом центра страшных мятелей, возвышались их многочисленные идолы. Иностранцы, заходившие случайно в уединенные бухты этого угрюмого края, находили тут лужи только-что пролитой жертвенной крови животных, идолов, вымазанных этою кровью, что подало им повод создать басню о людоедстве самоедов — людоедстве, которое еще недавно было так авторитетно подтверждено Диксоном в его “Свободной России”. В Канинской земле, в настоящее время, считается около 1,000 человек самоедов обоего пола, занимающихся оленеводством, рыболовством, охотою и морским промыслом .

Тиманская тундра простирается на 600 верст в длину и на 400 в ширину. Здесь, на реке Пеше, находится небольшой поселок с самоедскою церковью, около которой разводятся картофель и другие огородные растения и сеется ячмень. В реках и озерах этого края водятся, кроме уже названной нами рыбы, щуки, окуни, омули, кумжа. Тиманскую тундру пересекает только один горный хребет — продолжениее Чайцына Камня, по южным склонам которого растут ель, сосна, лиственница, береза и ольха, а по северным — один ясень. Отсюда добывается точильный камень. Живущие здесь самоеды, в числе 800 человек, занимаются оленеводством, бьют моржей, тюленей, морских зайцев и нерп, ловят рыбу, а в тундре охотятся за птицей, волками, медведями, песцами, лисицами, горностаями и зайцами.

Большеземельская тундра тянется на 1,500 верст в длину и на 680 в ширину; в административном отношении она делится на тундры пустозерских, усть-цилемских и ижемских самоедов. В первой особенно замечательна река Коротаиха, где и до сих пор археолог может найти хорошо сохранившиеся пещеры троглодитов, аборигенов этого края, народа пещоры. Поразительное впечатление производят эти остатки земляных сооружений ныне исчезнувшего племени. В одном месте целая гора Сирте-ся изрыта ими. Из здешних хребтов замечательнее других “Самоедский”. Вот что говорит о нем очевидец: “Самоедский хребет представляется взору путника, утомленному однообразием пустынной равнины, в грозном величии, а в соединении Югорского шара с Карским морем вздымается перед изумленным промышленником огромным утесом яркого, светло-желтого, ослепительно сверкающего цвета.” К этой тундре принадлежат и острова Вайгач, Долгий и Матвеев. Пустозерские самоеды считаются в 1,700 человек и занимаются теми же [392] промыслами, что и тимансюе. Ижемская тундра особенно замечательна тем, что здесь находится до 15-ти дворов оседлых самоедов, поселившихся около церкви, выстроенной на берегу реки Колвы. По реке Усе тут находят часто мамонтовы кости. Из гор тянутся каменные уральские отроги. Поверхность холмов и возвышенностей безлесна и покрыта снегом. Адакские горы — отрасль Урала — замечательны здесь своими теплыми, серноселитреными ключами. Ижемские самоеды бьют медведей, росомах, куниц, горностаев и белку, а в тундре — диких оленей, лисиц, песцов и волков; всех номадов считается тут 1,000 человек. Усть-цилемская тундра — печальное, безлесное торфяное болото. Это самый безотрадный край, обитаемый 250 убогими дикарями. Все самоеды Тиманской, Канинской и Большеземельской тундр принадлежат к шести родам: Тысый, Ванойта, Логгей, Валей, Выучей и Хотанзей. Обдорские, березовские и томские самоеды принадлежать к другим, родам, хотя и говорят одним языком с архангельскими. Они все вообще называют себя ненця (люди) или хасово (мужи). Язык их чрезвычайно богат и певуч.

Некогда весь этот громадный край занимало многочисленное племя пещора, исчезнувшее в доисторическое время. Пещора жила в пещерах, вырытых в горах и в берегах рек. В культурном отношении, племя это было гораздо выше нынешних обитателей тундры. В его земляных постройках встречаются остатки горнов, обломки посуды, бронзовых орудий и металлической утвари. Пещора был народ чудского корня. Самоеды, теснимые из Сибири народом монгольского происхождения, спустились со склонов Уральских гор и до тла потребили это миролюбивое племя. Борьба была, по всей вероятности, ужасна. Пещора не только не оставила по себе следа в типе завоевателей, но даже и в язык их не проскользнуло ни одного слова погибшего народа. Эпопея борьбы в эти доисторические времена становится несколько понятнее, когда обратим внимание на то, как вообще чудь-белоглазая защищалась и в двинских привольях против нашествия новгородских ушкуйников. Это племя никогда не сдавалось победителю. Чудь закапывалась живьем в землю, сжигалась добровольно в деревянных срубах; или свергали один другого со скал, предварительно перебив своих женщин и детей.

Пещора жила в береговых и горных пещерах или в подземных жилищах, которые и до настоящего времени сохранились по берегам реки Коротаихи, близ внутренних озер и в каменистых предгорьях Уральского хребта. В этих древних убежищах ныне исчезнувшего племени и теперь, как сказано выше, встречаются обломки медной, железной и глиняной посуды, грубо отделанной по-видимому са[393]мими троглодитами. Тут же находят и человеческие остовы. Лепехин полагает, что печенеги были обломками народа пещоры. Мнение ученого Лерберга, что народ пещора и самоеды — одно и то же племя, не заслуживает никакого вероятия. Во-первых, строение черепов тех и других весьма различно, а во-вторых, медные и железные изделия никогда не производились настоящими владельцами тундр. Предполагать, что раса печорская выродилась в кочующих номадов севера — нет никаких оснований и следует предположить, что самоеды, теснимые из своего отечества, вступили в борьбу с пещорой и в течение более или менее продолжительного времени или истребили, или выжили из края эту расу. По всей вероятности, далекое прошлое здесь было богато кровопролитными битвами, варварством и истребительными опустошениями, всегда ознаменовывающими борьбу за существование между двумя племенами, сталкивающимися на одной арене. Вооруженные луками и дубинами, самоеды спустились с Уральских гор в страну мирную, где звериная и рыбная ловля кормила убогих жителей пещер. Свирепые и воинственные (таковы были самоеды и прежде, таковы и теперь кочующие в Сибири самоеды карачайские), они кинулись на аборигенов края, устрашенных уже и внешним видом уродливых пришельцев. Облив кровью завоеванный край, самоеды стали его единственными владетелями, до тех пор, пока сюда не явились смелые новгородские ушкуйники.

Позднейшее название Печоры, которое придавалось самоедам и бароном Герберштейном, и новгородцами, по всей вероятности, было лишь именем края, а не его обитателей. Принадлежность самоедов к расе сибирских инородцев доказывается как общность языка, веры и обычаев, так и почтенными исследованиями Фишера, в его истории Сибири. По мнению его, Красноярске остяки и Томские камаши — те же самоеды. Название самоедов одни производят от финских слов: соома (болото) и ово (един) — одно болото, т. е. тундра; но гораздо более заслуживает уважения, объяснение: что употребленное еще Нестором имя Самояд и позднейшими летописцами Самољд, Самољдцы, Самољды произошло от распространенная некогда предрассудка, что самоеды, пожирая сырое мясо, будучи сыроядцами, не отказываются и от более утонченной кухни, поедая своих врагов и самих себя.

Сами себя самоеды называют хозово, хасово, хассово, что значит — хоз (сам), а ово (один) — сам один или самоедин, как объясняет Белявский в своей “Поездке к Ледовитому морю”. Известный ученый Кастрен в языке самоедов нашел более сотни слов схожих с финскими наречиями.

[394] Первые сведения о самоедах, как об отдельном народе, встречаются в летописи Нестора: “Се же хощу сказати, я же прежде сих четырех лет сказал ми Гуря Тогорович, новгородец: послах отрока своего в Печору, людие же суть дань дающие Ново-Городу, и пришед отрок мой к ним, оттуда иде в Югр; Югра же суть язык нем, и соседет с Самоядью на полунощных странах.” В то отдаленное время самоеды были воинственным, свободным и кровожадным племенем. Они делали набеги на Югру, дрались с сибирскими, карачайскими одноплеменниками своими, разоряли вогульские городки, пока не наткнулись на новгородцев, неуступавших им ни в зверстве, ни в хищничестве. Новгородцы обложили этих номадов севера данью, а после падения Великого Новагорода самоеды стали платить ясак Москве, по два песца с лука. Русские поселялись в тундре оседло для усмирения восстаний самоедов. Таким образом был основан Пустозерский острог, место ссылки многих бояр. И теперь в селении Пустозерском, в старинной церкви его, хранится евангелие 1675 года с подписью князя Симеона и княгини Пелагии Щербатовых 1727 года, и образ, принадлежавший князю Голицыну. Потом сюда же направились и расколоучители с своими последователями. Тут быль сожжен, в деревянном срубе, Аввакум, и с тех пор могила его служить местом поклонения, святынею для старообрядцов. Самоеды не раз беспокоили первые русские волости, образовавшиеся тут. Они даже осаждали пустозерский острог, и только с помощью довольно значительной военной силы можно было отразить нашествие этих отчаянных в то время и безусловно смирных ныне дикарей. В двадцатых годах нынешнего столетия самоеды были обращены в христианскую веру; но это обращение и до сих пор остается номинальными. Мы вообще плохие колонизаторы и еще худшие миссионеры. И теперь в среде их живут незыблемо старые языческие верования, и все влияние христианства обнаружилось в том, что к числу старых богов своих они прибавили лишь св. Николая чудотворца, которому в отдалении Большеземельской тундры приносятся даже в жертву белые собаки и белые олени. Впрочем, о верованиях самоедов — потом.

Самоед крайне непригляден.

Вглядитесь хотя в тех, которые зимою бродят по улицам Архангельска.

Малорослый, коротконогий, переваливающийся справа налево дикарь весь завернут в оленьи шкуры. На смуглом, красноватом и скулистом лице, словно сквозь узкие щели, глядят невыражающие особенной сметливости глаза. Черные волосы падают низко на лоб. Женщину-самоедку не отличишь от ее повелителя. Только на ред[395]ких лицах несколько жестких и коротких волос оттеняют подбородки; дети — это фотографически верные снимки с своих родителей: те же старообразные черты лица, то же платье, те же приемы.

Самоеды мезенские разделяются на шесть племен: лаггей (локей, лохей), тыссей, хатанзей, выучей, ваннойта (ванюта) и валлей. Самоеды сибирские принадлежать к отдельному роду карачеев, или карачаев. Первые шесть родов кротки и смирны, убийства между ними редки, ссоры и драки начались вместе с воровством, со времен подвоза к ним пустозерами и ижемскими зырянами водки. Женщины-самоедки стыдливы и трудолюбивы, редко можно увидать их праздными.

Племя это отличается весьма положительными достоинствами. Самоеды, по свидетельству лиц, близко знающих их, помогают друг другу, охотно делятся последним куском хлеба. “Бывают, говорит архимандрит Вениамин, — случаи, что самоеды кормят целые семейства бедных своих земляков и дают им безо всякой платы своих оленей для езды по тундре, часто на весьма долгое время.”

Самоеды иногда женятся на русских, но русские на самоедках — никогда. Браки между зырянами и самоедами весьма часты. Самоеды употребляют в лесах и пустынях севера компас, называемый ими, по примеру зырян и пустозеров, маткой. Они далеко не лишены умственных способностей. Некоторые из них свободно владеют пятью языками: остяцким, русским, зырянским и так называемым языком манчей. Один из этих дикарей, служивший на шкуне богатого мезенца и не раз побывавший за границей, хорошо знаком был с английским, немецким, норвежским, русским, французским, зырянским и остяцким языками. Все самоеды, кроме того, превосходные моряки, почему пустозеры весьма охотно нанимают их на свои суда.

– Отчего вы не поете никаких песен? спросил я раз у встретившегося мне самоеда.

– Некогда, лаконически ответил тот.

– Есть же у вас какие-нибудь песни?

– Нету у нас песен. Русские поем, кто знает.

– А сказки рассказываете?

– Нет.

– Так у вас и сказок вовсе нет?

– Есть, да пустые.

Действительно, их легенды и предания крайне однообразны и безжизненны, как самые тундры, обитаемые ими. Воображения, широкого смелого полета мысли — нечего ждать от расы, вся жизнь и [396] история которой заключается в тяжелой борьбе с суровой природой, в вечном труженичестве и кабале у богатых соседей зырян, и русских. Серое, низко-нависшее небо сковало их думы, мертвенное молчание непроглядных гладей убило в их натуре все потребности духовных наслаждений. У самоедов и промышленные способности только в зародыше, потому что их разрозненность и бедность естественных произведений страны не дают возможности развиться между ними ассоциации труда, которая, однако, давно уже известна другим инородцам, хотя бы тем же зырянам и манчам. Дикари всех других стран соединяются в правильные общины; как только от охоты они начинают переходить к скотоводству, необходимость общей обороны и охранения стад понуждают их к этому. Самоед и теперь, как прежде, в одиночку пасет своих оленей. Длинные зимы погружают в спячку, бездеятельность и вялость это племя; короткое лето не восстановляет их умственных сил. Вследствие этого, самоед по-видимому живет чисто-внешнею жизнью, непосредственными ощущениями. Самоед во многом еще ребенок, ему нравятся исключительно яркие цвета, он неспособен вглядываться в природу, подмечать взаимные соотношения между ее явлениями. Немногие теоретические представления он выражает словами, почерпнутыми из чисто внешней природы. Низшие органы чувств у него в значительной степени преобладают над высшими. Самоед не понимает ничего, что не имеет формы и тела; отсюда смутные, неясные представления его о будущей жизни, да и то большая часть расы не создает о ней никакого представления. У самоеда нет мифов, в точном значении этого слова, потому что нет обобщенных представлений о природе.

“Однажды, рассказывал один самоед русскому путешественнику Латкину, — ижемцы проходили ночью между гор и вдруг слышать шум, крики и пенье. Пошли на голоса — думают там наши чумы, а нашли нисколько срубов с покойниками, и кругом все тихо. Ижемцы в испуге ушли от такого страшного места, но долго гналось за ними пенье мертвых и слышна была снова их пляска”.

В таком роде и все их легенды — краткие, доказывающие бедность вымысла, скудость воображения и младенчество мысли. Некоторые из них верят, что покойники бродят по свету, другие же и вовсе не могут представить, что делает человек после смерти. Возьмите дикарей, поставленных в лучшие этнографические условия, — какие чудные, поэтические песни поют они, какою девственно-свежей природой дышат их легенды! От предания о Гайявате веет на вас и мечтательным шумом зеленого леса, и прохладою вечера, утонувшего в пурпурном сиянье заката, и радостною песнью, и [397] грохотом весенних потоков, весело смывающих гранитные скалы. Сравните с этими перлами поэзии предания самоеда.

– Раз пришел к нам манча, рассказывал мне один из них историю любви, в которой обыкновенно концентрируются поэтические силы народа. — Пришел манча и увидел иньку (самоедку). Хорошая была инька. Знала водиться с оленем, шила хорошие малицы. Выпил он с нею водки, много пил водки, пока не напились оба. Приходит муж и застает их вмести — что делать? Убил манча мужа и взял иньку с собою. Идут они по тундре... Идут день и другой. На третий за ними показались олени. “Стой, манча, это муж едет за мною!” говорить инька. “Не муж твой это, а соседи должно быть. Хорошо я убил твоего мужа, нож глубоко вонзил ему в сердце.” “А повернул ли ты нож?” спрашивает инька: “повернул ли ты нож в сердце моего мужа?” “Забыл я повернуть в сердце твоего мужа мой острый нож,” отвечает манча. “Значит, это он едет за мною!”... Вернулся манча и увидел убитого им человека. Опять всадил он ему нож в сердце, и упал муж украденной им иньки. Повернул манча в сердце его свой острый нож. “Владей моей инькой, бери моих оленей, говорит ему убитым, — а для меня сделай одно: поди на высокую гору, позови Тадибея и принеси Тявуй-Нуму в жертву белого оленя, белого, лучшего оленя, на высокой, на самой высокой горе.”

Вот вам и народная поэзия, более этого не ждите от самоеда.

Отношения самоеда к детям не особенно хороши. Случается, что отец или мать отдают своего ребенка за горсть табаку, за оленя, или за бутылку водки. Впрочем, дети обращаются с своими родителями почтительно и кормят их до старости.

Самоеды карача, живущие в Сибири, чрезвычайно хищны, злы и бедны. Они пробавляются грабежом — и часто, убивая мезенских самоедов, уводят с собою их стада. Вооружены они луками с длинными стрелами и весьма ловко владеют этим орудием. Некоторые из наших самоедов верят в сверхъестественную способность карачаев заговаривать ножи и пули. “Пули отскакивают от них, как от камня, ножи упираются в них, словно в дерево.” Зная это, самоеды добровольно отдают им десятую часть стад своих. “За карачаями, говорят они, — живут еще чудные люди; их можно видеть только издали, а подойдешь — они скроются, куда — никто не знает: видно в землю уходят.”

Карачаи прежде ставили в довольно затруднительное положение наше правительство. Обитая между рекою Обью и Енисеем по океанскому прибрежью, они в 1730, 1732, 1746 годах делали смелые набеги на русские села, на самояд пустозерскую и даже осмелились [398] осадить острог Пустозерский; а в 1799 году это хищное племя добралось до пермских селений и разграбило их, почему правительство несколько раз посылало войска для их усмирены. Впрочем, необходимо заметить, что самоеды карачаи совершенно походят на мезенских самоедов, если исключить их воинственность и свирепость.

Наши мезенские самоеды, по занимаемым ими тундрам, делятся на канинских, тиманских, или малоземельских, и на большеземельских.

Первые кочуют на Канинском полуострове, далеко врезывающемся в Северный океан и покрытом по окраинам своим каменистыми горами. Леса здесь редки. Климат чрезвычайно суров, холодный северный ветер часто среди лета навевает почти зимнюю стужу, ясные дни нечасты, вечером и ночью густые туманы покрывают вершины гор и плоские возвышенности страны, осенью и зимою на необозримом пространстве стелются страшные метели, иногда по целым неделям гуляя по тундре.

Непривлекательный край. Здешние самоеды отличаются особенно угрюмым складом характера и несообщительным нравом.

Тиманские или малоземельские самоеды кочуют между реками Пешею и Печорой, вплоть до реки Цильмы к югу. Большеземельские самоеды занимают громадную площадь от Печоры до Уральских гор и от берегов Северного ледовитого океана на юг до волостей зырянских. Они в свою очередь подразделяются на пустозерских, ижемских и усть-цилемских. В тундрах, принадлежащих первым, прорезываются значительные каменные хребты — и в одном из них находится пролом, чрез который ижемцы и пустозерцы отправляются в Сибирь за пушными мехами. Это торговый нерв нашего севера. Это единственный путь между двумя одинаково малолюдными, одинаково эксплуатируемыми и одинаково богатыми краями.

Близь рек Талаты и Великой тянутся величавын самоедеские горы, возносящиеся при слиянии Югорского шара с Красным в недосягаемую высь грозным, светло-желтым утесом, к которому дикари питают религиозный ужас. Тундры остальных самоедов не особенно замечательны.

Поезжайте в тундру. Долго вам придется пересекать ее пустынные глади. Вот вы оставили за собою последнее русское село, все заметенное и занесенное снежными сугробами, и вступили в настоящую безлесную, болотную топь. Метель стелется по ней, взрывая высоко снег и набрасывая целые горы его там, где еще за минуту тянулась безотрадная поверхность равнины... Едете вы день, едете ночь... Усталые олени хватают на бегу снег; холод пронимает вас до костей; тоска и уныние закрадываются вам в душу. Сквозь [399] туманное небо едва-едва льется тусклый свет луны... Но вот где-то тявкнула собака, другая, третья... Вы очнулись, вы ждете жилья, где вам можно будет отогреться и отдохнуть. Спустя несколько времени, нарта оленей подкатила к мякану, т. е. чуму самоеда. Конусообразной очерк его чуть-чуть отличается на мглистом просторе. Едва отыскав завешанный шкурами вход, вы проползаете в это логовище, но вас разом отшибает нестерпимая вонь, стелющейся внутри чума дым и страшная, ни с чем несравнимая грязь. Голые ребятишки, собаки, иньки (самоедки) — все это смешалось в одну безобразную кучу. Инородцы не обратят никакого внимания на ваш приход. Любопытство здесь считается крайним неприличием Хозяин чума также невозмутимо будет сидеть у огня, его инька продолжать чинить малицу или готовить кушанье, и только голый мальчишка вытаращит на вас глаза и разинет рот от изумления. Все это семейство группируется вокруг огня. Вы поневоле займете тут же место. За стенами чума — холод, метель, пурга; деться некуда...

Чум-мякан для самоеда самое удобное жилье, вполне примененное к его кочевой жизни. Построить чум можно в два часа и во столько же времени разобрать его. Предварительно в землю врываются жерди, составляющие правильный круг. Их верхушки соединяются вместе. Вдоль этих жердей кладутся, в известных расстояниях один от другого, поперечники. Таким образом, устраивается конусообразная деревянная клетка, которую тотчас же обвертывают двумя рядами оленьих шкур. Один ряд — шерстью внутрь палатки, другой шерстью вверх. Первый по-самоедски называется “ее”, второй “мойюко”. Вверху оставляется для прохода воздуха и для дыма отверстие, впрочем, весьма небольшое. Такие чумы снаружи обкладываются зимою снегом, а осенью землею и мхом. Внутри чум устилается рогожами или циновками из березовых прутьев и метляка. Рогожи покрываются оленьими шкурами, дверь завешивается ими же. По самой средине чума кладется камень или железный лист, на котором постоянно поддерживается огонь. Топливом служить мелкий березняк, ивняк или вереск. Понятно, что здесь больше дыма, чем огня. Над очагом, на крюках, поддерживаемых крестообразно врытыми в землю кольями, подвешиваются два или три котла для варева. Место, противоположное входу в чум, называется синекци. Это — святыня. Тут складывается все, что есть у самоеда особенно драгоценного: водка, идолы, икона Николая чудотворца, табак и лучшие съестные припасы. Инька, женщина, как существо нечистое, не смеет переступить в синекци. Вообще все, через что бы ни переступила женщина, опоганивается. Впрочем, [400] суеверие тотчас же дает и дешевое средство для очищения. Стоить только опоганенную вещь окурить вереском или метляком. Самоеды до того привыкли к атмосфере своих чумов, что не выносят нашей температуры. Путешественники говорить, что им случалось видеть, как из холодных изб, где они останавливались, провожатые самоеды выходили на улицу и спали в снегу, несмотря на вьюгу и холод. В тридцатых годах, архангельское епархиальное начальство поместило несколько самоедов-мальчиков в местную семинарию. Они успешно дошли до риторики и потом все умерли, один за другим, от чахотки. Впрочем, в селе, расположенном на реке Колве у местного священника живет несколько детей инородцев, вполне акклиматизировавшихся в русской избе.

По средине чума дым низко стелется, затрудняя дыхание и разъедая глаза непривычным посетителям. Здесь чрезвычайно тепло. В глухие зимы, когда вокруг чума трещит мороз или полярная вьюга злится, наметая целые горы снега, и дует пронзительный, словно льдом оковывающий ветер — внутри чума неприхотливая семья привольно раскидывается, нежась и расползаясь от жара. В чумах иногда помещаются семейства от десяти до двенадцати человек с собаками, лохматыми, цветом шерсти и длинною мордой похожими на лисиц. Снять и вновь поставить такой чум весьма незатруднительно. Поедят олени окрестный мох, кочевье переходить на другое место, пересекая таким образом громадные пространства тундры.

Одежда самоеда вся состоит из оленьих шкур. Прежде всего шьется мешок из оленьего меха с рукавами и двумя отверстиями, для головы и рук. Это — малица. Она надевается шерстью к телу. Летом мездра ее покрывается рубашкою из тика, ситца или сермяги. Сверх малицы надевается второй мешок, но уже шерстью вверх — совик. Из шкур пыжиков, молодых, месячных оленей, шьются круглые шапки с ушами (сова, по-самоедски). Преимущественно же самоеды ходят с открытою головой, несмотря на сильные зимние морозы. Кроме совика и малицы, самоед надевает шаровары из замши (пьюе), длинные чулки шерстью внутрь из оленьего меха (липты) и сшитые из того же материала, но шерстью вверх и изукрашенные разными узорами — пимы (сапоги). Одежда женщин убирается лоскутками сукна преимущественно ярких цветов, узорами из белых и темных оленьих лапок, волчьего, лисьего и собачьего меха, а жены самоедских Ротшильдов употребляют даже для этого соболь и бобер. Часто на шапки и на пимы нацепляются погремушки и бубенчики; это считается верхом щегольства и изящества. Вся одежда самоеда сшита его женою оленьими жилами, вместо ниток. Голову самоедки убирают по-русски — в две косы, укра[401]шенные лентами, цепочками и кусками красного и желтого сукна. Вообще местная красавица далеко не отличается равнодушием к собственным прелестям, и, как это ни странно, знаменитому исследователю хребта Пай-Хой, Гофману, удавалось в Большеземельской тундре встречать красивых самоедок, портреты которых и приложены к его сочинению.

Платье это некрасиво и неуклюже, но, по климатическим условиям страны, оно весьма удобно, потому что прочно сшито крепкими и не износимыми оленьими жилами. Русские и зыряне здесь усвоили себе эту одежду, да и чиновничество, проезжая зимою тайболы и тундры, одевается в те же малицы, совики и пимы. Хорошая малица стоит от 9 до 12 руб., совик от 6 до 8 и пимы от 2 до 3 руб. В этом костюме нечувствительны ужаснейшие полярные морозы.

Летом самоеды носят только малицы, сшитые из самых тонких пыжичьих шкурок. Богатые номады сверх того накидывают ситцевые рубахи, сшитые в виде чехла на малицу.

Безобразие этого племени становится еще заметнее от неопрятности. Самоеды и самоедки никогда не моются. О банях, разумеется, они не имеют никакого понятия. Прибавьте к этому никогда не снимающуюся малицу, грязь и копоть чума — и вы получите полное представление об этом непривлекательном племени.

Едят самоеды хлеб, оленье мясо, рыбу, мясо диких птиц и ягоды. Хлеба вообще они потребляют самое незначительное количество. Взрослый самоед в год не съесть и пяти пудов хлеба. Хлеб приготовляется ими весьма оригинально: разводят тесто просто на воде, это пресное месиво, намазав на дощечку, повертывают перед огнем, пока оно не зарумянится; хлеб для них не потребность, а лакомство. Оленье мясо они едят и жареным, и вареным, и сушеным, но всего выше считают сырое. Заколоть оленя — праздник для целого чумовья. К этому дню приготовляются заранее. В назначенное время собаки сгоняют к месту все стадо. Хозяин выбирает намеченную жертву и, ловко забрасывая ей аркан на рога, притягивает животное к себе. С этого момента собственно и начинается эпопее празднества. Вокруг с гамом и шумом бегают и толпятся ребятишки. Возле самого оленя стоят все, участвующие в пиршестве: кто держит оленя за рога, кто стоит с ножом. Наконец, хозяин ошеломляет оленя ударом обуха по лбу и в тот же момент животному перерезывается горло, причем перехватывают и перевязывают жилы, чтоб драгоценная кровь не пропала напрасно. С груди и ног сдирается шкура и отвертывается, сердце прокалывается, но так, чтоб кровь вся осталась внутри. [402] Хозяин и почетные гости берут себе сало со спинного хребта, почки и филей. Куски эти обмакиваются в кровь и ловко обрезываются ножом над самым ртом полудикого гастронома. Остальные приглашенные объедают ребра, запивая их тою же кровью. Ничто не может быть поразительнее этой картины. На всех лицах — непомерная жадность, все вымазаны и облиты кровью, все трудятся над сырою кровавою массой, а кругом нетерпеливо тявкают собаки, возятся дети и неподвижно стоят, в ожидании своей очереди, безответные иньки. Иньки приступают к пиршеству только тогда, когда их повелители насытятся, т. е. когда от животного останутся почти одни кости. Если приглашенных было мало, почему осталось еще мяса, оно складывается и сохраняется на следующий раз. А женщины должны довольствоваться одними остатками от костей да объедками. Рыбу самоеды едят вяленую, вареную и жареную. Вяленая приготовляется в ямах, в которых и получает отвратительный прокислый запах. Дикую птицу, т. е. гусей, уток, лебедей, белых куропаток, гагар, тетеревов и рябчиков они солят и заготовляют на зиму весьма незначительное количество, хотя, по многочисленности своей, дичь могла бы вполне обеспечить им продовольствие. Беспечность самоеда в этом отношении так описывается одним путешественником: самоед ест пока имеет еще что есть, не думая о будущем; когда же придет время голодать, то он садится к огню и в полусонном положении плюет на него, помышляя о том, как бы помочь горю. Когда, дня через два, голод возьмет свое, он ловит из стада оленя, зарезывает его и забывает обо всем. При новой невзгоде, он идет просить помощи у богатого родственника или милостыни у крестьян. Кроме всего этого, самоеды едят в значительном количестве ягоду: бруснику, голубель и особенно морошку, которая, вместе с оленьею кровью, предохраняет их от цынги. Многие из самоедов пьют чай. Молоко, топленое масло, которое они глотают кусками, — лакомства; за ними они готовы прокатиться 60-70 верст.

Самоеды табаку не курят, а жуют. Но особенным счастьем для себя считает убогий инородец, когда плутоватый зырянин привезет в тундру водку, разбавленную водой и часто замерзшую. В последнем случае ледяная глыба разбивается на кусочки, и самоеды глотают их, быстро пьянея. Пир переходить в оргию, которая будет описана ниже.

Долгие зимние дни, перекочевывая с места на место, самоед живет почти в совершенном уединении. Редко он соберется в гости к другому. При их встречах, разумеется, начинаются пиры, закалывается олень, глотаются куски замерзшей водки. Все, как и [403] у других номадов. Если только одно важное различие: самоед совершенно лишен поэтического чувства. Скудость ли окружающей его природы, бедность ли его домашней обстановки, только он не знает вовсе сказок, преданий и легенд. Все его воспоминания о прошлом заключаются в удачной рыбной ловле, ужасной степной пурге или безобразном пиршестве у такого же дикаря. Правда, существуют поверья о том, что мертвые встают из могил, гонятся за живыми, когда те проезжают мимо; но и эти сказания ограничиваются бледною передачею одного факта. Они не имеют песен вовсе по рассказу путешественников¹. Часто самоед, пересекая на нарте своих оленей пустыню, ноет или, лучше сказать, тянет нараспев имена знакомых ему людей, названия встречающихся ему предметов — и только. Дальше не идет его фантазия. Впрочем, по их религиозным преданиям, нужно заключить, что воображение нашего северного кочевника отупело уже впоследствии, под влиянием тяжелой обстановки его жизни, постоянной борьбы с эксплуатацией разоряющих его зырян. Но влияние природы и тут оказывается довольно заметно. Самоеды, живущие близ гор Уральских, населяют их вершины духами, рассказывают о них целые легенды. Эти номады служат исключением, а если верить рассказам, вся остальная масса инородцев живет только животною жизнью.

Оленеводство для самоеда — главный его промысел, необходимое условие его существования. Оно же заставляет его вести и кочевую жизнь. Как скоро стадо объело весь ягель вокруг чума, инородец подымается и переносит свое жилье версты за четыре, верст за пять. Подъем его с места заслуживает быть описанным. Прежде всего женьщины-иньки начинают разбирать чум и складывать на нарты. Потом самоеды отвязывают от саней собак и дают им сигнал собрать оленей. Маленькие, кудлатые, острорылые собачонки кидаются в степь, в тундру и полукругом гонят стадо прямо к чумовью. По середине образуемой стадом бегущих оленей дуги стоит хозяин, выбирая оленей, которых нужно запрячь в сани. Он накидывает им на рога тынзей (аркан). В одни сани запрягаются от четырех до шести оленей, управляемых только одною возжею, прикрепленною к первому передовому оленю, обыкновенно крайнему с правой стороны. У возницы в руках находится длинный и тонкий шест — харей, которым он и подгоняет животных. Самые сани самоеда удивительно применены к потребностям его жизни и, главное, к условиям окружающей его тундры: они легки и удобны. Их [404] полозья так далеко отстоят друг от друга, что провалиться в трясину на них невозможно. Полозья не прямо прикреплены к саням, а находятся на подставках, к которым уже приделывается и сиденье. Олень в полсутки может сделать от 80 до 100 верст, останавливаясь на каждых 7-10 верстах перехватить снега и перевести дыхание. Часто в тундре затруднительно бывает отыскать дорогу. Одна и та же ровная снеговая гладь повсюду расстилается перед самоедом, утомляя взгляд и наводя даже на него непреодолимую тоску. Небо в тучах. Ни деревца, ни пня... Казалось бы, где тут найти настоящий путь? Но самоед не теряется. Остановив оленей, он разрывает снег, рассматривает таящийся под ним мох, кидается ничком на снег и наблюдает направление оставленных ветром струек, берет снеговые комья и узнает, с какой стороны они обледенели, т. е. где север. Ночью, если видны звезды, то он легко по ним направляет путь. Но вот он знает, что далеко где-то находится чум. Напрасно он всматривается в лесистый горизонт — на нем ничего не видно. Еще несколько времени он едет вперед и потом делает громадный круг, в пределах которого должно быть отыскиваемое им жилье. Олени, в это время, на бегу нюхают воздух, и как только почуют дым и запах чума, тотчас же направляются к нему.

В Архангельской губернии существуют собственно три разновидности оленей. Две из них — прирученные — лапландская и самоедская, а третья находится еще в диком состоянии на громадном континентальном острове Новая Земля. Олень не требует за собою никакого ухода, обеспечивая, в то же время, жизнь, кров, одежду и способы передвижения инородцам севера.

В течение первого года от рождения олени у самоедов называются телятами, потом лоншаками и на третий год кладеные быками, а некладеные хороями. Меха оленя разделяются на четыре разряда: пыжиков — меха месячных животных, неблюев — двухмесячных и потом маличную постель. Ижемцы-зыряне, когда задались целью, во что бы то ни стало, подчинить себе и закрепостить самоедов, начали прежде всего влиять на уменьшение размеров местного оленеводства. С громадными стадами своими, выманенными у самоедов же на водку, они оттесняли небольшие стада несчастных инородцев. Молодые телята (пыжики и неблюи), не выдерживая переходов, гибли и, таким образом, число оленей у исконных обладателей тундры не увеличивалось. Вот еще как описывает очевидец приемы зырян. Для теления лучшее место весною — окраина лесов, где снег стаевает ранее, чем внутри леса. Но так как многочисленные стада ижемцев весною занимают обыкновенно все пространство по границе лесов [405] от тундры, то самоедам остается только выходить на открытую тундру или более углубляться во внутренность лесов; но в лесах в это время года снег бывает так глубок и покрыт такою жесткою корой, что под ним не только молодому теленку, но и старому оленю почти невозможно добыть корма; в чистой же тундре не перестают еще бушевать пурга и метели, самые гибельные для молодых оленей.

Таковы разбойничьи приемы зырян. Оградить исконных обладателей тундры от этих беспощадных хищников трудно. Зыряне делают еще более возмутительные вещи. Они, например, отгоняют самоеда от рыбного промысла на реках, принадлежащих самоедам. Эксплуатируемые самоеды решаются приступать к ловле только тогда, когда зыряне, окончив свой промысел, оставят берега. Понятно, как это отражается на экономическом положении номадов отдаленного севера.

– Нет у хасовы олешка нонче, рассказывал мне один большеземелец, — нищий стал самоед. Скоро неча есть будет. Коли Ижма не возьмет в работу — хошь помирай совсем.

– Отчего же вы не отстояли своих стад?

– Хитра Ижма. Зырянин в тундру с водкой ездит. Наш хасова дурак, сначала напьется, а после дела ладит. Глядишь и нет олешка, и есть не порато много приходится.

Богачи самоеды в настоящее время не что иное, как пастухи собственных стад своих, служащие по найму у зырян. Водка сгубила их, отняла у них единственное достояние, и, если правительство не обуздает мошенничества ловких ижемцев, то окончательное истребление самоедов весьма недалеко. Уродливость этих дикарей препятствует слиянию их с русскими путем брачных союзов, а водка, ижемцы, оспа и тиф низвели некогда 70,000-ное племя до 6,000 наличных его членов в настоящее время.

Впрочем и администрация бессильна в этих бесконечных пустынях севера, где произвол и сила парализуют закон, а полицейский надзор невозможен. Здесь могли бы принести должную пользу лишь разумный экономический меры, как то устройство хлебных магазинов для самоедов в самой тундре, обложение высоким налогом права на пользование ижсмцем моховыми пажитями, признание за самоедами исключительного владения искони-принадлежащими им тундрами.

Система захватов, усвоенная зырянами, резко характеризуется нижеследующим. Сначала богатыми владельцами стад, а следовательно и конкурентами ижемцев были как многие самоеды, так и наши русские пустозеры; желая быть единственными хозяевами [406] оленей и тундр, зыряне ухитрились вытоптать и истребить моховые пастбища, как тех, так и других. Вытоптанный или вообще истребленный мох подымается вновь не ранее 30 лет, почему стада пустозерские погибли с голоду, и пираты северных пустынь, ижемцы, тем самым уничтожили возможность какой-бы то ни было конкуренции с ними.

Вместе с ижемцами, на уменьшение стад, принадлежащих самоедам, влияют болезни и волки. Трудно сказать, который из этих трех бичей вреднее. Оленья чума еще недавно истребляла десятки тысяч оленей в Большеземельской тундре. Дождь, стекая по рогам, мочит голову, а при внезапном переходе к стуже, темя мерзнет и леденеет, отчего образуются головные болезни у животных. Волки повсюду следуют за оленями стадом и отбивают отставших животных, а часто случается, что в темные ночи вырезывают целые косяки их. Только стада ижемцев охраняются от нападения этих хищников, именно, при каждом находятся до пяти караульщиков, которые и проводят бессонные ночи, перекликаясь, производя шум трещотками и выстрелами.

Всякий ижемский голыш, желая немного поправить свои обстоятельства, запасается водкой, табаком и другими предметами и отправляется с ними в тундру. Тут он выбирает кочевье побогаче спаивает хозяина-самоеда, его инек, его детей и потом уже начинает торг с ним на остальное количество привезенной с собою водки. Самоед отдает за нее добычу прошлого промысла, добычу будущего, оленей, меха. Если б его иньки пользовались каким-нибудь значением на местном рынке, он отдал бы и их. Таким образом, водка приобретена, и, вслед затем, начинается оргия. Пьяные самоеды визжат, дерутся. Иньки, забывая почтение к своему повелителю, таскают его за волосы; наконец, перепившись до бесчувствия, падают на снег, где и засыпают до утра. Утром — голова трещит, нужно выпить еще; сметливый зырянин тут как тут. В обмен на водку, идут остальные олени. Дело иногда кончается тем, что самоед из богатого хозяина делается тут же работником зырянина, захватывающего его стада, его имущество и, наконец, его самого, как рабочую силу. Замечательна честность самоеда. Не было случая, чтоб номад обманул такого проходимца. Такой образ действий привел к тому, что нынче на каждого оленевода-зырянина, неимевшего прежде ни одного оленя, приходится их по 600 голов, а на каждого оленевода-самоеда, некогда единственного владельца стад, не достанется и 10 голов. Одновременно с обеднением самоедов, начало и вырождаться это племя. Зыряне внесли сюда пьянство, русские — сифилис. Эти бичи развивались беспрепят[407]ственно. Администрация тридцатых годов не только не озабочивалась спасением беззащитных инородцев но даже требовала, просто-напросто, всех самоедов взять да выселить хоть в Сибирь, основывая необходимость этой радикальной меры на внешнем безобразии несчастных инородцев, производивших на какое-нибудь превосходительство неприятное впечатление во время объезда губернии. Местные власти брали с самоедов взятки огулом. Не гнушались ничем: брали и мехами, и рыбой, и птицей, и оленями, и деньгами, и морошкой. Целые кочевья инородцев углублялись в тундры, переходили в безотчетном страхе за Урал — в васюганские тундры Сибири, когда узнавали, что их собирается посетить покровительствующая им власть. Чиновники грабили их, зыряне обкрадывали и эксплуатировали, русские тоже. Понятно, что при таких условиях более энергическое и предоставленное самому себе племя, пожалуй, и вознегодовало бы; но самоеды были слишком миролюбивы для этого и безответно подчинились ворам. Начиная с этого времени, племя вырождается с поразительною быстротой. В сороковых годах властные люди опомнились и стали сочинять проекты о поддержки самоедов но было уже поздно. Зыряне стали в тундре полными хозяевами и распорядителями. Еще чиновник Иславин, один из лучших людей этого края, в 1844 году нашел, что на 1470 человек зырян приходится работников-пролетариев из самоедов 333 человека мужчин, 343 женщины и 163 человека детей. С тех пор язва эта все развивалась. 1,400 человек самоедов (их всех было до 5,000 человек) оказались не имевшими ни одного оленя. Рабочие у зырян пищу получают скверную и недостаточную: палых оленей, гнилую или мелкую рыбу, выбрасываемую собакам; вместо одежды — лоскутья, остающиеся от шитья малиц. Плата деньгами не простирается выше 4 р. 20 коп. в год на семейство; но и эти деньги остаются в руках у хозяина за вино и табак. “Некоторые зыряне — говорит Иславин — заставляют самоедов служить у себя за долги отцов, за долги, о которых сыновья и не слыхивали. Ижемцы берут их с собою в тундру насильно и не отпускают никуда, а так как инородцам жаловаться некуда, то они поневоле остаются у хозяев за вымышленные долги отцов и впадают в вечную кабалу.” Все это вызвало страшное развитие нищенства между самоедами. Пустозерск, Усть-Цильма, Пинега, Мезень, Архангельск видят на своих улицах целые семейства этих некогда богатых владельцев стад просящими милостыню. Некоторые обеднели до того, что не имеют и собственных чумов, а живут на замшевых заводах у зырян, которые тотчас же выгоняют их на все четыре стороны, как только оканчивается [408] работа. “Между ними есть такие, у которых зыряне грабежом отняли оленей. Русские и зыряне до того презирают их, что обидеть и обобрать бедного самоеда набожный и суеверный печорский житель никак не считает грехом. Словом, это истинные парии русского севера.

Люди, хорошо знающие самоедов, говорят, что они отличаются смелостью и сметливостью на промысле и трудолюбием. Их держат у себя пустозерцы для самых отдаленных промысловых экспедиций на Вайгач и Новую Землю. Без них русские этого края не осмелились бы отважиться на такие опасные предприятия. Ижемцы у лучших озер и рек поставили свои становые избы. Устроив это, они считают себя единственными обладателями этих озер и рек. В пустыне самоеду не найти управы на ижемца; следовательно, поневоле приходится признавать право силы. В этих же центрах распространение кабалы ижемцы снабжают самоеда, отправляющегося на промыслы, орудиями, пищею и одеждой. За вещь, стоящую 1 рубль, ижемцы берут 3, 4 и 5 руб.; так, например, за пуд соли — пять оленьих шкур или шесть белых песцов, за пуд муки — десять песцов, за пуд масла — до 30-ти песцов. Возвращаясь с промысла, самоед не минует становой избы: она нарочно и ставится в таких местах; если, по отдаче долга, у охотника остается еще на руках часть добычи, на сцену является водка и табак, и в конце концов самоед отправляется домой с пустыми руками.

Заняв лучшие озера и реки, зыряне и русские не только пользуются здесь выгоднейшею порою лова, но, и окончив свой промысел, не дают самоеду пользоваться угодьем. Инородец, являясь сюда, находить мох вокруг промыслового места вытоптанным и не имеет уже возможности заняться ловлей рыбы, так как ему нечем кормить своих оленей. Вследствие такого порядка, на каждого самоеда-рыболова добытой им рыбы не придется и на 3 руб. в год, тогда как ее же ижемцы продают на сотни тысяч рублей. Замечательно, что все эти безобразия творятся в тундре, которая юридически со всеми своими мховыми пастбищами, озерами и реками принадлежите самоедам. Это — хищничество, разбой и грабеж, которых прекратить нельзя. Какая полиция, какая администрация сделает что-нибудь в отдаленных пустынях севера, да еще и при безответности самоедов, не осмеливающихся и подумать о жалобе властному лицу на это систематическое, захватившее их со всех сторон, мошенничество?

Самоеды, когда им удастся добиться промысла на реке, семгу ловят заколами, как и пустозерцы; они запасаются ею на зиму и легко обходятся без хлеба, если под руками имеются иные запасы. [409] Рыбу они сушат, развешивая на жердях; в этом вид она может быть сохраняема весьма долгое время. Оленью кровь они пьют и отдельно, считая ее особенным лакомством. Благодаря этому обычаю, цынга между ними весьма редка. Языки, сало и окорока оленей они запродают купцам для доставки в Архангельск, население которого таким образом довольно дешево приобретает эту вкусную, питательную и здоровую пищу. Оленьи кожи скупаются зырянами, которые вырабатывают из них в Ижме, Мохч и др. своих селениях превосходную замшу, тонкую и нежную, не уступающую шведской.

Самоеды сосут водку в виде ледяных кусков, считая это величайшим лакомством. За водку они готовы отдать все: добычу пушного и рыбного промысла, будущий улов, свои стада, своих инек. Водка и табак — последний предмет их блаженства. Жители Архангельска зимою видят самоедов валяющимися под забором у кабаков. Пропив деньги, заработанные перевозкою архангелогородцев по ставшей реке на оленях, самоед ложится где попало и с выражением неизъяснимого удовольствия на лице, засыпает до радостного утра.

Чадолюбивые матери самоедки водят своих детей в питейные дома, точно так же как добрые наши маменьки водят своих чад в театры. Самоеды приучаются пить чуть ли не с младенчества. В тундре нередко можно видеть драки пьяных дикарей. Они рвут друг друга за волосы, наклоняя головы до земли, царапаются, визжат как кошки, и падают к ногам торжествующего врага. В этом состоянии женщины-иньки, благоговеющие в обыкновенное время перед своими мужьями, дуют их чем ни попало и ревут до исступления.

Морские промыслы тоже отняты у самоеда. Тут уже хищниками являются одни русские, занявшие все лучшие бухты и губы мезенского берега и понастроившие здесь своих становищ. Самоедам остались только такие места, куда морской зверь не заходит вовсе или заходить редко. Сверх того, у инородца мало или вовсе нет орудий для этого промысла. Таким образом, не производя самостоятельных охот за нерпой, моржом и морским зайцем, самоед на самых безвыгодных условиях нанимается к русскому в покруты. Охота за лисицей и песцами тоже отнята у самоеда. Русскиее и ижемцы не бьют лисиц и песцов, а просто вынимают их детенышей из нор и выкармливают их у себя; при этом они повреждают норы шестами или окуривают их дымом. В такого рода окуренные норы песцы никогда не возвращаются. Всеми остальными промыслами в тундре завладели также ижемцы.

[410] Еще тридцать лет назад, Иславин говорил: “Если не означить ижемцам пределов, в которых дозволено им двигаться, и не далее, и не наблюдать строго за ними, то десятка через два лет они также наводнят стадами своими Тиманскую тундру и землю сибирских самоедов, как занимают теперь все пространство Большеземельской тундры.”. Это предсказание исполнилось в точности. Не смотря на то, что Иславин был командирован в тундру для того, чтоб найти средства гарантировать самоедам их права, спасти их от эксплуатации, на выводы его министерство не обратило тогда никакого внимания. Нечего и посылать своих чиновников, когда их заключениям не дают никакого хода. С 1844 по 1859 год не прошло и 15-ти лет, а уже все предсказания Иславина оказались действительностью. До всей вероятности, и теперь для этого несчастного племени не будет сделано ничего; пусть же, по крайней мере, хоть общество знает, что творится в глуши наших окраин.

Предоставленные сами себе, самоеды были бы весьма счастливы, если бы не вопящее мошенничество их соседей — зырян. Зимою самоеды кочуют в лесах или близ горных отрогов, летом перебираются на север. Редко более четырех или пяти дней они живут на одном и том же месте. Выедят олени белый мох или листву керча — и кочевье перебирается дальше. Летом самоеды посещают друг друга, родных и знакомых, переезжая от чума до чума, богатые на кладеных, а бедные на простых оленях. Семейства их в это время заготовляют новые чумы, одежду, готовят пищу. В промысловое время самоеды запасаются рыбой, птицей и салом (ворванью). Оленьи стада отъедаются на просторе. Толстеют и собаки, охраняющие их и дорого ценимые в тундре. Вообще нужно заметить, что без оленя и собаки самоеду нельзя сделать и шага. Посмотрите на кочевье вечером: как хороши эти животные! “Собаки с лаем сгоняют оленей в густую толпу, а между тем матки с отягощенными сосцами весело прыгают; спугнутые собаками, самцы величаво подымают свои красивые рога. Согнанные в кучу, они бодаются между собою.” Осенью шкура оленя густеет, он приобретает более силы и легкости. В течение десяти часов ему удается сделать до ста миль. Известно, что во дворце шведского короля находится чучело северного оленя, сделавшего в двое суток 800 английских миль. Охота на северного оленя весьма оживляет однообразие полярной жизни. В первых числах июня дикие стада их посещают тундры и отъедаются чрезвычайно быстро. В это время их бьют и ловят самоеды, остяки и другие племена наших отдаленных окраин.

Лето, как мы выше заметили, — краткий праздник самоеда. [411] Даже и животные радуются наступлению теплых дней, медведи любезничают с своими самками, лисицы и песцы нежатся на солнце, в озерах и реках стоит неумолкаемый гул и стрекот от разной птицы, собирающейся сюда для вывода детенышей.

Хороши эти светловодные озера в изумрудных и коралловых берегах моховых пажитей. “Мы, рассказывал один самоед г. Латкину, опускали в одном озере камень на веревке во 100 сажен в длину и не достали дна, а вода так светла, что на две сажени отчетливо виден песок берегов ската. В одном месте на большом озере есть остров, он весь из медной руды разных цветов — зеленой, черной и медянистой.”

Обильны эти тихие, кристальные воды вкусною рыбой, которую ловят самоеды неводами. Песцов и других мелких животных они добывают кулемами. “Хороша наша веселая тундра. Привольно житье наше летом, говорят дикари, избегая той же тундры зимою, когда крутятся в ней бешеные метели, заметая и разметая снеговые горы.

Впрочем и тундра не везде хороша летом. Там, хотя и редко, встречаются ручьи теплой, мутной и вонючей воды. Олени, пьющие ее, околевают почти всегда. Губит их и чума (сибирская язва) истребляющая стада в тысячу голов и более, разоряя богатых самоедов. Но за то встречаются превосходные пастбища, где оленям — вод; таковы окрестности реки Хурмора и других, вытекающих из отраслей Большеземельского хребта.

Громадно пространство тундр, где кочуют самоеды! На несколько тысяч верст в длину и на пятьсот верст в ширину раскидываются их необозримые глади. Низший размер их площади доходит до пятисот тысяч квадратных верст. Зимою, редко выходя из мрака, это царство полярной ночи замирает в долгой летаргии, но с половины мая до половины июля солнце не заходить за горизонт. Теплые южные ветры располагают самоеда к неге, а прохладные ночи восстановляют его силы, которые без того бы упали под влиянием дневного жара.

– Что вы делаете зимою? спрашиваете у самоеда.

– Спим.

– Неужели все спите?

– Спать здорово самоед. Очень спать, медведь спит и самоед спит — время такая.

Этим почти исчерпываются все занятия в течение большей половины года. Зимняя спячка — явление свойственное полярному поясу. Норвежские лопари или лапландцы тоже отличаются удивительною сонливостью зимою.

[412] Самоеды весьма несообщительны, не смотря на удивление, возбуждаемое в них европейскою жизнью и предметами, которые не встречаются в его скудном обиходе.

Войдите к нему в чум. Тупо оглядит он вас с головы до ног и отодвинется от огня, давая вам место присесть. Голые дети, выскочив из под оленьих шкур, где они копошились до вашего прихода, уставятся на вас, разинув рты и почесывая животы, безобразно отвисшие над их короткими ногами. Разве инька, любопытная, как и все красивые и уродливые дщери общей праматери нашей Евы, начнет вас выспрашивать обо всем и то кратко, сонно. Несловоохотливость самоедов нельзя приписать бедности их языка; напротив, он весьма богат для этого дикого племени. Он даже отличается правильностью и выработанностью, как и все наречия сибирских инородцев.

К чиновникам и вообще людям официозного мира самоеды относятся с крайним подобострастием и унижением. К этому приучили их запугивания властных людей славного старого времени, когда несчастные самоеды целыми кочевьями удирали в неизведанную глубь своих бесконечных тундр при первой вести о приближении великого или малого чиновника. Даже священники и те больше занимались разведением оленьих стад насчет своих простодушных прихожан, чем утверждением между ними христианства. Одним из редких исключений был в этом отношении о. Иннокентий, ныне живущий в Архангельске, которого добросовестную деятельность среди мезенских инородцев оценил путешественник сороковых годов Латкин. О. Иннокентий в совершенстве изучил язык, нравы, обычаи и характер самоедов и был между ними действительным представителем цивилизованного начала. Священник для самоедов имеет весьма важное значение. Это не только пастырь духовный, но и мировой судья между ними и посредиик их с начальством, и заступник в ссорах и распрях с ижемцами и русскими.

Как бесцеремонно относились к самоедам люди, призванные к защите их интересов и к охраненю общественной безопасности, — видно из нижеследующих строк А. Михайлова, посещавшего Малоземельскую тундру несколько лет тому назад.

“Вспомня о старине, самоед, говорит он, горько жаловался на притеснения от властей и со стороны русского населения края. Чиновники били их, а мезенцы стреляли у них оленей; теперь оленей у них не бьют и чиновники их не обижают, но за то чума опустошает стада.”

Интересно знать, что было страшнее для самоеда: мелкотравчатое [413] чиновничество, подвизавшееся некогда на широком поприще благоприобретений, или сибирская язва со всеми ее ужасами?

Обращение самоедов в христианство началось давно. Еще в 1780 году в Архангельскую семинарию было принято несколько мальчиков из этого племени, оказавших затем весьма быстрые успехи в науках и достигших до класса риторики и философии, но, к несчастию, сыны полярных пустынь не вынесли влияния душного города. Неудобная пища и комнатный воздух убили их жизнь. В 1822 году священник Федор Истомин, отправленный в тундру, обратил нескольких самоедов в христианство; но самый важный шаг в этом отношении сделан был сийским архимандритом Вениамином, личность которого может послужить примером апостольской деятельности для всякого миссионера. С 1825 но 1830 года, он с назначенной в помощь ему комиссией крестил 3,303 самоеда. Для лучшего вразумления не знавших русского языка дикарей, Вениамин составил грамматику и лексикон самоедского языка, перевел на него Евангелие и некоторые другие книги. “Глубокие истины слова Божия, говорит он, восхищали самоедов, когда они слышали их в звуках понятных, на своем собственном языке.”

Хорошие миссионеры будут иметь громадное значение в среде этого податливого племени. С 1830 года крещение между самоедами повторялись уже не столь часто, и никогда больше не случалось обращений в христианство целыми массами, но это необходимо приписать отсутствию хороших проповедников слова Божия. Большая часть самоедов осталась идолопоклонниками. Даже и крестившиеся сохранили суеверие. Прадедовский культ цепко держится среди дикарей, предоставленных самим себе, лицом к лицу с грозной и беспощадной природой севера. Не смотря на это, самоеды, крещеные и некрещеные одинаково питают веру в святит. и чудотв. Николая, как те, так и другие перед охотою и промыслами дают ему обеты, и в случай удачи приносят ему в дар часть добычи. Идолопоклонники называют его Святым Николой и чтут наравне с своими богами, считая его также богом. Обещания, данные ему, исполняются свято; в противном случай, по убеждению самоедов, их ожидает страшная кара. Один самоед объяснил мне:

– Святой Никола — большой бог. Он все может сделать, что захочет. Он за наши грехи отдал стада и тундру ижемцам. Святой Никола все видит. Хорошего человека наградит он обильною Ловлею, дурному не даст ничего. Я всегда, как идти на охоту или на промысел, колю святому Николе оленя. Раз я перед ловом рыбы — не дал ему ничего, и он мне тоже не послал ни одной рыбы, так я с пустыми руками и ушел. Кого на море буря [414] застанет — молись святому Николе. Кто с медведем в тайболе встретится, призови св. Николу. Коли мятелица-пурга занесет тебя в тундре зимою — проси св. Николу, он тебя от всего спасет.

В тундрах самоедов находятся два храма. Один при реке Несь в Канинской тундре, другой близ реки Колвы — в Большеземельской среди дремучих лесов и неисходных пустынь. Последний покрыть тесом и выкрашен; два священника, дьякон и два причетника из самоедов составляют ее клир. Колвинский погост мало посещается летом, за то зимою к нему, как к общему центру, стекаются крещеные и некрещеные самоеды. Наплыв прихожан особенно усиливается к празднику крещения (6 января). Вокруг церкви образуется громадное и веселое кочевье. Дикари в легких санях снуют во всевозможных направлениях, везде колют оленей, раздаются звуки торжества и крики опьяневших инек. Дым высоко подымается в ярко синее небо из многочисленных чумов, набросанных по тундре, то поставленных красивыми уступами, то растягивающихся волнистыми линиями. Пустыня оживляется и кишит словно муравейник.

Чрез несколько дней после праздника, мертвая глушь вновь охватывает обезлюдевший погост. Тихо, тихо кругом него. Осыпанные снегом, словно молодым легким пухом, недвижно стоят мелкорослые ели. Ослепительно сверкая под солнцем, ложится дальше необъятная, белая пустыня. Порой мелькнет по ней дичь, олень — и снова бесконечные глади мертвеют до вечера, когда над ними низко, низко падают и стелются синие туманы...

Некрещеные самоеды исповедуют шаманство. Вот общий очерк их верований:

Высоко в синем небе, за яркими звездами, за матушкой луною, за серыми тучами живет верховное существо, творец всего сущего — бог Нум. Он вечен и всемогущ. Он — Тявуй-Нум — вышний бог. Он — Илевбирте Нум жизнедавец бог. От него — все, что живет и дышит: и олени, и люди, и духи, и ошкуй, в льдах далекого моря, и семга в реке, и птица в воздухе. От него все, что растет и кроется под землею. От него все, что было и будет... Он добр — и потому не может жить на земле, где творится всякое зло. Он никогда не вредить людям. Имя его не произноси всуе. От Нума произошел А — диавол, дух зла, которого необходимо умилостивлять частыми жертвами. От Нума произошли и тадебцыи — духи нечистые, бесы, хотя и подчиненные Нуму, но помимо его воли творящие всевозможное зло. Белые тадебцыи — бесы воздуха, зеленые и черные тадебцыи — злые гении земли. Их всех [415] тмы тем, им несть числа, их столько на земле сколько снежинок в тундре, их столько в воздухе, сколько звезд на небе.

Нум не имеет идолов. Он неизобразим. Человек не может представить его себе ни в каком видимом образе. Это бесплотное веяние добра и жизни, бесформенное, великое.

Тадебцыи изображаются в виде хегов (идолов) — деревянных или каменных. Хег, или Хеге — конусообразный пень, кверху завостренный, снизу с аляповато-выдолбленными глазами и ртом. Каменные хеги лишены и последнего украшения. Хеги или ставятся в местах общественного служения и в таком случай они принадлежать всему племени, или же находятся в урочищах, посещаемых каким-нибудь одним семейством, и принадлежат ему исключительно. Небольшие домашние хеги хранятся в определенных для этого санках, против чумов, но непременно вне их. Их одевают в малицы и суконные кафтаны, мажут им губы жиром и кровью оленей. Хег пользуется этими почестями в том случай, если его поклонник пользуется удачею в своих предприятиях, в противном случае несчастного бога немилосердно секут оленьими ремнями и с презрением выбрасывают вон. На определенных для того местах, при рождении или смерти самоеда, выставляются особые идолы.

Кроме всех этих идолов, дикари ставят хегов на вершинах гор или при песцовых и лисьих норах. Участь этих богов весьма плачевна. Если зверьку удастся избежать ловушки — хегу достается жестоко от взбешенного самоеда. Он его бьет, издевается над ним и, в заключение, как самозванца и ложного бога свергает вниз с горы или просто бросает.

На высоких горах, кроме хегов, ставятся сядеи — идолы, покровительствующие промыслам. При неудаче улова их бьют, свергают с гор; в противном случае — чествуют, приносят им жертвы. Нуму приносится жертва на вершинах гор. Это — белый олень которого давят жрецы. Мясо его съедается, а голова на шесте ставится на самом возвышенном пункте местности. Самоеды верят, что Нум в это время лично присутствует между ними, и потому в их нестройной толпе царит тишина, и все с ужасом и благоговением кланяются на восток. Диаволу А самоеды приносят в жертву оленя или собаку. Животное также давят, с тем различием, что его ставят головою не на восток, как для Наума, а на запад. Как Нуму, так и А, жертвы может приносить только тобидий — жрец. Тадепцыям приносятся тоже олени и собаки, а их идолам, хегам, иногда коты и жеребцы, покупаемые нарочно для того у русских. Судя по некоторым молитвам язычников-самое[416]дов, видно, что они солнце, луну и звезды тоже считают божествами. Так, во время кудесничества над больным тадибей поет: “Хаяр невьовия, прий приков, нумгы нявей, дад тир меда сите нягеди дад сягада эдянди (солнце — мать, дедушка — луна, братцы — звезды и облака, возьмите его к себе и сжальтесь над его недугом)”. Землю же он умоляет: “Я хадаков одирад, едета няданд (Бабушка — земля, отпусти от себя больного...”).

Некогда у самоедов были места для общенародных молитв, нечто в роде чудских капищ.

На безлюдных островах Ледовитого Океана, в глуши диких бухт, обставленных крутыми, возносящимися к небу утесами, бухт, на пустынных берегах теряющихся в тундре рек, самоеды ставили громадных каменных идолов. Сюда сходились для поклонения кочевые пилигримы, раскидывая вблизи свои чумы и на несколько дней наполняя от века безмолвные окрестности шумом, суетой и движением. Но Меккой и Мединой, Римом и Иерусалимом самоедов были два пункта: на острове Вайгаче и на Канином Носу. На Вайгач приезжали даже самоеды из Тобольской губернии. Тут, на северном конце острова, стоял мужской, а на южном женский идол. Первый назывался Весако (старик). Он имел семь лиц. Нижняя часть идола состояла из трех граней. Этот идол быль воздвигнут сатане. Кругом шли в несколько рядов 450 идолов с конусообразными головами, а невдалеке от идола находилась целая груда оленьих голов и черепов белых медведей (ошкуев), принесенных в жертву идолам. Еще далее — до сих пор пугает северных самоедов громадная пещера, вся усеянная колоссальными скалами. Во время даже слабого ветра, в пещере слышны вой и гул — голоса А, по понятию инородца. Теперь эти идолы сожжены, и миссионеры наши, в излишней ревности своей, не сохранили даже остатков старинной утвари, находившейся здесь которая для археолога, изучающего чудские древности, не имела бы цены! На другом конце Вайгача находился идол бабушки-земли. В Каниной Земле есть небольшая роща, где прежде стояли сто деревянных идолов. Все эти идолы тоже сожжены. Хоть бы догадались некоторые из них прислать в архангельский и другие музеи. Нет! И на это не хватило разума у наших миссионеров.

Иностранные мореходы, посещавшие отдаленнейшие побережья Канинской и Большеземельской тундр, изумлялись встречая на безлюдных по-видимому местах уединенных бухт или на каменистых плоскостях береговых окраин группы каменных и деревянных безобразно-иссеченных хегов весьма значительных размеров. С окровавленными от жертвенной оленьей крови устами, эти идолы [417] производили потрясающее впечатлите на экипажи судов, мало знакомых с краем. Поэтому два или три путешественника считали культ самоедов в числе тех мрачных религий, которые требуют человеческих жертв. Мы уже знаем, как ошибочны в этом случай были выводы наивных мореплавателей. Места, на которые попадали путешественники, служили ареною общественных богослужений вблизи значительнейших промысловых урочищ. Перед началом охоты или рыбной ловли целые племена суеверных дикарей собирались сюда, для умилостивления грозных идолов зла.

Архимандрит Вениамин приводит у себя заповеди самоедов. Вот главнейшие из них: Веруй в вышнего Бога и почитай его. Почитай великого Николу. Выполняй обет, какой даль Богу и слуге божьему Николе. Веруй в Диавола и умилостивляй его, чтоб не приключилось от него какой беды, или тебе самому, или семейству твоему, или оленям твоим; чтоб он избавил тебя от болезни, помог в промысле. Веруй в тадепцыев и призывай их, чтоб не причинили тебе зла. Не реви и не шуми поздно вечером, дабы не заболеть. Почитай отца и мать. Почитай и уважай старших себя. Ни на кого понапрасну не наговаривай и ни над кем не смейся. Не убивай. Не дерись. Не воруй. Люби свою жену и не желай чужой. Всемирно старайся о сохранении оленей. Не гордись. Не пустословь. Не щеголяй. Не пьянствуй. Не будь сладкоед, а употребляй в пищу, что случится. Просящему у тебя давай, чтоб не ушел от тебя без пособия, за это Нум даст тебе больше. Что видишь — молчи, чтоб не вышло от тебя какое-нибудь дело.

Шаманы или жрецы самоедов называются тадибеями. Звание это наследственно и преемственно, не только в мужеском, но и в женском поле. Тадибей избирается тадебцыем — духом зла. Человек, предназначенный быть тадибеем — прежде всего духовидец. Еще в младенчестве ему являются белые, зеленые и черные духи. Будущих жрецов еще с детства приучают обращаться с священным пензером (барабаном или бубном), имеющим сверхъестественную силу. Кудесничанье тадибеев во время болезни какого-либо самоеда, или при общих молениях называется Самбадава. Тадибеи совершают жертвоприношение, изгоняют злых духов, призывают помощь того или другого тадебцыя при начале промысла.

Обряд самоедов имеет таинственное значение. Он начинается с вечера.

Тадибей при захождении солнца громко бьет в священный пензер идолом, сделанным в виде колотушки и обтянутым тонкой оленьей шкуркой. По этим звукам во всех соседних, иногда на целую милю разбросанных чумах, самоеды знают, что на другой [418] день готовится самбадава. К утру они все в сборе у чума больного или приносящего жертву соседа. Является шаман. За ним все входят в чум. Жители садятся благоговейным кружком: мужчины направо, женщины налево. Тадибей одет в характеристический балахон, сшитый из замши и украшенный множеством блях, бубенчиков, пуговок и костей. Голова его покрыта священной шляпой, одна из лопастей которой покрывает лицо тадибея. После краткого воззвания тадебцыю, во время которого тадибей лежит ничком к земле, он начинает собственно самбадаву. Удары в пензер постепенно усиливаются. Он выкрикивает тадебцыя, зовет его — и на каждое слово своего жреца самоеды, сочувственно воздыхая, восклицают: гой! гой! гой!.. Наконец, видимый одному шаману, тадебцый является в чум. Тадибей приказывает ему исцелить больного, или избавить стада от чумы, волков и голода, просит об удаче предполагаемой охоты, рыбного промысла и проч.

Мало-помалу тадибей оживляется. Движения его становятся быстры и неровны; он приходить в исступление, колет себя ножами, пронзает ими тело, просит присутствующих наносить ему раны, продергивает сквозь мускулы ремни, кривляется и беснуется, как одержимый пляскою Святого Витта. Если тадебцый долго не отвечает ему — он начинает убеждать и грозить, называя его товарищем, сулит ему обильные жертвоприношения и наконец падает от изнеможения.

Если при уколах ножа колдун не чувствовал никакой боли и на теле вовсе не показалось крови — успех кудесничества несомненен; если же боль была, то это предвещает несчастие. В последнем случае, для предотвращена его, тадебцыи повелевают приносить жертвы Нуму, А, или им самим. Число жертв определяется жадностью тадибея. Вообще нужно сказать, что тадибей весьма ловкие фокусники. Даже русские промышленники считают их великими колдунами и относятся к ним с уважением, не лишенным значительной доли страха.

Поздним вечером, в окутанной тьмою тундре, громко, наводя невольное уныние, звучит пензер. Удары его слышны далеко. Вся окрестность наполняется ими, и в чумах, расположенных около знают уже, что на утро назначена самбадава, на которую каждый самоед считает непременною своею обязанностью явиться с инькой и ребятишками. Звуки, мало-помалу, замирают... тише и тише... вот последней глухой удар пронесся в воздухе и снова повсюду мертвая тишина, только где-то тявкает собака, да издали, пугая стадо, доносится вой волков.

Варварский обряд этот производит на постороннего зрителя по[419]трясающее впечатление. Известный путешественник г. Максимов, чрезвычайно живо очертил поразительную сцену самбадавы. Понятно громадное влияние, которое при помощи всех этих кудесничеств имеют над дикарями их тадибей. Даже принимая христианство, самоеды относятся к своим шаманам с самым безграничным уважением. Больной самоед христианин, да и не больной тоже, повторяя христианские молитвы, совершает затем самадаву — и успокаивается только при благополучном исходе последней. Не смотря на крест, блестящий у него на шее, он за пазухой таскает непременно несколько уродливых хегов.

Нуму самоеды поклоняются на вершинах величавых гор. Там они в жертву ему давят непременно белого оленя. От. Вениамин подробно говорить об этой сцене. “Оленя давят веревкою за шею, ставя его головою на восток. Тадибей держит его за заднюю левую ногу — громогласно взывая:

– Нумей (звательный надеж от Нум) ти тюакр темя пянд това хапад!

Что значит:

– Бог, мы приносим тебе оленя. Вот это твой — уведи!

Затем мясо его съедается сырьем, а голову вместе с костями кладут на возвышенном срубе. Дьяволу, тадебциям и хегам приносятся в жертву олени и собаки. Некоторым хегам женского пола — коты.

Кроме того самоеды поклоняются звездам, солнцу, месяцу, земле, горам и морю.

Когда инька рожает дитя, для нее ставится особенный чум сямай-мядико (поганый чум). Повитуха в это время ходит от мужа к жене и обратно, дознавая сколько раз тот и другая изменили супружеской верности. Эти признания облегчают муки родов. Если последние были трудны, значит кто-нибудь из супругов скрыл свои погрешности. Призывается тадибей — он раскрывает не только всю подноготную, все прошлое мужа и жены, но и предсказывает будущность новорожденного. Родильница считается нечистою в продолжение двух месяцев. Новорожденному дарится самка оленя и все ее потомство принадлежит ему. Имена ему назначаются, помимо христианских, и свои. Они больше случайны. Так, например, Тарко (мохнатый), Барми (черный), Ваталя (лишний), Яргад (плакса). Тигана (хворый), Тенеко (лисичка, по случаю хорошего улова лисиц), Немя (немец, потому что во время рождения его, в тундре был путешественник немец). Женские имена также просты: Солони (глупая), Майда (хромая), Янгей (кривая). Самоеды-язычники имет по нескольку жен. Отцы засылают сватов. Сват, приезжает к [420] родителям невесты, кладет им на колени лисицу и тотчас же, не ожидая ответа, уезжает. Если предложение принято, то подарок остается, нет — возвращается обратно. В первом случае сват едет вторично в чум невесты и подает ее отцу бирку, на которой тот и отмечает, сколько ему нужно оленей за свою дочь. Условившись, каждый на обоих концах палки кладет свое клеймо, самая палка раскалывается пополам и каждый берет себе половину. Во время всей этой церемонии не произносится ни слова. Потом наступает нечто в роде обручения. Это просто пирушка, по окончании которой, часа на три, жениха и невесту оставляют в чуме наедине; вскоре после того назначается и свадьба.

Единственные былины свои самоед поет на свадьбе. Это былины о богатырях, у которых платье железное, а лыжи такие острые, что пойдет ли он лесом — лес валится, встретится ли хребет — хребет прорежет. Плеча у него, что Вайгач-остров, а ходит он так скоро, что буря едва поспевает по следам его.

Если самоед умирает, то чум разрывают в том именно месте, где больной скончался. Сквозь это отверстие вывозят его в место погребения через двое суток. Кладбищами служат леса или острова. Тело обвертывают в оленьи шкуры. Если кладбище в лесу, то над поверхностью земли строют сруб, куда и кладут тело. В противном случае, роют могилы в земле. К мужчинам кладут в могилы топор, нож, долото, сверло, ружье, но все это предварительно ломают. К женщинам — иголки, котел, наперсток, чашку. На могилу опрокидывают сапи и закалывают над нею оленя. Покойников кладут лицом на запад, знаменуя тем, что жизнь человека исчезает, как солнце за небосклоном. Детей не хоронят вовсе, а в берестяных коробках привешивают к деревьям.

В религии и верованиях этого племени нельзя не видеть преобладания злого и разрушительного начала. Тьмы тем тадебцыев — нечистых духов — и в противувес им нет ни одного доброго гения. В этой черте сказывается суровое влияние северной природы, сковывающей душу дикаря непреодолимым ужасом. Впрочем тот же культ заключает в себе несколько нравственных оснований, которые могли бы целиком войти и в более выработанные религии.

Ограбленное, разоренное племя этих инородцев напрасно ищет выхода из кабалы, в какую оно попало. Способностей к самостоятельной борьбе с чуждыми и более мощными элементами у самоедов нет, власть в пустыне является бессильною и потому. мы до сих пор остаемся равнодушными зрителями истребления этого племени — истребления, подтверждающего великий закон борьбы за существование. [421] Нашлись даже люди, проповедывающие необходимость предоставить самоедов в жертву зырянам, как племени, более сметливому и умному. Что это — жестокость, или крайняя глупость?

Бог добра у них властвует над миром, но множество злых духов парализует его силу. Здесь — зло, царящее повсюду: и в ледяной тундре, и в страшных вьюгах, и в непонятных болезнях.

Да, неприглядна ты, суровая природа Мезенского севера.

Не привлекут избалованного иными картинами взгляда его беспредельные глади, низко нависшее серое небо, целые океаны густого синего тумана.

Но и тут есть своя прелесть, своя дикая — потрясающая красота!

Станьте на одном из диких выступов береговых скал, вглядитесь в это безграничное море, валы которого порою колеблются перед вами, сквозь разорвавшуюся пелену тумана...

Взберитесь на вершины этих гор, окиньте оттуда расстилающиеся внизу, в бесконечную даль уходящие глади...

Проезжайте эти тундры в легких санях самоеда, когда ночь окутает землю своим лазуревым покровом, когда грозный сполох лучезарными столбами заходит на краю неведомого мира, когда то ярко-пурпурное, то бело-матовое пламя повиснет над вами таинственно мерцающей короной...

Пройдите эти девственные леса, на сотни и тысячи верст уходящие в известную глушь, — леса, где стоит величавый гул, торжественно колышащихся великанов или царит подавляющая, мертвая тишь.

И вы благословите и познаете Бога, бесконечность которого понятнее здесь — в этом суровом мире безжизненных пустынь, залегающих в никому неведомые дали.