В. И. Немирович-Данченко, "По горам и озёрам северного поморья", 1877 г.

[501]

ПО ГОРАМ И ОЗЕРАМ СЕВЕРНОГО ПОМОРЬЯ

Пешком и в лодке.

Бодрость и отвага ключом били во мне, когда, оставив позади скучную Колу, я с своими проводниками вышел на Соловараку, чтобы за нею погрузиться в девственные пустыни и леса Кольского полуострова, пройти по ним до Кандалакши тем самым путем, каким во время оно шли смелые ушкуйники, эти отчаянные ватага, выделявшиеся Господином Великим Новгородом и колонизировавшие всю чудскую глушь, все наше северное поморье. Мне предстоял переход в триста верст по прямой линии от устья р. Колы до вершины Кандалакшского залива. Большую часть дороги нужно было сделать пешком, не говоря уже об отдельных экскурсиях на Лаво-озеро, Хибинские горы, Чуну-тундру и Медвежьи горы. По этому пути ранее меня проходили Миддендорф, Максимов и некоторые другие путешественники; они дали первые сведения об этой таинственной и пустынной окраине. Первый, из них исключительно занимался исследованиями научного свойства, второй подробно описал Беломорье и Мурман.

– Три версты теперича путь горой пойдет! – объяснял мне бодрый помор, легко тащивший на себе чемодан. Устанешь!

– На Тулому ходил – не уставал.

– Что Тулома! Пустое самое дело... Тут все тебе холмы да буераки, то вниз сбежишь, то вверх подымешься; потом верст двенадцать на лодке поплывешь по р. Коле, отдохнешь и опять пешком восемнадцать верст. А всей этой станции мера тридцать три версты. Оно должно быть больше. Здесь чортовы версты, окромя его никто их, поди, и не мерил. Завтра до Кицкой станции и дойдем...

– Это у вас и называется почтовым трактом?

– Он самый!

[502] Проводники едва плелись нога за ногу. С вершины Соловараки, бросив прощальный взгляд на жалкую кучку гнилушек внизу, составлявшую Колу, на величавый простор океана и узкую щель губы, мы невольно поддались влиянию этого величавого уныния полярного пейзажа. Направо и налево, вдоль узкой и едва заметной тропинки, валялись громадные камни, поросшие серыми лишаями. Иногда такой обломок перегораживает дорогу, и приходится всползать на него и, отдохнув на тычке спускаться вниз, рискуя сломать голову. Слова моего проводника оправдались вполне. Действительно, приходилось то опускаться в поросшие мелким березняком лощины, то взбираться по крутым скатам, где пахло сосною и елью... Иногда с вершины тускло сверкало где-нибудь далеко небольшое озеро, или словно серп, выделялась вдруг излучина небольшой речонки...

– Что это за река?

– Безымянная, никто не окрестил. Зови как хочешь! Просто у нас на это, податей с них не требуют, ну – и живи так!...

– А эта?

– И эта без попа на свет родилась. Зовем ручьем. А какой ручей, сам видишь – весной вздуется да вспухнет, что баба беременная, и привередничать, как она, станет. Там гору подроет, там камень обвалит, намедни, лес подмыла и к чорту унесла!... Ведь, на нее станового нет. Ее не запрешь в кутузку-то!!..

Таких беременных речек я насчитал больше десяти.

Наконец, первые трудные три версты окончились – и мы вышли прямо на р. Колу, которая здесь, севернее Коровьего-ручья, делает последий порог. Между устьем ее, где расположен город, до этого пункта Кола вся перегорожена порогами и недоступна для самого мелкого челночка.

Местность тут очень живописна: Коровий-ручей, сжатый со всех сторон холмами, кажется узкою, извилистою щелью, и вскипая в нескольких местах по течению, вливается в Колу целою массою взмыленной пены. На Коле здесь плес, в полверсты ширины. Повсюду его обступили лесистые берега. Издали доносится гулкий шум порогов. В прибережной чаще, под еловым наметом, хранятся челночки.

– Вот и лодочка богоданная! Милости просим! – приглашал меня проводник.

Мы тихо поплыли против течения. Усталые люди лениво передвигали весла. Мимо самой лодки, не сворачивая в стороны, спокойно передвигались молодые выводки порхалиц. Они даже не поворачивали к нам своих красивых головок.

– Ишь, она у нас – сирота испуганная!

[503] – Не стреляют?

– Кому стрелить. Мясо-то ейное рыбой пахнет. Разве уж с большой голодовки пожуешь. Да и то, спаси Господи! От нее и крику нет. Тут ее не впроворот, страсть сколько – по заводьям да но плесам гнездится, а голос подает только по утрам. Днем да ночью словно и нет ее. Скромная птаха!

Плесы все расширяются. Берега едва всхолмлены... издали виднеются незначительные возвышенности, а за ними, словно синяя туча, мерещится большая гора – совершенно правильной конусообразной формы... Вдоль реки встречаются и пожни, но гораздо скуднее и меньше, чем туломские. Гораздо лучше сенокосы по Варлаамовскому ручью, впадающему в Колу верстах в трех южнее Коровьего.

– Рыбная ваша река?

– Кола-то? Обидел Бог нас. Семга есть, да, вишь, мало ее. Шабалин прежде ставил забор, а теперь даже лопари – и те не ловят. В озерах, говорят, вольготнее. Есть тут корела Данилко, ну, так он одну гарву выметывает... Опять же, теперь и забора поставить некому. Внизу Кола-то широчайна – дорого обойдется. У нас, поди, и на сети трудно подняться бедному промышленнику. Обездолили!.. Эх, не стало правды на свете, все ноне грабежом да побирухой живет.

– Да ведь самое устье Колы узкое, там бы и установить забор.

– Установи. Река – рвет. Быстра наша Кола! Что молодой мальчишечка, так и пучится по узинам... Да, опять же, и не наша она.

– Чья же?

– Лопская. И то двум опчествам принадлежите – Массельгскому и Кильдинскому, если бы одному – может быть, как бы нибудь и сладились, поставили забор. А то делить добычу приводится.

Берега Колы песчаны, тогда как у Туломы каменисты. Здесь тоже много жемчуга и попадается иногда очень хороший...

– Гляди-ко... Лопарь размахался.

На берегу бежал, по одному направлению с лодкой, малорослый и коротконогий инородец и кричал нам что-то, размахивая руками.

– Чего тебе? – приворотили мы лодку к берегу.

Лопарь, не говоря ни слова, повалился в ноги к моему гребцу.

– Экий несуразный! Говори, надо что?

– Пусти в лодку. Спешу. Дело есть в Массельге. Боюсь опоздать.

– Ну, ступай, а то, словно в церкви, кланяется... Смирны уж очень, пояснил он мне, всякого почитают, как набольшого.

– Чего ж ты торопишься?.. Ишь запотел весь и дух от тебя словно бы от куропти¹ жареной идет.

[504] – Да вишь дело тако спешное. Надо отдавать долг хозяину нашему Бархатову – два целковых. Ну и несу.

– Успел бы завтра отдать. Эко младенец народ! – удивлялся русский.

– А строк? Обманывать тоже не годится!.. А что, братцы, испить воды можно?..

Ему протянули ковш. Отказался и сталь пить по своему – так, что я только глаза раскрыл от изумления. Наклонившись за борт лопарь горсточкой подбрасывал себе в рот воду. Не знал, я чему удивляться: нелепости способа этого или ловкости лопаря, производившего эту операцию с поразительною быстротой.

– Порхалица по воде так скоро хвостом не сигает, как они воду пьют. Совсем дите – несмысленное...

– Нет ли нерпичьих шкурок у вас, продажных? обратился к нам лопарь.

– Нет. А что?

– Не обойтись нам без них, а Кола жмет. Теснит лопаря Кола. Теперь приди за нерпичьей кожей русак ваш, с него два рубля, с норвежанина тоже два рубля, а нам меней как за три с полтиной Лоушкин не отдает. Хоть удавись у него! А шкурки нужны. На игны, на пояса, на каньги требуются – не обойтись!

– Да, вас точно не жалуют наши купцы.

– Чего жаловать, задавили совсем. Теперь порох покупала я: два рубля за фунт с меня стребовали – а с своего гривенок восемь, поди. Уж мы малькали, малькали с ним² , да что!

В 8 верстах от Колы по реке уже показались береговые скалы, в хаотическом беспорядке навороченные по берегу. Некоторые грядами шли в реку, так что нашей лодке приходилось огибать их. Ниже река пенилась, и течение подбрасывало челнок. Грести становилось трудно. Лопарь не счел возможным сидеть, ничего не делая. Он взялся за весла и работал, несмотря на усталь, усерднее всех.

– Да брось ты, Божья душа, оставь!

– Зачем бросать... Даром ехать тоже не хочу, вы помогли мне, и я помогу... тоже крещеный...

– Ну, измождайся, коли усердие есть! Тоись, какое это у них протягновение ко всему, вычурно объяснил мне проводник. Даром куска хлеба не проглотит, норовит сработать что, или птицы битой принесет тебе. У меня в избе лопин один три дня прожил. Год я его не видел. Опять ему случилось в нашу сторону зайти – лисью шкурку принес – не забыл. Только не к добру это.

[505] – Почему же?

– Да, без лукавства ноне как прожить? Не можно! Ноне за добродетель вон без рубахи нашляешься. Теперь и лопари все за свое смиренство да честность – голые ходят. Ограблены...

– Это точно – ограблены мы.

– Да как вас и не грабить, коли вы сами под нож идете! Кто себе враг... Нельзя не грабить...

– Нельзя не грабить! – согласился с ним и лопарь, поникнув головою.

– Ужели ж упущать! Да этакого случаю может когда дождешься. Потому другого грабить надо силком: либо он тебе горло перервет, либо ты ему, а тут все тихо, смирно, благородно. Ты же еще накланяешься! Тут и грабеж за милость сходит. Да поддайся ты мне, ужели ж я тебя опущу, не ограблю! Да, после того, я своим детям злодей выхожу. В лучшем виде очищу!..

– Это точно. Теперь за соль с нас Кола по шести гривен берет.

– И дашь. Потому – взять тебе неоткуда. Дураки – зачем по рублю не цапают! Узды на нас нет и берем.

– Ноне выловил я рыбы несосветимо. Страсть, какой улов был – все повыкидал. Соли нет, нечем на зиму и запасти рыбку... Уж и плакались мы с жонкой³ . Он говорит: достань соли – а как достанешь, коли цена ей рупь... Дети голодными и насидятся. Есть такие, у которых и колеют с голоду-то...

– С голоду поколеешь... Обидели вас!

– Уж как и обидели-то!.. Ничего-то у нас за душой, олени были – не стало! И сытости в нас настоящей нет...

Тихо подступала синяя ночь. Это было в августе, когда полярные белые ночи без тьмы, что день без солнца, уступают свое место мраку и звездам... На извилистой Коле уже дымился туман и свертывался кое-где клочками. Точно тучки на воде... Плывешь, плывешь и весь уйдешь в эту сырую мглу, а там опять на лунный блеск выгребешься и любуешься, как он опускает и на эти лесистые горы, и на эту стальную гладь реки, серебряную сетку едва уловимого света... Порою что-то блеснет в стороне и разом вас обдаст глухим рокотом волн. Всматриваешься и едва различаешь узкую бить незначительного притока...

– Привернуть бы... Неладно по ночам на реке быть...

– А что?

[506] – Чудь шалит. На дно, случается, таскает, коли кто с шумом, да с песнями плывет, страсть этого не любит. Она, эта чудь – исконная владычица всему краю. Она и лопь прежде воевала и бездолила, а как хрещеная Русь пришла – чудь и схоронилась в землю, в реки, в озера, в черное щелье ушла... Ну, и покаpывает себя... Ночью-то ей просторно... Не любит, ежели в темень кто курит по реке, сейчас огонек водой зальет, да за одно и потопит. У самой у Колы, знаешь, озерко Чортова Ламбина? Ну, так не гли, что оно махонькое. Ему всему пять сажен мера – а никто в нем не купается, потому дна нет – чудь там схоронилась!... Сказывают, сколько в нем народу потопло, пока старики до чуди додумались – стрась. С ней не сшутишь, потому – она лукавая. Только ты ножки-ручки по воде раскинул, она тебя снизу и потянет; ты бы крикнуть – она тебе горло зажмет, ну, и шабаш. Не пристало бы об эту пору и говорить такое, да уж так размалкалось! Авось живы будем.

Лопарь долго глядел за борт, в воду...

– Бее это правда сущая! – вдумчиво проговорил он. Теперь приглядишься в реку и видишь, как у них там под месяцем на дне все проступает. Вон и головки веж светятся и олешки меледятся... а там и искорка блеснет, точно у стрелы железо тонкое... Да, умная эта чудь... Вся от руси ушла, схоронилась. Лопь вот на свое бездолье осталась. Куда ей уйтить. Нет ей дороги! Сказывают прежде, как свои боги у нас были, лучше жилось. Они хотя и нечистые, а лопь отстаивали. А теперь ни защиты, ни покрова!..

– Куда-жь привернуть, братцы?

– А вот, до Кинчи-реки доедем, там и становье будет.

– Это корела Данилки?

– Оно самое.

В девяти верстах от Колы по прямой линии, а считая извилины капризной реки – верстах в двадцати, гремит в порогах ручей Кинч. Тут в Колу-реку вдвигается холм, на вершине которого стоят две вежи, обнесенные забором. В синеве ночи они казались чрезвычайно живописными. Вокруг на шестах и палтухах развешаны сети и сушатся до утра, когда их придется вновь закинуть в воду... Еще издали, почуяв нас, громко и неистово залаяла собака.

Причалили. В вежах наверху ни огонька, ни движения. По крутой тропинке едва взобрались кверху.

– Данилко!.. Чо-орт!..

Молчание.

– Дья-во-ол! Купца везу! Нерпа толстомясая!..

[507] То же молчание... Только пес бесится, привязанный к колышку, да Кинч-ручей гремит в пороге...

– Ах ты еретик поганый! Проводник перелез через забор и без церемонии вломился в вежу.

– Ты что жь это спишь, пагуба! Ешь тебя втора⁴ немилостивая.

Данилко выполз и, лениво потягиваясь, оглядел нас.

– Вишь, купца я тебе привез. Да цыкни на пса своего, ишь он точно волка почуял, мордастая дрянь!

– Божий гость!.. Чем угощать только. Коли спать хочешь, в вежу ступай.

Ночь была так хороша, что мне ее захотелось скоротать у костра. Данилко оказался очень приветливым и радушным хозяином. Несколько крупных сигов, толстых и жирных, как откупщики доброго старого времени, зубастая щука, отливавшийся на огне янтарем хариус, пятнастая кумжа – и все это за пятиалтынный. Я думал не смеются ли надо мной. Оказалось, что это даже дорого!

– Ишь ты, еретик, обрадовался, что купца привез. Рыбе пятак цена, а ты вон – экую громаду денег просишь. Да есть ли крест на тебе, уймись!

– Крест у нас есть. А рыбу, коли хотите, хоть даром берите. С гостя грех деньги получать.

– Ну то-то! похвалил его смягчившийся помор. А то пятиалтынный!..

Наворотили целую груду жердей, подрубили несколько тонких елок, бросили их поверх, не очищая веток. Спустя несколько минут огромный костер пылал на вершине холма...

Деревья шипели и словно корчились, тонкие ветви свежих елок горели смолистым огнем, обвиваясь дымом. Слышался треск корней, попавших в общую массу костра, свист узких струек пламени пробиравшегося вверх сквозь щетинистую чащу сучьев; целые снопы искр пропадали в высоте. Красными пятнами горели угли. И как хорошо было кругом! Лесистые горы выделялись из мрака одними силуэтами. Серебристая дымка месяца словно курилась с зубчатых вершин этих черных лесов. Черными языками вдавались береговые мысы в стальное марево реки... Где-то далеко, далеко, раздавалось сонное клохтанье уток в тихом заводье; чу... зарыдала гагара и смолкла... Около послышался странный шорох, всматриваюсь: несколько бараньих голов удивленно уставились на костер.

– Откуда это?

– Мои! Вон у них и хлев свой!– показал Данилка на вежу.

[508] Бараны как-то потоптались на месте и тут же улеглись у огня. Дым клубился по ветру. Из мрака, когда пламя костра вспыхивало ярче, выступала то ветвь березы, то белый ствол ее, то вдруг улыбнется из тьмы песчаный красивый мысок с черным силуэтом челнока и снова схоронится и не видать его больше... Глаз не мог оторваться от далеких, смутных, едва намеченных гор лопского чернолесья. Звало туда и манило!.. А искры так и сыпались кругом, и с громким треском вылетало из костра мелкое уголье.

– Что, ты здесь только летом и живешь?

– Только! – И Данилко с наслаждением потянулся к огню. – Овец у меня тут пасется семеро. Пять оленей есть. В Кинч-ручье я малый забор поставил, семгу Бог посылает, кормыхаемся с жонкой. В реке у меня и теперь гарвы опущены, завтра выметывать буду. Я ведь сюда, брат, из нашей Корелы пришел, набедовался там. Слыша ль ты про Корелу Кемскую? Ну, так я из Шуезерской волости. Беда! Хлеб мы едим там, что кирпич, потолчем сосновую кору, мякину подмешаем, да горсточку настоящей ржаной муки или жита подбросим. Сваляем все и запечем. Вот тебе и хлеб! Прежде как мы с Финляндией торговали – сытно жили. А теперь нас там лендсманы за хвост ловят да в тюрьму за торговое дело сажают. И оголели! Бился я, бился, да прослышал, что в земле лопской рыбы много, и пошел сюда. Выбрал местечко поурожайнее и поселился. Вон она моя нивка! махнул он на тусклую полосу реки. Ныне Господь уродил рыбки! По пуду валим на одну выть!.. Ну, а на зиму к лопарям в их становье.

– Что ж тебе отвел кто-нибудь эту землю?

– Кому отвалить. Здесь, слава Богу, земля не меряна и не поделена. У кого руки есть – тот и кормись на ней. Здесь, брат, земля Божья. Другие реки поудачливее у лопарей, правда, по родам у них поделены, а эта Кинч осталась так, никто на нее не покорыстовался. Чиновник тут один кольский проезжал. Не в правиле, говорит, живешь. А мне что, пущай малкаю, не в правиле. По закону, говорит, должен я тебя взять. – Возьми попробуй, а сам смеюсь. Сегодня я здесь, а завтра снялся, на Имандру ушел, а то в Хибины – ищи меня!..

– Отчего ты вежу разбил не внизу у реки, а вверху? Там лучше и к лову ближе и место сочней.

– По верхам люди лучше живут, внизу весь в понизь уйдешь и душа у тебя низкая станет, а отсюда в ясный день, как оглянешь всю эту ширь, так и сам чуешь, как все в тебе ширится и простору просит!.. Ты бы зашел в вежу, поди и рыбу моя старуха сварила.

[509] Сунулся было я в это логовище. Отшибло разом. На небольшом пространстве скопилась здесь такая масса народу, что дышать было трудно. Я предложил поужинать на чистом воздухе, и мы выбрались к костру.

– Что волка не слыхать? спрашивал лопарь у Данилки.

– До страсти одолели. Едят оленя сильно. Массельгские лопари жалятся, обидел он их... Много от него горя.

– А помногу ли оленей осталось там, поинтересовался я.

– У самых богатых, у кого прежде оленя тысячами считали, теперь сотни две, одна набирается. Все волк подавил, да Кола замурманила. А так у простых лопинов, у ровных, у кого три, у кого два. А то и по одному.

– Охотиться бы на волка.

– Он тоже умен, по темным местам ходит, олений след слышит издали... Его не обманешь!..

Я улегся у костра. Поплотнее завернулся в оленину, положив кучку мху под голову, и проспал до тех пор, пока утренняя сырость не проняла меня насквозь. Встаю – все словно кровью облито. И заря алая, и река алая, и дальние горы алые... Деревья на алом фоне выделяются отчетливо и резко... Алина эта сквозит между стволами, сквозь сучья, сквозь листву пробивается. Не нагляделся бы!

– Ну, и спал ты, купец⁵ ! Мы только дивимся тебе.

– А что?

– Да ночью дождь шел; хоть и не велик был, а все в веже лучше, думали – придешь. Бараны, и те от костра ушли – а ты вылежал!

Сварили в котелке, в том самом, где вчера рыбу приготовляли, чай, напились все, сделали несколько верст по зигзагам Колы, то обращаясь лицом к румяной зорьке, то обертываясь к бледной синеве запада, где еще клубилась ночная марь... Изворот за изворотом... Наконец вдали послышался шум порогов.

– Теперь опять пешком.– Лодку вытащили и оставили ее на берегу, не мудрствуя лукаво.

– Не стащат?

– Тут ведь одна лопь живет. А у нее хоть мешок с деньгами оставь – цел будет.

Предстоял переход пешком в 18 верст, без передышки. На этом пути – ни одной вежи. Стало быть, до вечера нельзя было рассчитывать на обед. А тут еще алое небо приняло сначала какой-то [510] бурый оттенок, а потом и вовсе посерело... Тучи нашли отовсюду – нежданно-негаданно.

– Ну, сегодня окрестит тебя сторонка наша! подсмеивались поморы.

– Чудесно окрестит. И в лесу не спрячешься.

Действительно, дождь шел все время. По пути пропасть бурелому, иногда дорогу приходится обходить далеко стороной: видно, гроза прошла здесь и свалила о земь столетние великаны лапландского чернолесья. К тому же и “почтовый” тракт этот, как называют его местные власти, а в сущности простая пешеходная тропинка, только потому вероятно и не попал в одно из отделений Дантовского ада, что поэту не случилось бывать в Лапландии. Дело в том, что некогда попечительное начальство устроило здесь, по всем пешеходным тропам, от реки к реке гати из бревен, положенных один к одному поперек дороги. С тех пор прошло несколько десятков лет – и путь не ремонтировался вовсе. Бревна частию обратились в труху, прогнили вовсе, частью исчезли неведомо куда. В одном месте ступишь ногою – и провалишься в выгнившую сердцевину, в другом, рассчитывая встретить бревно, попадаешь в холодную лужу стоячей грязи!.. А то еще случались и такие пассажи: ступишь на один конец бревна – другой летит прямо в лоб. Бревна гнулись под нами, точно идешь по клавишам фортепиано. Иногда через овраг осталось только одно полено, балансируешь, балансируешь и – бац вниз! Только брызги вспыхнут вверх, да по шею в грязи вываляешься. Лучше бы разобрали эту знаменитую дорогу. Умудренный опытом, я пошел целиною. Лужа – так через лужу, овраг – через овраг. И отлично. Гораздо лучше этих нелепых и мучительных клавиш. В серый и дождливый день этот не хотелось даже замечать хорошеньких горных озер, окруженных реденькими и жидкими, но веселыми березками. За то в солнечный день какое тут приволье. Всюду гремят горные ручьи, иной из-под ног вырвется и урчит себе во все свое мальчишечье горло, то в белую массу ягеля разбежится, то под камень уйдет, чтобы вырвавшись из-под него, заорать еще громче и тотчас же упасть в щель несколькими каскадами с уступа на уступ... По сторонам иногда красный мох стелется, точно чья-то кровь разлита по откосам. Особенно сходство это становилось разительно от дождя, смочившего мох.

– Лопари так и малкают, будто, где красный мох, там их чудь прежде резала. Оттого кровь и осталась; а по нашему на другое выходит. Тут наша русь злую чудь побивала, наши их кро[511]шили. Отчего от лопской крови земле краснеть! А чудь была сильная, в ней и крови больше было!..

Сквозь деревья порою виднелись горы за горами. Словно снег лежал на них белый ягель, только на просветах он отливался едва-едва заметным палевым оттенком. Озера, посреди этого белого ягеля, были особенно красивы, особенно одно, на котором, словно какой волшебный замок, подымался камень, поразительно похожий на башню. Даже трещины и щели расположились как бойницы.

– Ихняя крепость! тихо толкнул меня промышленник.

– Чья ихняя?

– Все той же чуди... Теперь не слыхать, потому мы гуртом идем, ватагой. А когда один идешь, да присядешь тут, так и чудится, как там внутри камня разговоры идут. То словно плач, то смеются; а то вдруг все разговорятся, и по всему озерку гул пойдет. Ты как полагаешь, вон в выбоинах этих по камню воронье сидит, кто это? Это она самая чудь обернулась и глядит на нас. Беда ежели ее стрелять теперь, так обойдет, что ты тут и сгниешь, заплутавшись по лесу.

Смиренное воронье, окаймившее карниз скалы и засевшее в ее щели, и не знало, с каким ужасом относятся к нему поморы и лопари. Бывший с нами лопарь даже перекрестился.

– Чего ты? остановил его проводник, – она, чудь эта, креста не боится!

Где-то загоготала порхалица... По всему лесу прокатилось и замерло в темных оврагах и провалах сырых понизей.

– Слышишь?

– Порхалица?

– Толкуй – порхалица. Она тебе и чайкой крикнет, и волком завоет, и ребенком заплачет, и закряхтит, что старуха под осень! Порхалица! Недоверок ты – вот что!.. Есть ли крест на тебе еще. Сказываю, чудь некрещеная. Ее тут полным-полно до верху!..

А дождь все шел, мелкий, несносный, раздражающий нервы. На половине пути мы сделали небольшой привал у одного громадного камня посреди леса. Выпили рому, закусили и опять в путь-дорогу.

Опять грохот воды вдалеке.

– Что такое? спрашиваю.

– Сейчас станция. Тут река Кица в Колу впадает.

Мы прибавили шагу. Река Кица удивительно извилиста; она – как преследуемая змея, вьется во все стороны, образует гремучий водопад, шумит в двух неизбежных порогах, и наконец, нагулявшись вдоволь, встречается с такою же шаловливой, изменчи[512]вой и ветреной Колой. Кица при впадении суживается до пяти сажен в ширину, хотя несколько выше образует разливы в полверсты ширины. По берегам ее леса и пожни. Длина ее течения тридцать верст.

– Семга ее страсть любит. Другой рыбы здесь мало, разве-разве сижок или щучка разбойная попадет. Оттого и семга здесь повелась, что по реке Кице никакого жилья нет. Ни туп, ни веж. Самая пустынь богоданная. Старикам, да старушкам спасаться здесь.

– А ты доходил по ней до самого верху?

– У этой речки вершины не найдешь. Она из горных болот вытекает... Вон и станция самая.

Стоят две пустые тупы. Тупа – четырехугольный сруб, крытый на один скать. Окно в самом низу, дверь на деревянных петлях. Внутри кирпичная кладка, вроде камина. Ни трубы, ни заслонки. Вместо первой – просто дыра в кровле. Сгорят дрова, заткнут эту дыру тряпками или мохом и камнем привалят. Жара и пойдет по тупе. Внутри тупа – совершенно голая комната, квадратная, шагов пять по каждой стороне. Окно продольное, пол-аршина в вышину и аршин в длину. На одной стороне нары. Тут мои проводники должны были оставить меня и вернуться в Колу. Лопарь, шедший на Массельгу, тоже отправился. Гребцов и проводников на станции не было, нужно было их ждать, и я остался один в пустыне, на десятки верст кругом среди полного безлюдья! Около станции помещается вежа для “ямщиков”, как здесь называют гребцов.

– Долго ли же мне приведется ждать здесь? спрашиваю на прощанье у колян.

– А Господь ведает – может день, а может и всю неделю. Очень теперь время глухое, не ждут проезжих, весь народ на промыслах, по озерам рыбку ловит.

Хорошо еще, что со мною было запасов на полторы недели, а то бы, пожалуй, с голоду умер.

Два дня я шлялся по окрестностям станции – и все один. Жутко было, особенно ночью. Дверь не припирается плотно. Синяя ночь, точно нахмурившись, смотрит прямо в тупу... Даже грохот реки становится грознее и громче... А там по чернолесью будто застонет кто и загогочет... Раз волк завыл где-то вблизи – другой отозвался на противоположном берегу... В окно точно заглядывает чья-то голова... И, главное, это мертвое молчание в тупе; заговоришь сам – и странно слышать свой голос! Да, не завидовал я Робинзону и никак уже не хотел следовать его примеру. Хоть бы пре[518]словутая чудь явилась ко мне, я бы ей обрадовался как другу. Как я проклинал себя за то, что не взял свечей из Колы, а то в этой тьме чувствуешь себя еще вдвое несчастнее, и одиночество становится еще невыносимее!

Примечания

[503]
1 Куропоть – куропатка, массами налетающая в русскую Лапландию.

[504]
2 Малькать – советоваться, переговариваться.

[505]
3 Лопарь про жену никогда не говорит она, а всегда он.

[507]
4 Втора – беда, бедствие.

[509]
5 Всех, кто не чиновник, лопари зовут купцами.

<<< Вернуться к оглавлению | Следующая глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2011

© HTML И. Воинов, 2011