Серафимович

Изд. "Русская земля. Область крайнего севера". Т I., Издатель: Типо-литография М.П. Фроловой. С.-Петербург, 1899 г.

[306]

29. Не вернулся. (Рассказ Серафимовича).

«Сорока» (так звали его все) стоял на торосе1, держал в руках длинный багор и пристально смотрел в холодную даль.

День погасал. Начинался прилив; скучные, сырые зимние сумерки заволакивали пустынный берег Белого моря. Там и сям из-за массивных ледяных глыб виднелись косматые, белые фигуры с длинными баграми в руках, напряженно всматривавшихся в мглистую даль. Море глухо шумело. Вдали безобразною белой грудой смутно надвигалась громада плавучих льдов, гонимая приливом.

Только подошел лед к берегу, как несколько сот промышленников кинулись вперед.
Сорока спустился на лед один из первых. Прыгая с льдины на льдину, скользя, проваливаясь по пояс в наметанный [307] ветром снег, он бежал вперед. Ледяные обломки с грохотом валились по его следам. Всем его существом овладела одна мысль, неотступная, напряженная, «кабы напасть, поспеть... Царь небесный... Владычица!...» Осколки льда летели из-под его ног; ветер свистел в ушах и бил в лицо ледяными иглами, одевая бороду и усы пушистым инеем. А он ничего не замечал и бежал все вперед.

Спускалась ночь. Берег неясными очертаниями терялся в мглистой дали. Сорока остановился на мгновение и, затаив дыхание, чутко насторожил слух; кругом было пусто и шумел ветер, необозримая ледяная равнина уходила в сгущавшиеся сумерки. Он пробежал версты две и стал уставать. „Господи, не нападу... пропущу!" с отчаянием думал он, „а надо ворочаться, воды уйдут!" При одной мысли, что он вернется с пустыми руками, по нему пробегала дрожь. Курная избушка, семья, дети ждут; — все это вдруг вспыхнуло и пронеслось в его воображении. Он припал ко льду и чутко приник ухом: откуда-то справа донеслись звуки, чрезвычайно похожее на плач дитяти. Мгновенно слетела усталость, он кинулся в ту сторону и скоро различил в начинавшей быстро сгущаться темноте неясные [308] очертания каких-то темных масс. То была семья тюленей: громадные, неуклюжие звери безобразными, темными глыбами неподвижно лежали на льду. Заслышав человека, они всполошились и, опираясь на передние ласты, высоко подняв уродливые головы, неуклюже поволокли свое тяжелое тело. Очевидно, в присутствии врага они худо чувствовали себя на льду, далеко от своей родной стихии. Нагнав ближайшего, Сорока изо всех сил махнул ему палкою между глаз. Зверь припал головою ко льду, в воздухе свистнул багор, и железное острие до самого крючка вбежало в переносицу; капли горячей крови брызнули ему в лицо, и громадный зверь, которого в другое место и ружейная пуля не берет, неподвижно вытянулся на льду. Меткими ударами Сорока положил еще несколько зверей. Привычной, слегка дрожавшей от волнения и усталости рукой быстро стал он снимать с убитых зверей шкуры и толстый слой сала. Снимает Сорока шкуры, спешит, а сам думает и рассчитывает, сколько выручит. Весело и легко Сороке, и сам себе ухмыляется он в бороду.

Вдруг он вспомнил, что время-то не ждет, бежит; того и гляди, воды пойдут назад в море. Заспешил он, захватил [309] кожи и сало, скатал все в большой юрок2 прикрутил крепкой заячьей3 вожжей, накинул на плечо лямку и поволок по льду. Здоровый мужик Сорока, а все же трудно было тащить по неровной, изрытой поверхности шести —семипудовый юрок. Идет Сорока, молитву про себя читает от воды (знал он такую, старец один поведал). А ночь — темная, глухая — спустилась на шумевшее льдом море. Холодная, непроницаемая мгла ползла со всех сторон и все гуще и гуще заволакивала пустынную равнину, над которой бежал холодный ветер и шумел в ледяных глыбах.

Сорока шел наугад, руководясь лишь ветром да какими-то неуловимыми для непривычного человека и лишь знакомыми поморам приметами. Он напряженно всматривался в окружающий мрак, постукивая иногда перед собою багром. Пот градом катился с него, но он не чувствовал усталости: не с пустыми руками ворочается, только бы добраться.

Наконец он остановился и промерзшей рукавицей отер катившийся с лица пот. «Чтой-то берегу все нету?» — мелькнуло у него. Он огляделся кругом: глухая ночь мрачно глядела на него мертвыми [310] очами. Острое предчувствие кольнуло его. «Ох, не запоздать бы, давно уже надо быть на берегу, — время!» Он перекинул лямку на другое плечо и еще быстрее потащил юрок. Страшно хочется остановиться и присесть хоть на минутку, но он делает усилие над собой и, перехватив на ходу раз-другой холодного снегу, еще сильнее наваливается....

Что-то зашуршало и зашелестело, впереди смутно обрисовались громады торосов, лед дрогнул и заскрипел. Ох, чует Сорока, упустил время. «Бросить юрок — успею добежать!» мелькнуло у него на мгновение.

Он сделал страшное усилие и, волоча кожей, побежал.....

Занесенная совсем с крышей глубоким снегом, печально чернеет промысловая избушка. Из отверстия, проделанного в крыше, вырываются легкие клубы дыма и, подхватываемые ветром, быстро исчезают.

Внутри избушки темно и только огонек, разложенный в углу на груде камней, освещает неровным, колеблющимся красноватым отблеском черные бревенчатые стены без окон, закоптелую плоскую крышу, спускающуюся с нее бахромой на горелую сажу и длинные грязные нары вдоль стен. В воздухе легкими слоями [311] висит едкий дым. На нарах расположились дюжие фигуры промышленников. На пространстве каких-нибудь двух-трех саженей их, скучилось до двадцати человек.

В углу, вокруг красноватого костра, клубившего смолистый пахучий дым, расположилось несколько промышленников. Они коротают тоскливое время, слушая сказки и разные бывальщины...

В это время снаружи захрустел снег под чьими-то тяжелыми шагами. Дверь распахнулась, ворвавшийся холодный ветер колыхнул красноватое пламя костра и заклубился дымом. Вошел мужик в совике. Мохнатое инеем лицо, точно поросшее белым мохом, угрюмо выглядело из мехового капюшона.

— Сороки нетути, — проговорил он низким голосом, — унесло!

Все разом смолкли. И у каждого мелькнуло в голове: холодный простор, льды, да звездное небо, а во льду человек бьется и стынет.

— Что ж вы сидите? — сурово проговорил старик-рассказчик. — Ступайте к карбасу!

Человек восемь поспешно стали одеваться.

Через минуту небольшой карбас отчалил от берега и, далеко оставляя за собой [312] колеблющийся фосфорический след, потонул в серебристом сиянии морозной дали.

Буря умчалась и ветер упал. Пенистые валы разбушевавшегося моря несли изломанные, рассеянные остатки ледяных полей, словно разбитые обломки гигантского корабля. Тучи поспешно сбегались с синего свода, унизанного ярко мерцавшими звездами, и долгая северная ночь, прозрачная и холодная, как синие полярные льды, раскинулась над глухо рокотавшим морем, которое, словно сердясь, еще не улеглось от недавней бури. Постепенно море очищалось от льда и только одинокие глыбы там и сям тихо покачивались волной. На одной из таких льдин неясно выделялся темный силуэт какой-то высокой фигуры. Это был Сорока. Он искусно работал багром, и гибкий шест бурлил и пенил холодную воду; неуклюжая глыба тихо подвигалась вперед; но кругом бесконечным простором расстилалась водная гладь. Сорока поднял голову: вверху сквозь тонкий пар морозной ночи блеснул золотой зигзаг Медведицы; по нему надо было держать путь. Наваливается Сорока на багор, толкает вперед тяжелую льдину, а в голове несвязно теснятся темные думы: далеко его унесло, мороз лютый ударил, другие сутки ничего во рту не было. [313] Налегает Сорока на багор, старается, а чувствует — слабеть стал. Приостановился на минутку, огляделся кругом: водная пустыня в голубоватом сумраке тянулась без конца и пропадала в белесоватой дымке горизонта.

Чует Сорока — не кончить ему добром: необъятным простором охватило холодное море, а в очи неподвижно глядит побелевший мороз; чует он, как неслышно подбирается незримый враг и острыми иглами проникает его тело. Работает Сорока, старается согреться работой, а в голове, толпясь смутной вереницей, бегут смутные думы. „Господи, вынеси... ребята малые, несмышленые... Хозяйки нетути..." И вспомнил он свою избушку, темную, дымную; покосилась, словно старушка, а ведь грела родимая! Захотелось ему вернуться и работать... И пуще налег он на багор и мысленно окинул пространство, что надо пройти: „ох, не добраться!" И опять жалко стало себя, жалко и обидно. Неужели же так-таки ему и пропадать? Не верится как-то Сороке. Много годов хаживал он на море; по неделям, по месяцам приходилось жить без хлеба, без огня, без помощи; на волос от смерти бывал, а выносил же Господь. Из последних сил бьется Сорока, [314] слабее и слабее гнется длинный шест; занемели руки, неслышно ног, клонит отяжелевшую голову. Хочется ему хоть на минуту присесть, да хорошо знает, что зорко следит за ним белый мороз, и только останешься без движения, как он обоймет, и повеет, и проникнет насквозь холодным дыханием безжизненное тело. И понял Сорока, что не жить ему, что теперь уже никто ему не поможет, не поспеет, не услышит; хорошо он это понял, а все-таки тайный голос инстинкта и жажды жизни шептал: «а может услышат!» И не выдержал Сорока, хриплый крик вырвался из его груди: «братцы! пропадаю... отцы родные!..» И этот безумный вопль как-то дико нарушил ночное безмолвие, пронесся над водною гладью и, как бы подымаясь все выше и выше, замер в серебристой дымки тонкого морозного тумана; только дальше льды послушным эхом отразили этот ненужный вопль о помощи, да маленькая звездочка сорвалась и скатилась по своду, и снова все стихло.

От усиленного ли движения, или мороз стал ослабевать, только Сорока стало теплее. Какое-то неопределенное сонливое состояние овладевало им; ему надоело, да и как-то лениво-тяжело было стоять на ногах, и он присел на корточки. Приятная [315] теплота разливалась по телу. «Вишь мороз-от менее стал», мелькнуло у него. Тихая дрема туманила голову, и стал он думать, за что Господь мог бы его так тяжко покарать.

Вдруг он вздрогнул. Раздался гулкий, протяжный удар, точно тяжелый артиллерийский залп: это где-то далеко раcселась ледяная громада, сжатая морозом. На мгновение он как бы очнулся.

Поглядел перед собой и не верит очам; разрезая спокойные воды, прямо на него бежал карбас, отражаясь в гладкой воде, а за ним, далеко разбегаясь, фосфорическим блеском змеились две светлые волны. Он хотел крикнуть, но безумная радость сковала язык. Карбас с разбегу ударился о ледяную глыбу; она вздрогнула зашаталась и взволновала вокруг себя спокойную поверхность: расходясь побежали серебристые круги.

В один скачок он очутился в лодке. Весла всплеснули, и одинокая льдина, на которой он столько вынес, далеко, позади потонула в морозной дали. А над морем тихо спустился сумрак и покрыл все...

Сияя величавой красотой севера, тихо дремлет над спокойным морем полярная ночь, проникнутая тонким искристым, морозным туманом. С вышины [316] задумчиво льет голубоватое сияние бледный месяц.

Мягкий синеватый отсвет озаряет необъятную водную гладь и в морозной дали чью-то неподвижно скорчившуюся на одинокой льдине фигуру, опушенную белым иглистым инеем.

Примечания:

1 Громада неподвижных льдов.
2 Тугой сверток из сала и кожи
3 Из шкуры „морского зайца" — род тюленей.

© текст Серафимович, 1899

© OCR, Жуков Валерий, 2008

© HTML-версия, Воинов И., 2008