На Севере. Путевые воспоминания., Харузина В.Н. 1890 г.

I.

Кивач. Первое знакомство с Пудожским уездом.

Кивач, воспетый Державиным, посещаемый многими путешественниками, которые иногда специально для этого приезжают из Петербурга, составляет гордость жителей Петрозаводска.

Благодаря удобному сообщению из Петрозаводска часто отправляются большими компаниями на Кивач — реже к двум другим Сунским водопадам Гирвас и Пор-Порог.

Нам посоветовали ехать утром, чтобы к вечеру быть у водопада, ночевать там, у сторожа, и на следующий день видеть восход солнца, отражающийся, по словам местных жителей, блестящей радугой на белой пене водопада.

Был Троицын день, когда мы выехали из Петрозаводска на Кивач; гудел соборный колокол, и местное население, оживляя обыкновенно пустынные улицы, стекалось к собору. Проехали главную улицу, которая, тем не менее, не мощена, миновали почтамт, окрашенный в голубую краску[1] губернаторский дом и поросшую травою площадь перед ним, на которой возвышается памятник Петру I; миновали и здание городской тюрьмы — высокое белое строение казарменного типа; остались позади последние маленькие домики. Остановились на минуту привязать к дуге колокольчик. Весело залился он; лошади взяли крупной рысью.

Неприветлив и дик северный пейзаж. Вьется широкою лентою пустынная, молчаливая дорога через мелкий реденький лесочек по кочковатой, болотистой почве. Жиденькие елочки выделяются на сером фоне хмурого неба. Вдали свинцовые волны Онежского озера.

Вот свернули в сторону и спустились в долину реки Шуи.

Точно вдруг повеселел пейзаж от внезапно упавшего луча солнца. Блещут свежей зеленью пашни, блещут светлые струи реки Шуи. По обеим сторонам реки раскинуто много деревень, которые все вместе носят название Шуи. Всех их как будто соединяет вокруг себя старинная деревянная церковь о многих куполах.

Дорога пошла лесом; тут и там мелькают обрывки скал, частью поросшие мхом, частью темно-серой голой массой поднимающиеся из земли.

Вот внезапно расступилась темная стена леса, и длинное узкое озеро выступило из-за густой зелени; серые волны его плескались почти что у самой дороги.

“Это Укшезеро”, - сказал нам ямщик.

Трудно передать всю прелесть этих лесных озер, характерных для нашего севера. Они ожив[2]ляют однообразную картину на десятки верст растянувшегося леса, и невольно радуешься, когда после долгого пути через леса вдруг увидишь серые волны этих озер.

Укшезеро составляет часть огромного водоема, который состоит из трех озер: Пертозера, Кончезера и Укшезера. При этом замечательно, что Пертозеро лежит выше Кончезера, и это последнее выше Укшезера. Пертозеро, соединенное с Кончезером посредством шлюза, приводит в действие Кончезерский завод. Этот завод, основанный в 1707 году Петром Великим и назначенный им для плавки меди, с 1753 года прекратил медно-плавильное производство и теперь исключительно занимается выплавкой из болотных и озерных руд чугуна, который потом отправляется на Петрозаводский Александровский завод. Со шлюза, соединяющего Пертозеро с Кончезером видны оба озера. Особенно красиво Кончезеро с массой островов. Острова, вообще, оживляют иногда громадную, однообразную гладь северных озер. Здесь же их целая масса — они пестрят все озеро; замечательно, что все они лежат в одном направлении — вдоль озера и все носят имя какого-нибудь святого, кроме одного, который лег поперек и поэтому прозывается “Дураком”.

Проехали Кончезерское селение. На дороге встречались нам целые группы разряженных крестьян. Троицын день — храмовой праздник и открытие ярмарки в Кончезере; поэтому сюда собрался народ из соседних деревень. Наш ям[3]щик, парень лет 25-ти, очевидно желая щегольнуть перед проходящими по дороге бабами и девушками, лихо боком уселся на облучке и погнал лошадей, что есть мочи. Лошади неслись вскачь, почти расстилаясь.

Вдруг случилось что-то необычайное—какой-то толчок; неясно замелькало все в глазах; почувствовался сильный удар. Дело объяснилось очень просто. На полном скаку телега соскочила с бонда и нас вывалило. Очнувшись от минутного обморока, я, прежде всего, увидела телегу, всю изломанную, колесо, валявшееся поодаль и ямщика, бившего себя по полам и кричавшего неистовым голосом: “Батюшки, пособите! Добрые люди, пособите!”.

Подошли “добрые люди” — три парня, очевидно отправлявшиеся на ярмарку — подняли телегу, вправили кое-как колесо.

“Батюшки мои, что же тут делать! Вот приключилось! Батюшки, как же тут быть!” восклицал между тем совсем растерявшийся ямщик.

“Добрые люди” стали спрашивать, как все это случилось, потом начали подавать советы и под конец напомнили, что тут рядом есть деревня — Кончезерская Чупа — что всего лучше направиться туда.

Кончезерская Чупа—деревушка, состоящая всего из нескольких дворов, действительно, оказалась в двух шагах. Деревня, впрочем, на этот раз была почти совершенно пуста: все ушли в Кончезеро. Разыскали, однако, какого-то старика. Но он, посмотрев сначала на наши сильно[4] расшибленные лица и руки и, боясь, очевидно, что его притянут в свидетели, испуганно бросился от нас в сторону: “Не видал ничего... и нету у меня ничего... не знаю”, быстро заговорил он.

“Да дай же воды, дедушка”.

“Нету у меня ничего — вот озеро близко, пойдите туда”.

Тот же результат у двух баб, проходивших мимо.

“И ничего не видали — и знать мы ничего не знаем”, замахали они на нас руками. “Вот озеро — воды много” — и они поспешно удалились.

“А вот сюда ступайте. Хозяйка така добра. Вот, в эту-то избу”, кричали нам между тем мужики, пособившие ямщику и теперь последовавшие за нами.

Хозяйка, действительно, оказалась хорошей. Живо вспоминается мне она: на 50-м году все еще бодрая и стройная женщина, с правильными чертами лица, прекрасными светло-карими глазами, полными живой мысли, глубокой доброты и силы воли. Она приняла нас радушно, принесла воды, деревянного масла, сама стала ухаживать за нами.

Праздником пользуются для того, чтобы побывать друг у друга в гостях. Поэтому в избу то и дело входил празднично одетый народ. Здоровались все за руку. Женщины - иногда, целовались, т.е. обнимались и прикладывались друг к другу щеками (такого рода приветствия между женщинами нам неоднократно случалось замечать в Олонецкой губернии); затем чинно садились[5] по лавкам. Говорили больше старшие, хотя и молодые принимали участие в общем разговоре. Некоторые разговаривали по-корельски¹.

Посидев немного, гости вставали и уходили; кое-кто оставался пить чай. Вернулись также некоторые члены семейства нашей хозяйки. Два мальчика уселись в угол играть в шашки; девочка, лет 3-х, переваливаясь на толстеньких ножках, ковыляла по комнате и всем показывала купленные на ярмарке леденцы и уже замусоленные разноцветные бумажки из-под карамели.

Происшествие с нами скоро стало известно всем находившимся в то время в Кончезере и в Кончезерской чупе. Приходили взглянуть на нас; нас рассматривали, жалели; качали головами, выслушивая от хозяйки подробный рассказ о случившемся.

“Как их, Господи... в кровь!.. этак и убить до смерти можно”... “Хорошо — на ровном месте еще — а дальше там камни пойдут — так там бы...”. “Тут уж ямщик виноват”. “Кто же, как не он?..” “Да и то сказать, по ровной дороге — и подумать нельзя было”.

Особенно горячился один старик, успевший, как казалось, угоститься на ярмарке. Он положительно не отходил от нас.

“Ямщик виноват, вестимо — чего смотрите? Не видит он, тарантас какой у него? Ты, барин,[6] пожалуйся, непременно пожалуйся. И губернатору не надо, а Царю-батюшке пожалуйся. Теперь ты поехал — с тобой случилось. А поедет он — и его разобьют. Что тут станешь делать? А кто виноват? Ямщик виноват. С нас деньги берут — а кто станцию держит — тот и смотри. С нас взыщут. А мы чем виноваты?”

“Васильич!” послышался из соседней комнаты голос хозяйки. “Пой сюда”.

Но старика трудно было угомонить.

“Постой, я не все сказал. Что бабы знают? Ты, барин, слухай меня — пожалуйся, непременно. Потому, нам от того польза будет. Самому Государю, в Питере, пожалуйся”.

“Васильич, ужинать садись — крещеные-то все сели”, снова раздался голос хозяйки.

“Постой, иду сейчас” — и опять начиналось то же самое. “Ты пожалуйся, потому так-то с самим Государем-батюшкой сделать могут.

“Васильич барину ты наскучишь”. Хозяйка, наконец, явилась сама и увела с собою все еще рассуждавшего старика.

Гостей осталось ночевать очень много — пришлось поэтому потесниться. Трех мальчиков наделили полушубками и отправили спать в сарай. Остальным постелили тюфяки на полу. Хозяйка положила свою маленькую внучку около себя.

Мне не спалось. В избе было душно, но из окон страшно дуло; сердито гудел ветер вокруг дома; бледное мерцание белой северной ночи освещало комнату. Рядами растянутые тюфяки были заняты бабами и девушками. Мерное ды[7]хание здорового сна слышалось со всех сторон. Вдруг проснулась девочка и громко закричала. Хозяйка мгновенно вскочила. “Бог с тобой, Дунюшка — что тебе?” зашептала она. “Ну перестань — Ангел с тобой хранитель”. Прижавшаяся к ней девочка скоро затихла.

На следующее утро меня разбудил говор проснувшихся и встававших вокруг меня баб. Спали все в платьях — поэтому привести себя в порядок было недолго. Все они поочередно, позевывая и потягиваясь, подходили к рукомойнику, висевшему около печки, пригоршнями брызгали себе водой в лицо, потом лениво обдергивали на себе платья и поправляли головные платки. Стали выносить тюфяки. Меня обходили, стараясь не шуметь. “Спит?.. пущай себе спит; непривычны рано-то вставать... да и легко ли?”

Принялись за стряпню. Шел говор, прерываемый учащенным дыханием людей, занятых трудным делом; раздавались удары теста, брошенного сильной рукой о стол, частые постукивания мотовки о край горшка, поскребывание ножика, сбирающего муку со стола. Ярко запылал огонь в печи, загремели горшки и сковороды. Торопливые шаги ходили взад и вперед по комнате от стола к печке и от печки к полкам.

В комнату то и дело входили мужики; повторилось то же, что и при вставании баб: позевывание, ленивые движения не совсем проснувшихся людей, полоскание у рукомойника. Наконец сели за стол в переднем углу. Другой стол, на котором приготовляли стряпню, бабы чисто вымыли. [8]

Мы решили ехать дальше. На Кончезерскую станцию послали за лошадьми. Приехавший тарантас тщательно осмотрели все присутствовавшие “Небось — этот крепок будет и ямщик хороший — знающий... небось” успокаивали нас со всех сторон.

“Ну, Господь с вами... Дай вам Бог... Путь добрый!” “Будете опять в нашей стороне - заезжайте в нашу чупу” — такими приветливыми словами провожали нас наши гостеприимные хозяева. Денег за ночлег они ни за что не хотели взять: “Что вы, что вы... как можно?.. да вы у нас ничего и не ели... а за постой, что вы?”

Еще долго стояла пестрая толпа на крыльце и около избы. Среди всех возвышалась фигура хозяйки, глядевшей нам вслед, придерживая в то же время за руку Дуню, которая делала всевозможные усилия освободиться, чтобы поднять какой-то предмет на полу, занимавший ее.

“Какая хорошая женщина наша хозяйка”, сказали мы ямщику, еще находясь совершенно под впечатлением радушия этой семьи, все тепло которого мы особенно почувствовали в минуту невзгоды.

“Хорошая она... Да она и в Питере была — знает, как обойтись”, задумчиво заметил наш ямщик, полуоборотясь к нам.

Безмолвная лесная чаща по обеим сторонам дороги; ясное голубое небо, усеянное белыми облаками, игра утренних лучей солнца на свежей листве деревьев — вот общее впечатление от[9] этих последних 15-ти верст до Кивача, оставившее неизгладимый след в моей памяти.

Ямщик внезапно осадил лошадей. Мы находились на краю крутого спуска. Таинственно шумел по сторонам лес, весь пропитанный солнечными лучами. Из-за его густой зеленой стены слышался могучий рев. Откуда-то несся запах свежести.

“Пешком бы тут пройти вам; а я бы потихоньку и спустился за вами. Падун (водопад) тут то и есть”.

...Голубая красавица Суна гневно метала белые клубы пены по камням порогов. Шумя и спеша убегала она, скрываясь за крутыми извилинами лесистых зеленых берегов. Выше “падун” сиял ослепительным блеском в лучах солнца. Белая пена, белая водяная пыль — все смешалось и образовало одну сплошную массу, клокочущую, разрывающуюся, дробящуюся и сливающуюся снова. Утренние лучи солнца, преломляясь, ложились блестящей радугой у ног падуна. Мрачно выдвигались черные утесы из клокочущей пены.

Голубая красавица Суна тихо выплывает из лесу; плавно и мирно катит она свои светлые волны, не подозревая опасности. И вдруг видит — стоят черные, мрачные утесы, загородили, заступили ей дорогу. И просит красавица Суна: “пропустите, утесы, дайте дорогу”. Стоят черные утесы, усмехаются: “попробуй, красавица, сама пройти—авось посчастливится; держать насильно не станем”. Видит Суна — пройти трудно будет, и заворачивает она тихонько в сторону, чтобы выиграть время. А сама все ластится: “дайте прой[10]ти, утесы!” “Проходи, проходи, красавица”. И решилась Супа на трудное дело: пройти во что бы то ни стало. Бросается она грудью на утесы, спешит, мечется в разные стороны. Разрывают ее утесы, ставят преграды, ловят красавицу — да вырывается она всей силой — вот и вырвалась, и, еще утомленная трудной, почти непосильной борьбой, гневная, испуганная, собирая разрозненные струи, бежит она изо всех сил дальше от места страшной борьбы.

Самый лучший вид на водопад Кивач открывается с так называемого Царского Дворца², поставленного здесь для приезда Государя Александра II в 1858 г. Построенный по образцу павильона при Рейнском водопаде, царский павильон красиво ютится среди зелени деревьев. Легкая, едва заметная, водяная пыль долетает до его балкона — до того близко стоит он к водопаду. Кругом шум и рев: грохочет водопад; шумит, ударяясь о скалистый берег, освободившаяся Суна; шумит и кипит кругом отведенная в сторону часть воды, которая, огибая павильон, покрытая белой пеной, стремительно пробегает по деревянным желобам и спешит снова соединиться с родными струями.

“Жаль, что вы поздно едете на Кивач, говорили нам в Петрозаводске; лучшее время для поездки на Кивач — ранняя весна, когда гонят[11] лес. Вот что действительно интересно посмотреть”. Когда весной сплавляют лес по Суне, отдельные бревна часто застревают среди утесов на Киваче. Мужики, которым поручен надзор за лесом, протягивают канат с одного берега на другой и надевают на него так называемую “люльку”, в которую садится один из мужиков. Наклоняясь осторожно из “люльки”, он должен багром отцепить застрявшие бревна. Может быть интересная, но зато какая страшная картина! Видеть человека почти что в руках смерти, который от одного неловкого движения может скатиться в эту клокочущую бездну, из которой иногда самые толстые бревна выходят изломанными в щепки....

Рев водопада давно остался за нами; мы возвращаемся в Петрозаводск. Опять окружает нас безмолвие леса. Те же места — только при другом освещении. Дневные лучи солнца жарче и живее утренних, и как будто больше живет и дышит кругом природа... Осталась в стороне внизу приветливая Кончезерская Чупа. Деревня пуста, не видно никакого оживления. Мирно лежит она на берегу озера, верхушками своих крыш вырисовываясь на светлых волнах его.

Вот и Кончезеро — шлюз, красное здание завода, красная церковь. Бросаешь последний прощальный взгляд на Укшезеро; в последний раз любуешься Шуей, теперь уже освещенной мягкими золотистыми лучами заката, — вот и Онежское озеро засинелось вдали — вот и город развертывается перед нашими глазами. Несется нам[12] навстречу гул соборного колокола, призывающего к всенощной — и при его стройных звуках, медленно расплывающихся в тиши вечернего воздуха, мы въезжаем в Петрозаводск.

* * *

Только медленно мог двигаться наш извозчик среди наполнявшей деревянную пристань пестрой и шумной толпы. Прибытие и отход парохода одно из главных развлечений жителей Петрозаводска. Было воскресенье — свободно всем, и поэтому чуть ли не весь город собрался на пристань. На пароход также масса посторонней публики. Теснятся на лавочках, толкаются; мастеровые грызут орехи; девушки-мещанки любопытно заглядывают в рубку первого класса.

Пароход запоздал с отходом на целый час! Прошел целый томительный час, пока, наконец, не послышался крик: “трапы долой!” Наконец раздается давно ожидаемый свисток — колеса мерно ударяют по воде, и пароход сначала лениво, потом все быстрее и быстрее начинает рассекать волны. Далеко за нами остается пестреющая народом пристань. На горе, заслоняя собою заход солнца, чудно выделяется на золотистом фоне заката темной массой своих зданий Петрозаводск, прелестный в зелени недавно распустившихся деревьев.

Вечер был дивный; волны залиты золотом заката; гладь озера неподвижна. Наступила затем белая северная ночь, которую не различишь пожа[13]луй от вечера — до того незаметен переход от одного к другой. Тихо озеро; спят волны, окрашенные в тот же монотонный беловато-серый цвет, как и небо. Только пароход гудит, да стучит и этим нарушает тишину ночи. Пассажиры, по большей части, разошлись. Лишь некоторые быстро ходят взад и вперед по палубе, чтобы согреться; слышится в одном углу чей-то разговор; там пассажирка III класса кое-как укладывается на тюки, кутаясь в большой шерстяной платок. Кто-то остановился у машины и внимательно следит за ее вращением. Холодно. Не смотря на то, что май уже приходит к концу, в воздухе всего +50 R. А все-таки не хочется идти в душную каюту, не хочется расстаться с этой тихой ночью.

Белые ночи, столь любимые северным жителем, на нас, непривыкших к ним, производили странное, сначала даже неприятное впечатление. Нервы, привыкшие отдыхать среди темноты нашей ночи, никак не улягутся при этом бледном сиянии. В северных ночах чего-то будто недостает. Но красоты их нельзя оспаривать. Так и теперь мы долго ходили по палубе, не будучи в состоянии оторваться от нее.

Все равно надо было лечь. В 3 часа утра пересадка. Пароход в 3 часа утра должен был придти в Вознесение; оттуда нам предстояло направиться в Пудож.

Прямого сообщения между Петрозаводском и Пудожем через Онежское озеро не существует. Путешественникам приходится огибать озеро Оне[14]го, или направляясь из Петрозаводска в Повенец и затем, спускаясь по восточному берегу Онежского озера — или же, следуя избранному нами пути, доехать до Вознесения и оттуда, пересев на маленький пароход (“Геркулес”), обогнуть южный и часть восточного берега озера Онеги.

Пароход “Геркулес”, совершающий рейс вдоль восточного берега Онежского озера, маленький и грязный, служащий больше для перевозки грузов, чем для пассажирского движения, ожидал в Вознесенской пристани прибытия Петрозаводского парохода.

Команда его состояла, большей частью, из мальчиков. Эти мальчики, одетые одинаково в синие суконные курточки, в темных картузах, поражали своей ловкостью и выдержанностью, и вместе всем веселостью и бодростью. Оказалось, что это ученики мореходных классов, которые, готовясь в лоцманы, на “Геркулесе” имеют практические занятия летом. К сожалению, на этом пароходе они могут знакомиться только с одной частью Онежского озера, а именно с южным и восточным берегами его, от Вознесения до Повенца.

...Темной, зубчатой стеной выделялся покрытый густым еловым лесом берег. Видно было устье реки Шалы или Водлы, в которое должен был войти “Геркулес”. Раздавалась команда с мостика; лоцман зорко следил за носом парохода. Некоторые из пассажиров, знакомые с этой местностью, показывали на берегу несколько по[15]строек, принадлежащих стоящему тут же лесопильному заводу Русанова.

Размеры построек все увеличивались и увеличивались; все выше становились ели на берегу; Шала расширялась на наших глазах и тихо плыла нам навстречу. Вот мы уже и в устье ее. Пароход ударился о деревянную пристань.

И тотчас начинается шум, говор и крики на пристани. Некоторые входят на пароход, переговариваются с капитаном, стоящем на мостике.

Через 10 минут раздается резкий свисток, обозначающий отъезд.

Онежское озеро со своими бурными, свинцовыми волнами далеко осталось за нами. Отошли так же вдаль лесопильный завод с его пристройками, с грудами правильно сложенных досок, с кучами опилок на берегу. Проехали и Шальский погост³. Мирно и тихо течет Шала; берега, покрытые лесом, довольно однообразны, но очень живописны; лиственные деревья не потеряли еще нежный желтовато-розовый оттенок, который они имеют при своем распускании и, перемешиваясь с ними, даже темные ели теряют свой мрачный характер. Пароход часто лавирует; иногда он так близко подходит к берегу, что, кажется, ничего не стоит соскочить на сушу.

Начинает накрапывать дождь; но положительно не хочется уходить с палубы — и пассажиры толь[16]ко тогда решаются удалиться в каюту, когда дождь становится чересчур уже сильным.

Пароход не доезжает до самого Пудожа. Он останавливается у пристани Подпорожье, называемой так потому, что близко от нее во всю ширину реки лег порог, который и мешает дальнейшему плаванию по Водле.

Дождь все еще шел, когда мы после 8-часового плавания, считая от Вознесения, наконец, остановились в Подпорожье.

...Глинистая дорога вся размокла от дождя; лошади вязли в грязи, и медленно катился наш тарантас. Такое путешествие не могло быть особенно приятным; мы стали торопить нашего ямщика. Везший нас мужик, в ожидании парохода успевший подвыпить, хладнокровно стал успокаивать нас, говоря, что поедет скорее, как только дорога будет лучше.

Наконец началась, по его понятию, хорошая дорога. Разговоры прекратились; он выпрямился на облучке и ударил по лошадям. Лошади быстро понеслись. По нашему мнению дорога была все такая же. Ноги лошадей скользили, не находя себе опоры в жидкой грязи. Комки размокшей глины то и дело летели на нас. Тарантас подпрыгивал, наклоняясь то на ту, то на другую сторону.

“Ведь ты так вывалишь нас”, заметили мы ямщику.

“Небось, небось, не опружу (не вывалю)”, успокаивал он нас, оборачивая к нам широко[17] улыбающееся лицо с плутовато подсмеивающимися глазами.

“Не опружу, небось”, повторял ямщик все с той же плутоватой улыбкой, между тем как лошади во весь опор скакали по улице деревни Харламовской, привлекая к окнам любопытных.

“Не опружу”, слышалось то же успокоение, когда лошади по отлогому скату мчали наш тарантас к берегу реки Шалы или Водлы. Тут должна была быть переправа на паром.

“Ишь, хорошо как — паром как раз сюда едет”, - заметил ямщик. “А то уж очень долго ждать приходится”.

Паром тихо плыл по реке. Наши лошади стояли смирно. Ямщик, соскочивший с облучка, стоял, опершись на перила парома, и с самодовольной улыбкой поглядывал на нас. Между тем на паром то и дело наталкивались короткие бревна, которые медленно плыли по течению, покрыв собой почти всю поверхность реки. Масса таких же бревен тихо покачивалась у берега, задержанная его извилинами.

“Лес гонят. Тут и Русановский есть, и Лебедевский”, объяснили нам.

Здесь лес не сплачивается, как у нас, в большие плоты, которые плывут по реке под надзором нескольких мужиков. Срубив лес в северной части Пудожского уезда, его пускают плыть по озерам и рекам; через несколько времени приказчики с лесопильных заводов, которым принадлежит лес вместе с нанявшимися для сплава мужиками, объезжают[18] эти озера и реки и собирают остановившиеся где-либо бревна. Требуют, однако, что бы в тех местах, где существует пароходное движение, лес не оставался несплаченным; поэтому, на известном расстоянии от Онежского озера, лес останавливают, разбирают (у каждого завода есть свое особое клеймо, так что перепутать лес нельзя) и связывают в плоты. Затем уже осторожно плавят его дальше, наблюдая, чтобы он не занимал собою фарватера.

Опять во весь опор несли нас лошади. Глинистая почва уступила место песчаной, и нас, по крайней мере, не забрасывало мокрой глиной. Дождь перестал; но в воздухе еще стоял серый сырой туман. Дорога шла то мимо засеянных пашен, то по густому лесу с болотистой почвой, то по краю крутого обрыва, склон которого порос елями и лиственными деревьями.

“Ты знаешь, где в городе живет Кошутин?” спросили мы нашего ямщика. В Подпорожье нам сказали, что у Кошутина можно поместиться — о гостинице в Пудоже нет и помину, да и не для кого было бы держать ее.

“Да я самый Кошутин и есть”, усмехнулся на нас ямщик.

“Ну вот и хорошо. Есть у тебя две комнаты?”

“Есть две: одна большая, другая поменьше. Да вы посмотрите: коли понравится, остановитесь”.

Потянулось ровное место: вдали виднелась масса серых домов; белая церковь с синим куполом выделялась из общего серого фона.

“Это что за село?” спросили мы.[19]

“Да это Пудога город и есть!”

“Вот так Пудож!” невольно удивились мы.

* * *

Масса серых домиков совершенно однообразной постройки, напоминающих собою деревенские избы, вместе со скромным собором, ютятся на краю крутого обрыва, спускающегося к реке Водле. Вперемежку с домами идут огороженные пашни, засеянные овсом и рожью, реже огороды, принадлежащие обывателям. По прямым линиям пересекают друг друга узкие улицы, почти что сплошь заросшие травой. На улицах непробудный покой; на них мирно пасутся овцы, лениво переходя с одного места на другое; да ребятишки кое-где собираются около луж и со звонким смехом загорелыми ножками месят жидкую грязь. Спит весь город, спит с утра до вечера и с вечера до утра. В окнах, уставленных горшками с диким перцем, бобами и фуксией, редко покажется чье-нибудь лицо. Но не подумайте, чтобы вас не видали, потому что вы шли все время по спящему городу или даже вовсе никуда не выходили. Вас видели; откуда, когда — вы этого не можете постигнуть; вас разглядели со всех сторон, про вас все знают. Но такова уж жизнь в провинции — с этим надо мириться. Сплетни, сплетни и сплетни — да что же другое и делать? Где же те интересы, которые могли бы пробудить нашу провинцию и заставить ее жить, хотя бы ненапряженной деятельной жизнью столицы, а отвлечь ее[20] по крайней мере, от глубокого нравственного сна? Теперь Пудож спит, как и все самые плохие провинциальные городки. Напрасно бы вы искали обывателей на улицах — все пусто; даже на так называемой Главной улице, которая отличается от прочих только тем, что на ней меньше травы и по сторонам сделаны деревянные мостки вместо тротуаров — и на этой улице никакого движения. Лавки — и те почти все заперты, и, только дернув несколько раз за звонок, вы можете вызвать из внутренних комнат самого торговца, который лениво отворит вам дверь, как бы удивляясь сам такому редкому явлению, как приход покупателя. Так, например, для того, чтобы найти щетку для чистки платья, нам пришлось сделать целое путешествие по городу, заходя во все лавки, звоня и стуча во многие двери, пока, наконец, мы не нашли одну единственную завалявшуюся щетку. Относительно оживленно идет торговля в лавке Базицкого, куда приходят многие крестьяне за нужными припасами. Базицкий знаменитый гражданин города Пудожа. Имя его очень известно на севере: он ведет большое дело и слывет “миллионщиком”. В Пудоже среди приземистых домиков гордо возвышается, подобно дворцу, большой кирпичный дом его с красивым видом на круто извивающуюся Водлу. Базицкому же Пудож обязан и устройством богадельни. В Пудоже есть и больница и при ней аптечка — здание чистенькое, хотя и маленькое. Вообще здания казенные отличаются от остальных тем, что они окрашены преимущественно в светло-коричневую[21] краску и выглядят чище и красивее. Недостаток жизни и ограниченность потребностей ощущается повсюду: почта идет только два раза в неделю и это считается вполне достаточным; тому же можно приписать и вялость торговли; к тому же можно, пожалуй, отнести и то, что во всем Пудоже есть только один булочник, который взялся печь белые хлебы — да и то ему надо заранее заказывать их. Для развлечения обывателей есть библиотека, есть и клуб. В низеньких закоптелых комнатках мужчины играют в карты, барышни танцуют под звуки гармони. Барышни скучают смертельно и жаждут прибытия какого-нибудь нового кавалера.

Первое место в Пудоже, конечно, занимают чиновники, которые держатся в стороне своим кругом. Остальное население исключительно составляют мещане и ссыльные. Было время, когда Пудож был почти буквально наводнена ссыльными поляками. Между ними было много людей состоятельных; жизнь они вели на широкую ногу, устраивали балы и концерты. Городу жилось весело с этими невольными гостями. Теперь ссыльных в Пудоже относительно мало. Богатых нет вовсе, а положение ссыльных бедных очень тяжелое. Вспомоществование выдается им от полиции в размере 2 рубля — 6 рубля 50 копеек в месяц. Понятно, что существовать на эти деньги нельзя. Летом многие из них отправляются на лесопильные заводы; но трудная работа на заводах не всем приходится по силам, и многие гибнут. Зимою бедствуют окончательно. В Пудоже ра[22]боты нельзя найти, потому что в каждом хозяйстве есть достаточно своих рабочих рук. Редко кто из жалости даст пилить или колоть дрова; заработать в месяц 1 рубль или 1 рубль 50 копеек значит, что неслыханное счастье привалило к удачнику ссыльному.

Так описывали нам бедственное положение ссыльных сами пудожане.

“И какие мы мещане? Мещане — что крестьяне. Всю работу крестьянскую справляем”, так говорит про себя коренное пудожское население. И действительно, когда посмотришь на пудожских мещан: на их лица, костюмы, на их жизнь и обстановку — невольно приходит в голову вопрос, какими судьбами, за что, из всего этого уезда, жребий выпал именно жителям Пудожа, а не какого-либо другого селения именоваться мещанами.

Пашни за городом, пашни около домов - вот в чем заключается их главный интерес. Каждое утро мужчины выезжают на сохах и боронах за город; каждый вечер возвращается их пестрая толпа на утомленных лошадях. Женщины справляют дома работу, как и деревенские бабы: стряпают, ходят за скотом, возятся в огороде, ходят также на полевые работы. Это те же типы, что в деревне: рослые, сильные мужики, сильные, здоровые женщины, загорелые, лохматые дети в холщевых, реже ситцевых рубахах и сарафанчиках. В разговоре, конечно, обнаруживается большее знание городских слов, более широкий кругозор — Петербургская культу[23]ра с внешней стороны не осталась без влияния на Пудож, а отсюда разносится и по окрестным деревням. Пудожане пьют кофе, знакомы и с иностранными словами, видали многое — но, в сущности, остались такими же невежественными, как и обитатели глухих углов Олонецкой губернии.

Дом Кошутина, у которого мы остановились, так же как и остальные дома пудожских мещан, чрезвычайно сходные с деревенскими избами — двухэтажный. Внизу — в так называемой “подъизбице”, живет семья хозяина. Наверху, в “горнице”, спит сам Кошутин с женой. Другие комнаты наверху заняли мы. Кошутин - толстый, рыжий мужик, с плутоватой усмешкой, готовый подчас и обмануть кого можно, любящий выпить иногда, веселый в меру, осторожный и никогда не забывающий дела. Кошутин редко бывает видно дома: он то в лесу, или на поле за работой, то отбывает ямщину. Ему деятельно помогает старший сын. Другие сыновья, два высоких рыжих мальчугана лет 12-ти и 13-ти иногда подсобляют, но больше бегают с товарищами, и без умолку хохоча, подталкивая друг друга, врываются в избу, чтобы поесть, и затем с таким же шумом исчезают. Младшие девочки целый день возятся с подругами возле дома. У Кошутина есть еще дочь, 15-ти летняя Поля. Поля весь день на работе; за то и рада же она празднику. С утра причешется, умоет миловидное, немного капризное личико, достанет из своего сундука новый сарафан и кумачную с широко открытым воротом и короткими пышными рука[24]вами рубашку и куда какой красавицей идет на “бесёду”⁴. Поля уже невеста; не налюбуется на нее отец; мать и бабушка питают тайные надежды.

По внутренней лестнице я спустилась однажды в “подъизбицу”. В широкой комнате было тихо. На лавках и в углах лежало грудой наваленное платье, валялись инструменты и клубки нарезанной в ремни бересты. На столе остались неубранными деревянные чашки, ложки и корки хлеба. На одной из лавок сидела старуха в полинялом сарафане и платке. Она протянула на лавке ноги и, поставив между ними полугодовую девочку, заставляла ее выделывать руками разные движения.

“Иди, иди пестовать внучку”, сказала она, увидав меня, и протянула мне свою морщинистую руку. “Помогай бабушке”.

И затем, обратившись снова к девочке, она начала подбрасывать ее, приговаривая:

“Марьюшко! Любанчик! Мань-ко! Хорошая девушка будет, парни любить будут. Скажи: ножки у меня славные, ручки большие — скоро сосватают! Любушка! Марьюшка! У Пашутки-то рот большой, большой — а у нашей Марьюшки рот, что у ласточки!”

Вошла 6-летняя девочка.

“Анко, что не уберешь со стола? только и ду[25]маешь, что бегать. Помощница!” — улыбнулась она в мою сторону, когда девочка с опечаленным личиком, поглядывая в окно на резвящихся подруг, стала исполнять приказание.

С бабушкой мы скоро подружились. “Ах ты, боженая”, встречала она меня всякий раз — “иди пестовать” - а сама улыбалась мне своим беззубым ртом. Бывало сидит бабушка около зыбки — сама чинит платье семейных, а ногой раскачивает колыбель. Раскричится девочка — бабушка тотчас затянет колыбельную песню “байканье”. Но обыкновенно бабушка беседовала со мной. Рассказывала про свою молодость, про Полю, как она ходит на бесёды, как девушки играют там с парнями, про нашего хозяина, своего ненаглядного Пешу, который один остался у нее; наконец тихонько поверяла мне свои невзгоды, свои ссоры с невесткой. Обыкновенно в комнате не было никого. Изредка только прибегали за чем-нибудь дети или приезжал на время сам хозяин. Хозяйка была больна и по большей части лежала в “горнице”. Старуха, на обязанности которой теперь лежало самое легкое, по понятиям домашних, дело: смотреть за детьми, наскучив сидеть все одна с внучкой, была без сомнения рада хоть какому-нибудь обществу.[26]

<<< к оглавлению | следующая глава >>>

OCR Дзенисов Георгий, 2013 г.

HTML Воинов Игорь, 2013 г.