| Н. Кудрявцев.
Кудрявцев Николай Васильевич, родился 7 февраля
1855 г., геолог и ботаник, преподаватель СПб-Императорского
училища правоведения, специализация: историческая геология,
прикладная геология, полезные ископаемые.
В 1880 г. – состоялась экспедиция Н. В. Кудрявцева
на Кольский полуостров. Он стал одним из первых геологов-исследоватей
Хибинских тундр. Этот текст взят из библиотеки А. Е. Ферсмана.
Опубликован в Журнале Министерства народного просвещения за
1884 г, №3-4. Представляем первые две части из его книги "Русская
Лапландия".
[36]
РУССКАЯ ЛАПЛАНДИЯ.
I.
До Зашейка.
На самом севере Кандалашской губы Белого моря расположена
деревня Кандалакша. Она лежит при устье реки Нивы, среди высоких
гор, из которых Железная Тундра поднимается на высоту 900'.
Другие горы мало уступают ей в высоте, как например, Волостная
Тундра, Крестовая, Плёсовая и др. Кандалакшане занимаются
исключительно рыбным промыслом — ловом сельдей, семги, да
еще бьют белух (дельфинов), нерп или морских зайцев и т. п.
Как только вы ступаете на Кандалашский берег, так тотчас убеждаетесь,
что громадную долю в доходах Кандалакшан занимает треска,
в присутствии которой убеждает нас обоняние: зловоние удушает
вас в течение первых минут.
В знойный день 14-го июля 1880 года вышла из Кандалакши
«по тракту» небольшая группа людей, состоявшая из двух молодых
естествоиспытателей, двух постоянных их работников и восьми
человек носильщиков. Одним из первых был автор этой статьи.
Не смотря на трудности пути, тяжести, которые необходимо было
взять с собою, двадцати четырехверстный переход и жару (в
тени было 17,5°), мы шли пешком. Причиной того было отсутствие
средств сообщения.
По всему западному Беломорью главным способом перемещения
служит «бабья почта», то есть, езда на «карбасах» (лодках),
на которых гребцами бывают всегда женщины. Береговых дорог[37]
совершенно нет. Поэтому лошадей здесь можно видеть только
как редкость; так, например, в Кандалакше местный купец Павков-Жидких
держит одну лошадь, на которой никогда не ездит. Оленей, летом
угоняют за несколько сот верст, к границам Финляндии, а к
зиме приводят обратно и ездят на них по снежному пути закладывая
пo одиночке в сани. Река Нива, берущая начало в озере Имандре,
на высоте 110—130 метров, и впадающая у самой Кандалакши в
Белое море, представляете собою бурный поток, с уклоном русла
в 22 раза более крутым, чем в Неве. Поэтому езда на лодке
не мыслима. А между тем предстояло проходить чрез безлюдные
скалистые пространства, где нельзя будет достать куска черствого
хлеба. Приходилось позаботиться обо всем; все взять с собою.
Дело усложнялось еще следующими обстоятельствами. Первый переход
в 24 версты можно было пройти в один день: стоило только взять
лишних носилыщиков; унести всю ношу было возможно. Но далее
следовали озера, на которых имелось только по два небольших
карбаса, способных поднять четырех человек с ношей и двух
гребцов. Почтарями на каждой станции жили обязательно только
два Лопаря, следовательно, дальнейшая переправка тяжестей
возможна была только в пределе четырех ташек (нош). В виду
таких соображений пришлось бросить в Кандалакше заготовленную
провизию и большую часть вещей и взять с собою только самое
необходимое теплую одежду, оружие, инструменты и т. п. да
запас черных сухарей в два пуда. Эти сухари, вместе с чаем,
составляли нашу пищу во время перехода от Кандалакши на Колу.
Путь имеет название «тракта», так как летом здесь ходит почта.
Длина его более 200 верст.
Первый переход в 12 верст. Впереди выступали наши носильщики
с ташками, сзади мы — с работниками. Было 14-е июля. День
был жаркий. Солнце пекло во всю силу. Лучи его, накаляя каменистый
грунт, усыпанный крупным песком, гравием, отражались с тем
более знойною силой. В тени было 17° Цельсия. Кроме необходимых
инструментов для научных наблюдений, оружия, письменных принадлежностей
и альбомов, приходилось на себе нести и теплое платье, которое
должно было пригодиться в этот же вечер. На мне было грузу
более пуда, и все это было навьючено сверх толстого теплого
пальто, так что вплотную прижимало его к телу со всех сторон.
Жара поэтому была подавляющая.
Каждый из нас представлял странную фигуру на голове[38],
сверх шляпы с широкими полями, надет комарник, то есть, чехол
из грубой материи марли, с небольшими отверстиями в сетке,
да и то закрахмаленными. Концы этого комарника наглухо заправлены
под воротник пальто, также застегнутое на все пуговицы. Высокие
сапоги, ранец за спиной, нагруженный книгами, тетрадями и
альбомами. Ремни от ранца, перекрещиваясь на груди, стесняют
дыхание. Сбоку нож, барометр, термометр, требующие крайней
осторожности движения, и следовательно, также стесняющие.
В кармане револьвер. У моего спутника три ружья, со всеми
принадлежностями. При жаре нас еще мучила духота под сетками
из плотной марли. Изредка приходилось снимать сетку, чтоб
отдышаться свободно. Но за то в это самое время нас свободно
донимали комары, которые громадным роем вились над нашими
головами. Тому, кто не бывал на севере, то есть, в северной
части Олонецкой губернии и дальше, а тем более среди лапландских
болот, не возможно себе даже представить до какой степени
изнеможения, до какого отчаяния могут довести эти маленькие,
ничтожные твари. Начало пути очень заманчиво. Представьте
себе, что, перевалив чрез небольшой холм, или вернее, каменистую
гряду, сложенную из отдельных валунов, и пройдя около полуверсты
от села прямо к северу, вы подходите к сосновому лесу, а далее
ведет по самому берегу Нивы тенистая аллея. Действительно
под громким названием тракта, здесь слывет небольшая тропинка,
не шире одного, местами полутора, аршина. По ней передвигается
пешая почта, путешественники, Лопари, купцы, чиновники, одним
словом — все. Вот этот путь я и опишу.
И так, вы углубляетесь в лес по аршинной тропинке, вначале
очень ровной, укатанной, или вернее, утоптанной. Она плотно
усыпана довольно крупным песком, хорошо слежавшимся. Поэтому
ходьба легкая и удобная. Лес здесь довольно ровный и редкий;
преимущественно сосны, березы, ольхи, ерник и проч. Благодаря
преобладанию ровных сосновых стволов, нежной листве берез
и однообразному серовато-зеленому колориту подстилающей моховой
листвы, лес производит приятное впечатление, чего-то слегка
запущенного: нечто вроде старого парка.
Сначала тропинка идет по самому берегу реки. Река Нива здесь
стелется у вас под ногами, местами на 5, а где и на 8 сажень.
Отвесно поднимаются песчаные берега, в которых, кроме бесчисленного
количества голышей, видны громадные, включенные в них валуны[39],
преимущественно красного или серого цвета. Это крупные глыбы
гнейса или гранита, отчасти округленные или обкатанные, большею
же частью сильно угловатые. Эти же каменные глыбы, эти громадные
валуны, достигающее до 1 сажени в поперечнике, а местами и
более, выстилают в громадном количестве все русло Нивы. По
ним бешено несется этот горный поток, этот не угомонившийся
в своем неистовом порыве вихрь пены, силы, рева, скачущих
волн, громадной массы воды, которая делала бы здесь чудеса,
если бы вздумали утилизировать ее силу. Бешено налетает громадный
поток на выдающийся валун, с ревом разбивается он вдребезги,
отхлынет назад, взлетит взметнувшеюся водяною завесой наверх,
разлетится там в массу брызг и пены, которая красивым белым
фонтаном иногда на сажень поднимается над руслом реки, раздается
потом на две боковые струи, и снова закрутившись, завертевшись
в неистовом споре волн и пены, летит до следующего валуна,
где опять с ревом нахлынет на него, взметнется фонтаном кверху,
обдаст все кругом белою пеной и снова несется дальше. Не смотря
на страшную скорость, с которою несется этот бурный горный
поток, имеющий скромное название «реки Нивы», не смотря на
громадную опасность, представляющуюся здесь на каждом шагу
в виде ли валуна обдаваемого фонтанами пены, или пучины, в
которой с ревом закрутились столкнувшиеся со всех сторон бешеные
волны, не смотря на все это, — все-таки находятся смельчаки
Лопари, которые решаются спускаться по Ниве. И если еще это
была минутная безумная отвага, бравада — рискнуть спуститься
по сильной струе водоската; но нет, это риск на 33 версты,
из которых только 9 верст река течет спокойно. И не смотря
на то, что почти ежегодно гибнут лучшие представители этих
смельчаков, все-таки чрез каждые две недели предпринимается
новая поездка с Имандры в Кандалакшу.
Тропинка тянется вдоль реки не более трех или четырех верст,
и только на этом именно протяжении она представляет вышеописанные
удобства. Затем она сворачивает влево, то есть, к западу,
и далеко уклоняется от главного направления реки. По мере
удаления от реки, исчезает и сравнительная ровность местности.
Приходится то подниматься в гору, на вараки, по довольно крутым
подъемам. Вараками здесь называются горы такой вышины, которых
вершины покрыты еще лесом; те горы, которых вершины поднимаются
выше пределов распространения лесной расти[40]тельности, носят
название тундр. Так как все эти горы, и вараки и тундры, или
прямо сложены из массы крупных валунов, или состоять из матерой
горно-каменной породы, которая сверху на большую толщину покрыта
ледниковым наносом, обильно наполненным такими крупными валунами,
то вполне понятна и зависимость между неровностью местности
и обилием крупных валунов. И действительно, сперва на берегу
Нивы мы почти не встречаем таких валунов на поверхности земли.
Они залегают на глубине. Сверху же они занесены толстым слоем
крупного песку, что доказывает, с другой стороны, что здесь
была широкая и высокая долина; так как такая рассортировка
могла произойти только при содействия перемывающего действия
воды, то мы смело можем сказать, что там, где теперь бешено
несется Нива, в давние доисторические времена был спокойный
широкий водный пролив, и притом, как мы увидим далее морской.
Все уже и уже становится тропинка, по мере того как приходится
все выше взбираться на крутизны варак. Крупный гравий и песок,
выравнивавшие неровности валунов, наполнявшие их промежутки,
здесь вымыты и смыты, унесены водой вниз. Тощий моховой покров,
убогим сероватым ковром постилающем все эти валуны, грудами
нагроможденные один на другой, точно на смех накинут здесь
для того, чтобы затруднить путь. Тропинка становится не шире
полуаршина, а местами едва можно поставить, среди торчащих
острых валунов, две ступни, так что единственная возможность
продолжать путь заключается в том, чтобы, пользуясь валунами,
как лестницей, шагать с одного на другой. Хорошо еще если
они голые, но случись моховой покров, и вы проваливаетесь
и оступаетесь на каждом шагу. Но вот, наконец вы взобрались
на вершину первой Осиновой вараки. Почему она названа Осиновою
я не знаю; осин здесь я искал и следил за ними по пути, но
ни одной не нашел. В начале пути, около Кандалакши, они еще
попадаются. Здесь расстилается все такой же однообразный лес,
как и, ранее: преимущественно береза, сосна, ель, изредка
рябина, ольха. Далее путь опять улучшается, дорожка становится
шире, ровнее. Но пройдя с полверсты, приходится снова спускаться.
Опять крутой склон вараки весь усыпан неровными валунами.
Довольно долго приходится идти по гористой местности и наконец
спускаться в узкую низменную долину, покрытую торфяниковым
болотом. Чрез него переброшены дряхлые мостки, проложенные
по шпалам[41].
Такие места называются вообще тайболой. Та тайбола, о которой
я говорю, носит название Заборной тайболы; за нею следует
Заборная варака. Это самый высокий пункт, на который приходится
подниматься на пути между Кандалакшей и Имандрой. Высота ее
равна 148 метрам (то есть, 72 сажени). Подъем на эту вараку
сначала, от тайболы, очень крут, затем становится все отложе,
и вы постепенно поднимаетесь на большую высоту. Путь здесь
гораздо ровнее. Длинною вереницей тянулась наша процессия
по извилистой тропинке. Далеко впереди шел приземистый, широкоплечий
Лопарь Ларивон, предводитель всех Лопарей. Умный, хитрый мужик,
он пользовался каким-то особенным значением среди своих товарищей.
Это самый ловкий и дерзкий смельчак, удалый кормчий, спускающийся
два раза ежемесячно по Ниве к Кандалакше. Ларивон, маленький,
широкоплечий с большою головой, черными как смоль, курчавыми,
в кольца завитыми всегда лохматыми волосами, ястребиным, слегка
приплюснутым носом и реденькою бороденкой и усами, с широким,
длинным туловищем на коротких кривых ногах, при каждом шагу,
перекачивавшийся с боку на бок, производил бы казалось смешное
впечатление. Нет! Далеко не то. Напротив, он так гордо закидывал
голову, так самоуверенно ступал, изредка бросая назад чрез
плечо ястребиные взгляды, что положительно производил впечатление
начальника отряда. За ним шла колоссальная фигура Данилки
Медведя, добродушного Лопаря с широким лицом и скулами, глубокими,
серыми глазами и толстыми губами громадного рта. Он нес два
с половиной пуда. Затем Андриан, малый, крупного роста, нанятый
нами на две недели, далее наш работник Илья и другие. На самой
вершине Заборной вараки был сделан привал; разложили костры,
чтоб отгонять комаров, и все расположились живописными группами
вокруг огня. На главном плане демоническая физиономия Ларивона
освещалась багровым отблеском костра; затем Онисим-стрелок
сидел над самыми кострами, особенно мучимый комарами. Все
они передавали друг другу чарку с водкой, наливая прямо из
бочонка, очень оживленно перебрасывались шутками, остротами
и наконец прыгали чрез костер. Желая позабавить их, я стал
натирать себе руки аммиаком. Они, конечно, тотчас же обратили
на это внимание. «А что, барин это от комаров трется?» «От
комаров». «Что ж это наговорная вода»? «Нет, говорю, спирт,
понюхайте». Они, заинтересованные при слове спирт [42] подбегают ко мне. В пузырьке, в кармане у меня концентрированный нашатырный спирт. Подходит один. Я ему открываю под носом пробку. Аммиак захватывает дыхание, ударяет ему в нос. Лопарь отскакивает, хватается за грудь, кашляет, чихает, протирает себе глаза, из которых градом льются слезы. Поднимается общий хохот, все скачут, в восторге от эффекта, произведенного маленьким пузырьком. Являются охотники «понюхать еще», и вот, один за другим прикладываются они носами к пузырьку, н опять слезы градом сыплются из глаз, кашель, чиханье, потрясание головой, но главное – гоготание и хохот достигают неистовства, и все, очень довольные, возбужденные потехой и водкой, принимаются нить чай. Затем, после часового отдыха, двигаемся дальше.
Дорога на вершине вараки довольно ровная, по мере спуска, начинает делаться извилистее и каменистее, тропинка суживается, и мы снова с большим трудом поднимаемся по неровному пути. После довольно крутого спуска мы переходим чрез торфяниковую тайболу и снова шагаем по разрушившимся наполовину мосткам.
Тайбола имеет обыкновенно такой вид: среди двух довольно крутых склонов, параллельно один другому тянущихся на довольно значительном протяжении, простирается прямая узкая корытообразная долина, или вернее, лощина. К ней по склонам спускаются изредка разбросанные дерева, преимущественно сосны и березы. Вся лощина покрыта толстым моховым покровом, на котором, как на красном ковре, изредка красуются кусты багульника (Ledum palustre), ерника (Belula nana), другого ерника (Empetrum nigrum), и изредка разбросаны среди них крупные корявые березы н сосенки. Береза имеет здесь чрезвычайно типичный вид. Представьте себе ствол толщиной в обыкновенную человеческую руку. Он поднимается вертикально вверх, потом заворачивает в сторону, или круто извернувшись кольцом, снова направляется кверху. Но ни одного сучка не дает он до самой вершины. Там главный ствол сразу разветвляется в массу толстых, кривых сучьев, которые, все одинаковой толщины, тянутся кверху на одну высоту, и растопырившись в разные стороны, образуют крону дерева. Все это можно сравнить с поломанным зонтиком, железные прутья которого исковерканы бурей.
Между тем как мы подвигались все далее вперед и вперед, [43] время шло своим чередом; стало вечереть, а вместе с тем заметно свежеть. Вышли мы из Кандалакши в 4 часа дня и вскоре должны били уже достигнуть плеса. Был девятый час на исходе. Благодаря только порядочному грузу, который был на мне, я не замечал особенного холода, но как потом оказалось, температура упала до 5 с небольшим градусов Целься. Толстое парусинное пальто, надетое на мне, уже недостаточно предохраняло от холода, и я должен был облачиться еще в толстую мохнатку, короткую шерстяную куртку, надеваемую под пальто. За этим занятием меня застала целая группа женщин Лопарок, которые в ожидании своих спутников бродили около озера. Характерные костюмы, бросающая в глаза головные уборы, нечто в роде татарских женских красных шапочек, усыпанных массой металлических блях; их черные небольшие глаза, с резко обведенными бровями; толстые губы, слегка вывернутые; высокие, выдающаяся скулы и сильно прижатые уши, все это было так типично, что невольно обращало на себя внимание наблюдателя. Они собрались живописною группой около поваленной на бок лодки и раскладывали костер. Очевидно, они должны были также примкнуть к нашему каравану, потому что лодок на берегу оказалось всего две. Тут воочию видна была невозможность забирать большое количество носильщиков из Кандалакши; им некуда было бы поместиться. А потому, следовательно, пришлось бы отказаться от того багажа, который составлял их ношу. Женщины эти, как потом оказалось, были нарочно сюда присланы в качестве перевозчиц.
Чудную картину представляло расстилавшееся перед нами озеро. Совершенно ровное, гладкое как зеркало, серебрилось оно вдали, погружаясь в густые черные тени поднимающихся скал. Справа высится громадный конус Плесовой тундры, составляющей ближайший отрог Кандалакшских гор (Железной, Крестовой и др.) Слева небольшой еловый лесок надвинулся к самому озеру, темно-зелеными, почти черными, макушечными стрелками резко вырисовываясь на светлом, вернее, бледном фоне неба. Больной свет больной северной ночи. Но вот вдали что-то фантастическое. Каше-то движущиеся дымчатые образы поднимаются по окраинам; вот они клубятся, колеблются и плывут – бегут к нам навстречу, обхватывая воздух протянутыми, но расплывающимися руками. Это заклубилась ночная холодная роса, туман поднимается над плесом и, слегка подернутый лунным светом, он дразнит нас
[45] какими-то сказочными образами, формами, невольно приводящими
вам на память, по странному сочетанию идей, бурные рулады
из Шубертова «Лесного Царя».
Но где мы? Куда мы идем? И зачем все это?
Тот «тракт», на который мы вступили, и который ведет из
Кандалакши в Колу, составляет обычный путь нескольких сот
поморцев, тянущих на Мурманский берег. Из Архангельской и
Олонецкой губерний еще с марта месяца поднимаются судохозяева
и простые рабочие и идут. Идут, конечно, пешком, забрав весь
необходимый скарб: тулупы, топоры, сети, хлеб и медные гроши,
в надежде добыть себе, и покидаемой семье кусок хлеба. Начиная
с конца марта и весь апрель тянутся они по Кольскому полуострову.
Куда? Зачем? Не красна их обетованная земля. Это Мурманский
берег. Уже в начале мая должны они быть на месте. Поэтому
приходится путь делать в самое неприветное время, в апреле
месяце, когда царит распутица. Это самое бурное время; пурги
и ураганы свирепствуют один за другим. Поэтому самому «тракту»,
который я только начал описывать, и который я проходил летом,
следовательно, при условиях вдесятеро легчайших, приходится
им идти громадными партиями. При отсутствии пути идти по не
населенной местности, не имеет никаких средств сообщения,
без пищи, с жалкими краюхами черствого хлеба, в самое дурное
время года — идти и не знать где пристанище, где можно отдохнуть.
Вязнуть по пояс в снегу, измокнуть, продрогнуть и при этом
полуголодать — это все ничего. Но при этом надо знать, что
придешь домой, и тебя ждет теплая постель, самовар, да 16°
в комнате, да весело потрескивающей камелек. Но если вы знаете,
что и завтра, и после завтра и чрез два, три, четыре дня,
все опять одно и то же, тогда это мука, мука необходимая,
возможная только ради куска хлеба.
Но возвратимся к нашему путешествию. Мы остановились на
берегу первого плеса от Кандалакши, у высокой Плесовой Тундры.
Термометр Цельсия показывал + 4, 3° (тепла). Было 9 часов
вечера, когда мы пришли к озеру. Скоро, постепенно подходя
друг за другом, Собрались все мы и стали снаряжать карбасы.
Здесь карбасы весьма не велики. Если село 6 человек, то клади
почти вовсе нельзя класть. Поэтому мы распределились так,
что почти все грузные вещи сложили в один карбас и в него
село четверо — два гребца, рулевой и один носовой. Все остальные
сели во второй карбас. Гребли женщины[45].
По дороге я поинтересовался температурой воды, она = 4°,
1; тогда как температура воздуха упала до 2, 3°. Туман густыми,
клубящимися столбами подымался вокруг нас, и суровая, холодная
сырость пронизывала нас насквозь. Этот ночной переезд не дал
давно ожидаемого отдыха и не укрепил нас нисколько. Мы только
невольно задерживали дыхание, и каждый сидел притаившись и
съежившись на своем месте. Озеро продолжало быть совершенно
спокойным. Луна, где-то высоко, в седой мгле, светилась тоскливым
беловатым пятном. Тишина кругом мертвая. Только мерный всплеск
весел и звук мерно падающих, бисером рассыпающихся по воде
капель, нарушают это полное безмолвие. Внизу черная вода,
от которой веет страшным, леденящим холодом. Так и кажется,
вот, вот потопит вас эта живая стихия. Внизу вода, а кругом
мгла да седой, холодный туман, сквозь непрерывный покров которого
мы пробираемся почти ощупью. По временам более густые, седые
клочья его так, кажется, и пронизывают вас насквозь. Впереди
он как бы расступается перед нами, но сзади тотчас же заволакивает
оставленный след, как бы говоря: «нет возврата».
Никто ни слова. Все сидят стиснув зубы, съежившись по возможности
всеми членами. Вот один из Лопарей опустился на дно карбаса,
уселся там на корточки, обхватил свою грудь тощими руками,
и плотно прижавшись ею к коленям, наклонил к ним вплотную
голову. Это самая спокойная, удобная, компактная, так сказать,
поза. Так и теплее, и места меньше занимаешь. Это любимая
поза спокойно расположившегося дикаря, например, Новозеландца
или Новокаледонца; это поза ребенка в утробе матери; так хоронили
своих сородичей люди каменного периода.
Долго плыли мы таким образом. В сущности нам только казалось
долгим время, а пришлось проплыть только 5 верст. Наконец
Лопари стали сворачивать понемногу влево, и хотя мы еще очевидно
не доехали до конца плёса, пристали к берегу. Низменный, плоский
берег, густо поросший кустарником, преимущественно ивняком,
с цепью тощих елочек на втором плане, неприветливо смотрел
на нас, и очевидно, не представлял ничего особенно заманчивого,
но мы были рады выйти из своего окаменелого положения и поразмять
свои члены. Опять снаряжались Лопари, надевая при обоюдной
помощи свои ташки; опять отпускались остроты на счет тяжеловесного
Мишки — громадного Лопаря, о котором[46] уже приходилось говорить.
Хотя четыре версты — невеликий переход, но эти четыре версты
пришлись нам тяжелы. Вскоре за поворотом от берега, там где
дорога тянется еще ивняком, приходится подниматься в гору,
все круче и круче, и опять повторение прежнего — в гору и
под гору. По низинам сохранились еще местами остатки гнилых
бревешек, когда-то бывших мостков; эти бревешки в настоящее
время положительно только мешают ходьбе.
Свету прибавляется понемногу все более и более, и вот уже
опять зачинается зарница. Кратковременность ночи здесь действительно
поражает. В Коле с 20-го мая по 15-го июля не заходит солнце.
В середине июня месяца, в полночь, Коляне так описывают положение
солнца. Если отойти от хаты средней высоты шагов 50 и смотреть
на конец крыши, так как раз на нем же приходится солнце. Так
как мы в описываемое время были на 200 верст южнее Колы и
нас отделяли от нее высокие горы, то понятно, что для нас
в июле (14-го числа) солнце уже заходило, но очень ненадолго,
на каких-нибудь два часа, и свету все время было слишком достаточно,
чтобы не уснуть в подобную ночь.
«Вот и новый плёс! Ну этот почище того будет!..».
«А что же особенного?».
«Да так. Сначала-то еще ничего. Озерко».
«И всего четыре версты ехать?».
«Да четыре. Да эти четыре тоже станут тех четырех что только
что прошли». Тут, видите ли, придется подниматься против течения
реки Нивы. Сначала-то она ничего: бурлива только малость.
Ну, а там, после, как к тайболе подъезжать станем, так как
есть котел кипит. Так у нас печкой и зовется!».
«Нельзя ли будет обойти? Спокойные-то заводи да плёсы проедем,
а там бережком обойдем? А? Ларивон?».
«Нельзя, барчук, нельзя! Тропинки тебе нет; на берегу лоски,
болото. Увязнешь как раз. Да ты не бойся! Я вот сколько лет
всю реку проезжаю! Каждый камень, как родной, знаю!».
Уселись мы в лодки, едем. Что за странное дно здесь. Так
причудливо изменяются в нем глубины. Вот совершенно черно
под лодкой, хотя вода и совершенно чистая, прозрачная; вот
мелькнули хребты двух-трех громадных саженных валунов. Вот
бежит лодка над самою песчаною отмелью близко-близко, так
и кажется, что заденет непременно. Вот отмель сменилась камени[47]стою
грядой, сложенною из целой груды валунов и опять глубь — черная,
непроглядная.
Вот, на дотоле совершенно гладкой поверхности воды, показываются
струйки и зеркальные резко очерченные круги; это признаки,
что течение здесь довольно сильное. Вот эти большие круги
крутятся, точно выкипают они снизу из глубины; резко очерчены
они кругом струящеюся водой, а в них самих вода стоит как
зеркало, только слегка выпуклое кверху.
Надо сказать правду, все Лопари отличные гребцы. Они опускают
в воду и вынимают весла из воды почти совершенно не слышно:
доказательство того, что они умеют придать веслу в руке должный
уклон для того, чтоб оно свободно прорезало поверхностный
слой воды; каждый раз только несколько капелек воды скатятся
с весла. Но главное, при гребле Лопарь далеко закидывает весло
назад, далеко вперед вытягивая руки; вследствие того у него
очень велик размах; затем, достоинство его гребли состоит
в том, что, сильно занеся весло, он налегает на него понемногу,
постепенно усиливая нажим, а не дергает его сразу к своей
груди как это делают яличники и в особенности все Чухны; доведя
силу давления весла на воду до определенного максимума, он
опять-таки постепенно ослабляет давление и вынимает осторожно
из воды. Вследствие того вы едете быстро и равномерно, плавно;
вы не покачиваетесь и не подаетесь всем корпусом вперед, как
это бывает при порывистой гребле.
Но вот я начинаю замечать, что мерные удары весел понемногу
изменяют свой темп, и все чаще и чаще слышны всплески, следующие
одни за другими; гребцы зачастили. Течение становится очень
сильным. Под носом карбаса сильно журчит фонтаном поднимающаяся
вода, и местами, на отмелях, по камням начинает уже пениться
и шумно попрыгивать бурливая Нива.
Вот сразу впереди открывается широкий порог, составленный
из нескольких рядов крупных валунов. Мы на минуту останавливаемся,
и наш «следопыт» Ларивон отдает свои распоряжения. На носу
с шестом садится один Лопарь, другой такой же на корме, сам
Ларивон и Онисим, лучшие гребцы, садятся на четыре весла.
Ударили; разогнали лодку и быстро пронеслись мимо первых крупных
каменьев, но тут река сильно сдавлена в узких берегах, течение
стремительное. Впереди три-четыре крупные валуна, через которые
бешено несется масса пенящейся воды. Лодка почти стала[48]
под напором струи воды, бьющей среди двух камней. Несколько
усилий — вот-вот... Вдруг — крак! и мы сели на большом валуне,
лодка совсем на боку, и ее начинает понемногу поворачивать.
Поднимается обычная суматоха. Кормчий кричит что-то, все бросаются,
чтобы что-то сделать. Один Ларивон не теряется и, одним сильным
ударом весла повернув лодку, сводит ее с валуна, и после нескольких
усилий мы начинаем опять продвигаться вперед. Ловко лавируя
между крупными валунами, то работая веслом, то давая сильный
толчок вперед шестом, пользуясь всяким прикрытием, чтоб избежать
стремительных струй, местами пробивающихся среди двух валунов,
наш кормчий ловко вел лодку вдоль левого берега. Так плыли
мы, против сильного течения, около получаса. Но течение все
усиливалось; пока мы были еще прикрыты от главного напора
воды довольно значительным мысом, еще можно было кое-как управляться,
хотя мы подвигались весьма медленно. Но вот мы огибаем мыс,
и река превращается в стремительнейший бурный поток. Со страшными
усилиями подвигаемся мы вперед, почти исключительно проталкиваясь
на шестах: в довершение всего приходится через этот поток
переехать поперек на противоположный берег. Мы все протестуем.
Как-то страстно хочется переправы, и жутко становится, и сердце
замирает от удовольствия. Ширина потока сажень 15. А уже в
2 — 3 саженях от берега, со страшным ревом и грохотом, бешено
несется клокочущая масса воды, местами грозно черная, вытянувшись
в толстые струи потока, местами неистово подпрыгивая вверх,
перескакивая чрез валуны, а частью со свистом, взвиваясь вверх
мимолетным фонтаном и рассыпаясь потом тысячами брызг, пенящими
кругом и без того седую поверхность волны. Так и скачут, так
и рвутся волны. Брызги, рев, грохот... Лодку остановили. Настала
мертвая тишина. Ларивон сказал несколько слов своим. Те молча
кивнули головой. Мы согласились ехать. Дружно ударили четыре
весла. Раз, два... три... вот нас что-то подхватило, мелькают
валуны, пена, брызги... мы несемся вперед, а течение со страшною
быстротой уносит нас вниз. Мы не раз натыкаемся, соскакиваем
снова... Вот несколько крупных валунов... Вода с ревом несет
нас на них. Какие-то два-три удара шестом Ларивона, и мы пронеслись
мимо. Вот мы сильно ударились обо что-то... Да, мы уж у берега...
Несколько мгновений мы не могли опомниться. Только маленький
человечек спокойно стоял на корме и тихо утирал свою вспотевшую
голову, теперь так живописно покрытую косматыми черными волосами.
Это положительно художник своего дела! Его ястребиный нос
как-то еще пригнулся. Маленькие черные глазки блестят наслаждением
и гордостью. В эту минуту он был прекрасен и велик.
Когда мы опомнились, дружное ура огласило тихие берега бурной
Нивы. Наш энтузиазм не знал границ; как всегда бывает после
важных, тяжелых минут опасности, наступила реакция, и все
старались как-нибудь выразить шумную радость, сменившую напряженное
молчание. Все заговорили разом. Носильщики, дотоле осторожные,
бестолково засуетились. Мои альбомы для рисования полетели
на болотистый берег, все мелочи из сумки вывалились в мелкий
кустарник, где их пришлось с четверть часа отыскивать.
Следовавшая за нами лодка была далеко не так счастлива,
и это, конечно, зависело от сравнительной неловкости кормчего.
Первую половину ширины реки они проехали также удачно, как
и мы. Гребцы гребли изо всех сил; лодка быстро неслась по
диагонали, сильно увлекаемая течением. Но вот у одного из
гребцов сорвалось весло вследствие усиленной и ускоренной
гребли; он, опрокинулся назад и произвел замешательство; лодка
закачалась. Прошло несколько мгновений всеобщего смущения
и бездействия; лодку между тем нанесло на большие валуны.
Сильно качнулась она; все попадали; новым напором волны лодку
сильно накренило через валуны, и вода широкою струей полилась
через борт внутрь лодки. Там была большая часть багажа и наш
зуек, да еще три человека. Мы были немыми зрителями ужасной
картины; стоя на берегу, мы вторично переживали все перипетии
угрожавшей нам катастрофы. Но вот один из Лопарей догадался
помочь действию воды, вместо того, чтоб ей противодействовать.
Сильно наперев в камни со стороны удара волны, они перевалили
лодку через камни, и она бешено понеслась дальше вниз. Между
тем весла заработали снова, и хотя сажен на 30 ниже нас, но
они все-таки благополучно пристали к берегу.
«Ну, Бог помиловал! Укоризненно качая им на встречу головой»,
говорил Ларивон.
«В самой печке проклятой чуть было не застряли. Только кабы
не Гаврило, плохо бы было»[50].
«Против Ларивона у нас мало кто найдется выстоять», признавались
Лопари.
«Вот только один Онисим!».
«Да», говорил Ларивон, — «не даром мы с ним в лето раз шесть-семь
по Ниве в Кандалакшу спускаемся! Вот это, да еще два-три таких
проклятых места выищется, не больше. Есть где на веревке лодку
проводим, а сами по берегу идем. А в одном месте свой карбас
по берегу волоком волокем. Слава, пресвятой Христородице!
Берегла до сих пор, матушка!».
Онисим все время молчал, не желая принимать участия в объяснениях,
но в то же время самодовольно улыбался, как бы не желая потерять
должного величия.
«Он у нас не смотри что корявый! Такого стрелка поискать
надо! Оленя в глаз бьет на шестьдесят сажень! Щепку тонкую
ему поставить, тоже на шестьдесят сажень собьет.
Переговариваясь таким образом, мы окончательно выгрузили
свою кладь из карбасов и шли снова цугом по тропинки, каждый
со своею ношей. Это был большой переход, в 7 верст. Местность
сначала нисколько волнистая потом становится совершенно ровна,
и но ней проложены хорошие мостки. Местами только, особенно
под конец, где не успели еще их починить, сохранились лишь
одни поперечные балки и перекладины. Гнилые, обратившиеся
в какую-то труху, доски валяются тут же по бокам, мешая только
путнику. Приходится или поминутно всходить на доски и снова
сходить с них, или шагать чрез балки, или лавировать во все
стороны, увязая при этом в несколько топком грунте. Здесь
дорога идет все время крупным лесом. Высокие сосны, со своими
красноватыми голыми стволами, перемешаны с ярко-зелеными елями,
покрытыми седыми мохнатыми лишайниками, свисающими с ветвей.
Они придают этим деревьям какой-то унылый, старческий характер.
Здесь уже начали нам попадаться в значительном количестве
лемминги или, по местному названию, пеструшки (Myodes torquatus).
Прехорошенькие зверьки, из породы полёвок. По форме они сильно
напоминают морскую свинку в миниатюре. Красно-бурого цвета,
с широкою, совершенно черною полосой за шеей и очень коротким
хвостом, они очень резко отличаются от мышей еще и тем, что
мордочки их совершенно притуплены, что придает круглую форму
их голов. Два большие резца на верхней челюсти видны из-под
разрезных губ даже при закрытом рте[51].
После весьма продолжительного перехода по мосткам, приходится
подниматься на покрытую густым, прекрасным лесом вараку, которая
замечательна своею крутизной и живописностью. Масса громадных
диких валунов угловатой формы разбросана по ее поверхности.
На многих из них растут высокие ели и сосны которые составляют,
вероятно, уже не первую сотню поколений. Не смотря на сильную
каменистость дороги, она здесь прекрасна. Это объясняется
тем, что тропинка поднимается на поддонную морену глетчера,
в которой не рассортирован материал, и потому при плотном
грунте поверхность тропинки песчаная.
Еще крутой подъем, поворот налево, спуск, поворот направо,
и перед вашими глазами открывается чудная картина. Громадная
водная поверхность в 90 верст длиной и 30 шириной, при начале
сжата в узких и высоких берегах. Было 5 часов утра, и солнце
уже довольно высоко поднялось над горизонтом.
«Это Зашеек», скромно сказал Ларивон. «Господа, мы на Имандре!»
И все стали устраивать бивуак.
II.
На Имандре.
Озеро Имандра лежит на высоте 110 метров над уровнем океана1.
Поэтому понятно, что все накопляющиеся здесь воды должны быстро
сливаться по большому уклону в Кандалакшей залив. Мы уже успели
познакомиться с рекой Нивой, которая служит главным стоком
этого громадного озера. Мы знаем, что непрерывный, горный
поток, несущий свои воды на протяжении верст, из которых,
впрочем, 5 верст приходится вычесть на: плес, и 4 на второй.
Следовательно, на протяжении 9 верст река протекает сквозь
озеро, и мы можем принять ее поверхность за горизонтальную.
Остальные 24 версты река имеет падение в 110 метров или 360
фут. Если вывести отсюда отношение длины pеки к высоте ее
падения, получим 10,000' к 43'. При таком сильном[52] уклоне,
понятно, река Нива быстро уносит свои воды от истока к морю.
Отсюда происходить и ее сила, и быстрота. Для того, чтоб иметь
совершенно ясно представление о ее быстроте, сравним ее с
общеизвестною рекой Невой. При длине в 67 верст и ширин до
300 саж. она имеет падение в 50'. Что дает отношение на 234,500'
— 50', или на каждые 10,000' — 2,132'. Так как мы вывели отношение
падения реки к той, же самой длине в 10,000', то сравнив эти
две величины для рек Невы, и Нивы, получим соотношение чисел
2,132' к 43', что составить приблизительно 21,1; то-есть,
течение реки Нивы в 21 раз быстрее течения Невы. Понятно,
что сообразно с такою быстротой реки и самое озеро Имандра
быстро опоражнивается от весенних вод и затем все время стоить
на одном уровне, а река сильно углубляет свое русло и размывает
берега.
Озеро Имандра простирается с севера на юг в длину до 90
верст. Оно лежит в очень глубокой и узкой котловине, выточенной
глетчерным льдом; ледник этот должен был идти с юга на север,
на что имеются геологические доказательства, но их не место
приводить здесь. Озеро вытянулось в почти прямую линию, что
опять указывает на ледниковое происхождение ложа. Только на
южном своем конце оно образует крутой заворот на запад носящий
название Бабинской Имандры, соединяющейся с Иокостровскою,
которая составляет самый южный конец озера. Ширина озера весьма
непостоянна; средняя величина может быть принята за 10 верст;
но она варьирует от 7,8 до 30 верст, если считать, например,
Мончу-губу и Витти-губу. Это громадный водный бассейн, принимающей
в себя несколько больших рек, как например, истоки целого
ряда Челмозер и Пиренгозер, с запада, реку Печу, из Умбозера,
с востока, и еще с запада в Мончу-губу впадают воды из целого
ряда озер. Кроме реки Нивы, существует еще только один поток,
именно озеро высылает большую реку «Большую», с юго-востока;
она впадает первоначально в озеро Колвицкое, а затем в Кандалакшскую
губу. Не смотря на это громадное количество доставляемой в
озера воды, оно все-таки остается мелким. Именно, средняя
глубина его колеблется от 2 до 3 сажень, и дно притом всегда
каменистое, устланное толстым слоем валунов. Местами, конечно,
случается находить и большую глубину, особенно в тех местах,
где к самому берегу подходят высокие горы. Так именно у Хибиных
гор[53], она достигает 25 сажень, что впрочем составляет уже
максимум глубины.
Чудную картину представляет это озеро, как в ясную, так
и в бурную погоду. Сжатое в узкой долине громадными, высокими
горами, покрытыми до известной высоты сперва лиственным, а
затем крупным сосновым лесом, при скалистых берегах, громадном
количестве островов, совершенно чистой, прозрачной воде, оно
вполне имеет характер горного озера.
Когда мы проснулись, в день прихода из Кандалакши, после
недолгого, но весьма глубокого сна, какое-то странное чувство
владело всем нашим организмом. Но дело было непонятно только
до первой нашей попытки встать. Пройдя накануне 24 версты
пешком, со значительною ношей, до полутора пудов весом, на
спине, мы неминуемо должны были быть совершенно разбиты. И
действительно, первое, что я почувствовал, едва поднявшись
с земли, — была страшная ломота в лопатках, на которых держалась
моя сумка, укрепленная в виде ранца. Чувство общей разбитости
и какая-то одеревенелость ног не позволяли безнаказанно сделать
несколько шагов. Мускулы ног горели, точно после горчичников,
и с каждым движением соединялась такая боль, что поневоле
приходилось лежать на месте. Чтобы сделать несколько шагов
к озеру, приходилось терпеть муки, и невольно брался я руками
за мускулы бедра и, сильно сжимая их, утишал боль и таким
способом мог переступать. В качестве безногого расположился
я на берегу и разбирал свой гербарий, а затем пытался набросать
карандашом прелестную перспективу Хибиных гор, которые рисовались
далеко на горизонте, верст за 50 от Зашейка. Но, увы, только
что взялся я за карандаш, как над головой моею раздалось трубное
пение, и целый рой комаров загудел в воздухе. Тут познал я
впервые истые муки, причиняемые комарами. Все лицо, уши, шее
и руки были немедленно покрыты целым серым слоем комаров,
которые, плотоядно напевая свою песню, ползали по телу и поминутно
жалили одно место за другим. Руки были одеты как бы в серые
перчатки. Глаза приходилось закрывать. Особенно нападали они
на заушье и веки. К ним присоединились вскоре и мошки. Лопари
говорили, что «эта мошка тесные места больно любит». И действительно,
в то время, как комары кусали руки и лицо, мошки заползали
за очки и разъедали в кровь веки, забирались за уши, и вскоре
там показывалась кровь и тонкими полосками[54] струилась по
телу. Понятно, при таких условиях рисование шло плохо. Карандаш
только что коснется бумаги, как в то же мгновение вы чувствуете
два-три укола. Вот несколько мошек суетливо бегают по векам,
щекотят и раздражают немилосердно. Вооружившись терпением,
хочешь пренебречь такою мелочью, тогда две из них, взбегают
на глазное яблоко, — вы мигаете и вместо рисованья должны
заняться удалением этого постороннего тела. Одним словом,
вскоре борьба становится не по силам, и волей-неволей раскладываешь
костер, на который сверху бросается кусок сырого дерна, для
получения едкого дыма. Лопари обыкновенно кладут в огонь кусты
вороницы, гажьей ягоды и побеги изящного ползучего растения
Linnea borealis. Вскоре густой беловато-серый дым клубами
валит из костра, и от него комары и мошки действительно несколько
отлетают в сторону. Но за то едкий дым начинает разъедать
глаза, щиплет горло, спазмодический кашель, начинает душить
спасающегося от комаров, и невольно отодвигаешься снова от
костра и опять попадаешь в область комаров и мошек.
Разложено три костра, в виде треугольника. В промежутки
между ними поместились мы. Компания состоит из нас — двух
путешественников, трех Лопарей и нашего зуйка — Ильи. Лопари
— наши старые знакомые Ларивон, Онисим и Мирон глухой. Этот
последней, большею частью, все молчит и улыбается.
«Был в наших местах Англичан один», рассказывает Ларивон.
«Ноги у него все больно болели. Так для себя, нарочно, нанял
он восемь человек, чтоб они его из самой Кандалакши на кресле
несли. Сам здоровый такой, сильный. Все в книжку записывает.
Ну, несли его. Медведь-то наш тоже нес. Только на первом двенадцативерстном
переходе, хоть и частенько присаживались, а по устали порядочно-таки.
На одном месте споткнулись они, да чуть не вывалили его. Сердился
он очень на Мирона. Замечу, что у этого глухого Мирона, совершенно
своеобразная физиономия. У него сильно выражен монгольский
тип, или вернее, калмыцкий: косо поставленные глаза, сильно
выдающиеся вперед скулы, косматые, рыжевато-белокурые волосы,
толстый вздернутый нос и толстые красные губы, глаза голубые.
Он совершенно выделяется из общего лопарского типа. Большая
часть Лопарей длинноносые, даже с орлиными носами, Глаза поставлены
прямо. Скулы несколько широки, но вперед не выдаются.
«Англичан этот три раза его срисовывал. Первый раз здесь;
потом у стоячего камня, что под Сырою Тундрой. Посадил его
на камень, отъехал и срисовал с лодки».
Мирон сидит и самодовольно улыбается.
«Все этот Англичан срисовывал. И вежу (избушку лопарскую),
и лодки наши, и лес, и нас самих, и горы... Оленей особенно
рад был увидеть. На продажу вели».
«Неужели диких?».
«Нет, барин, диких не проведешь. Едва к нему, косматому,
подберешься с нашею винтовкой, да и пулю в бок. Вот тебе и
конец».
«А покажите-ка свои винтовки!».
Онисим и Ларивон отправились и принесли каждый свою. Вот,
что мы увидали. Очень толстый и длинный ствол, весом от 17
до 22-23 фунтов, имеет толщину стенок несоразмерно великую.
Собственно средний канал такой толщины, что пулей служит обыкновенная
волчья картечь. А наружный диаметр 35 миллиметров или один
англ. дюйм с четвертью. Следовательно, толщина стенок дула
равняется 14 или 15 миллиметрам. Понятно, от этого и зависит
страшная тяжесть ружья, но также и верность боя, и отсутствие
отдачи. Дуло никогда при выстреле не кладется на руку, а ставится
или на рогатку, или кладется на сучек, камень и т. п. Ложе
ружья идет не вниз, а вверх, и потому не упирается в плечо,
а кладется на плечо; для большей стойкости и верности боя
Лопарь еще притискивает ствол рукой. Ружья кремневые с полочкой.
Там, где находится замок, с правой стороны, приделан к ложу
кусок оленьей шкуры, мехом кверху, для защиты от сырости.
Под меховым покрывалом кладется еще промасленная бумага или
тряпка. Лопари очень заботятся о своих ружьях. Медленно, тщательно
отвернет Лопарь шкурку, протрет полочку, замок и все дуло
масляною тряпкой; прочистит ствол внутри железным шомполом,
продует, смахнет соринку и также истово, тщательно и крайне
медленно начинает заряжать. Пороху кладет лопарь с полнаперстка,
потом для большей силы боя, приколачивает его крепко на крепко
и с тряпицей загоняет пулю-картечку.
«А ну-ка, Онисим, ты ведь стрелок знаменитый! Попади в цель
на 60 сажень!».
Торжественно и гордо поднялся Ларивон. Он не хотел усту[56]пать
Онисиму. Долго, медленно целил он в укрепленную среди валунов
на воде щепку; выстрелил, и пуля щелкнула по камню, у самой
щепки. Сконфуженный неудачей, он тотчас удалился.
Выступил Онисим. Улегшись животом на землю, укреплял ружье
среди камней, долго наводил он, выцеливал, и когда выстрелил,
щепка сделала скачек к верху и упала в воду. С самодовольною
улыбкой поднялся он с земли и задумчиво поник потом своею
курчавою головой.
Я между тем налил ему стакан коньяку. Какой эффект произвел
этот стакан! Лицо полное мысли, крайне выразительное, хотя
и некрасивое, вдруг изменилось... Глаза сразу как-то засветились,
разгорались. Страсть вспыхнула в них. Медленно, понемногу,
стал он пить незнакомое ему вино, смакуя каждую порцию в несколько
капель. Затем мы вернулись к костру, и разговор зашел конечно
вообще о стрельбе и об охоте.
«Вот вам интересно ведь! Тут у нас бобры есть!».
«Как, бобры!» удивились мы...
Известно, что в древнее время, в России жили бобры; при
Владимире Мономахе, Ярославе жили бобры даже в Днепре. Севернее,
как известно, новгородские ушкуйники торговали мехом и подать
платили бобрами. Но в позднейшее время о них упоминается редко;
по-видимому, после Ермака бобры стали вывозиться из Сибири.
«Да, тут, вот, недалеко есть озеро Бабинская Имандра прозывается»,
рассказывал Григорий кривой, присоединившиеся к нашей группе.
В одном узком рукаве и в реках, повыше, есть места, где
мы, вот, с Потапом, еще года два тому, не больше, видели жилища
их; горками такими, шапками поднимаются из воды. А лет пять
назад, так мы их много еще били и шкуры продавали. На Гольцовом
ручье, еще под Хибиными Тундрами, тоже лет пять тому назад,
бобры жили. А на Коле реке, так и до сих пор еще один живет.
Вот уж за прошлое лето его два раза видели2.
Там под Колой верстах в семи, живет Немец, колонист Матвей,
так вот он первый увидал и убить хотел, да исправник сказал
ему[57], что штраф большой возьмет, так до сих пор цел бобер».
«Ну, а настоящее дикие олени есть у вас? Говорят, вы вместо
диких, все домашних бьете?».
«Ну, барин, это и видно, что дикаря-то вы и не видали. Его
не спутаешь! Теперь, возьмем, например, хоть ручного домашнего
оленя. Ростом он маленький; бежит ли, так ли стоит, шея и
голова у него опущены; у дикаря всегда шея и голова гордо
кверху закинуты. В лесу ли он стоит, сторожит, шея кверху
вытянута, голову закинет, прислушивается, либо озирается.
Рога у дикаря гораздо больше, чем у домашнего. Лопатка на
рогах широкая, пальцы крючками загнет. Он их копытами колотит,
кует, и такую форму выкует, какую захочет».
«А что вы знаете про маленьких?».
«Да, почитай, что ничего не знаем, ведь теперь дикаря то
в кои веки увидишь. А маленьких совсем не видим. Маленьких,
годовалых, либо двухгодовалых мы пыжиками зовем. Махонькие
они, махонькие родятся. Насосутся как вдоволь, так и начинают
за маткой бегать. Иной с ягненочка самого молоденького, а
так прытко скачет. Ведь у нас и домашние, на лето, на свободу
выпускаются, так вот и приходится видеть. Пока матка их водит,
отваживает, зовут ее важенкой. Она ростом куда меньше самца.
У пыжика рога сперва простыми бугорками торчат. Потом как
длинным клинышком вырастут, так сбросит их пыжик, а на новый
год уж у него вилочкой рожки торчат. Каждый год он их теряет,
и каждый год они все больше и ветвистее растут. Когда далеко
ходить приходится, так мы свою винтовку оленю на верхние вилки
рог кладем, и бережно ее он несет. Если случится, что тропинка
слишком узка станет, так он, чтобы ружье не задевало за деревья,
голову в сторону поворотит, так что ружье не поперек, а вдоль
тропинки приходится»...
Костер между тем догорел, но едкий чад все еще расходился
от него по земле во все стороны. Комары временно оставили
нас в покое. Около меня лежал альбом с жалким наброском Хибиных
гор, который мог служить доказательством только того, До какой
степени могут комары мешать занятому человеку и измучить его.
Я попросил одного из собеседников посидеть спокойно и через
десять минут показал Лопарям готовый портрет. Хотя это был
только набросок, но сходство мне удалось схватить, так что
не только все присутствующее[58] Лопари одобрили его, но и
впоследствии в Коле, за 200 верст, мне приходилось слышать,
показывая, мой альбом восклицания: да это Онисим!..
За первым последовала очередь второго, Потапа, и притом
я изобразил его в двух видах. Лопари, очевидно, очень довольны,
когда с них срисовывают; позируют они с удовольствием. Замечательно,
что стоя вообще невысоко по своему развитию в ряду европейских
племен, они имеют замечательно развитый художественный вкус
и способность разбирать рисунки и чертежи. Мне приходилось
нередко удивляться неумелости русского народа понять и видеть
самый ясный оттушеванный рисунок. Лопари же по нескольким
штрихам эскиза узнают рисунок горы и, заметив оттенки намеченных
долин, логов, называют их по именам. Это вовсе не так просто
и неинтересно, как кажется с первого взгляда. По-моему, это
имеет глубокий смысл, важное антропологическое значение. Это
указывает на известное развитие, на врожденную способность
к образным представлениям, к ясному мышлению, к сопоставлению.
Умение представить, вспомнить и последовательно проследить
по чертежу все детали местности, Лопарь, очевидно, при этом
ясно видит пред собою знакомую картину; и вот эта-то способность
от линии плана и даже карты переносится к отвлеченному, умственному
представлению, сохранившемуся в памяти, ясно указывает на
существование у него высшего ряда способностей. И я убежден,
что Лопарю легко далась бы геометрия, а за нею и механика.
Я знавал университетских товарищей, которые, связно передавая
описание вещи, не могли ясно представить ее сами себе в уме;
описание заучивалось на память, а силы представления у них
не было. И всякий, конечно, может это проверить на самом себе.
Когда человек доходит до совершенно ясного понимания предмета,
тогда у него возникает об этом предмете образное представление,
тогда оно становится картинным. Так Тиндаль говорить, что
только у того действительно развиты математические способности,
кто не только понимает логическую связь формул, но и инстинктивно
чувствует их, для кого одна формула, являясь в виде образного
представления, воплощения математической идеи, составляет
роковую необходимость при известных условиях, которые уже
сами собою чувствуются. Достигнуть такого картинного представления
составляет идеал понимания в каждой отрасли обширного круга
наук.
Сам Тиндаль, стремясь к этому идеалу, достиг совершенства.
Его объяснения и описания до того образны, до такой степени
осязательны, что, читая его, невольно увлекаешься и переносишься
в мир картинных представлены, им вызываемых. Часть этой высшей
способности находим мы у Лопарей.
«Смотрите-ка, смотрите на горы! Как их позолотило! Как снег
блестит!»
Прямо перед нашими глазами, далеко на горизонте, рисовалась
зубчатая линия вершин Хибиных гор. Они отстояли от нас на
50 верст. Воздух был так чист, что, не смотря на громадное
расстояние, виднелись, темною, черною полосой обрисовывавшейся
на самой воде сосновые леса, над ними скалистые горы, с резко
очерченными долинами, хребтами, а на верху и по склонам блестел
на солнце розоватый снег.
«Там снегу еще вдоволь. Ведь в мае месяце на всем озере
Имандре лед стоит; в половине июня начинает сходить, тогда
воды-то много! Вот за две недели еще лед был, а сегодня, ведь,
15-е июля. Ну, а теперь с каждым днем все меньше, да меньше».
Поэтому-то июнь и июль месяцы тут самые богатые водой. Снега
тают очень быстро, потому что на горах днем бывает 22-23°
Цельсия; камни сильно накаляются; зной сообщается застоявшемуся
воздуху в лощинах, где преимущественно залегает снег. Шумно
бегут ручьи, набухают торфяники на крутых склонах гор. Потом
разрываются и целые потоки грязной, мутной или ржавой воды,
несутся по ложбинам, оттуда в реки и озера, и попадают в Имандру,
из которой бешеная Нива в 3-4 часа доставить их в Белое море.
«Отдохнули, кажется, достаточно. Не съездить ли куда-нибудь
в ближайшие окрестности. Сделаемте маленькую экскурсию?».
«Поздно, ведь уж вечер».
«Хоть близко, куда-нибудь. Я на ночь уеду!».
«А что, друзья мои, есть у вас по близости здесь тундры,
чтобы вершины скалистые были голые, безлесные».
«Есть, как же! Тут в семи верстах Сырая Тундра. Вся она
кругом покрыта крупным лесом, а вершина голая. Там и медведи
есть, и орлы водятся. На верхушке горы прудок небольшой и
болото. Оттого-то и зовут ее Сырою Тундрой».
«Поедемте же, кто согласен? Мирон, Григорий?»[60].
«Что ж? Мы согласны!».
И Мирон Глухой и Григорий Кривой пошли готовить карбас к
поездке.
Через полчаса, ровно в 9 часов вечера, мы выехали. Было
еще совершенно светло, так что по дороге забывалось, что надвигается
уже ночь, и казалось еще далеко-далеко до полночи.
Путь представлял мало интересного. Каменистые наволоки,
вытянутые узкими грядами вдоль озера, параллельно общей береговой
лиши; низкие, длинные мысы, поросшие ельником, высоким и чахлым,
вот общее впечатление, производимое монотонными берегами.
Изредка попадались кулики-перевозчики, перелетавшие с камня
на камень, с однообразными пискливым троекратным покрикиванием.
Вдали поднялись гагары и полетели... Тихо все и мертво кругом.
Озеро совершенно спокойно, поверхность гладка как зеркало.
Черными острыми линиями бежит в нем отражение проплывавшего
нами берега. Тихо кругом и спокойно на душе и на сердце. Полно,
так ли мы далеко от родины, от своих близких? «А пули с собою
взял?» спрашивает вдруг Григорий. «Взял. А что такое?»
«Да, видишь ли, барин. Оно, может, и ничего не будет, а
сказывал только Потап, что пришлось ему быть на Сырой Тундрой,
и видел он большущего медведя. Так, может случится, если встретиться,
чтобы не оплошать».
«Не бойся, Григорий. Ведь у меня ружье Федора Дмитрича.
Стрелять умею. Да и слух у меня великолепный. Особенно в лесу,
шорох всякий, так до тонкости в ухо сам бежит». «Ну, смотри,
барин!»
«Вот и приехали».
Каменистый берег весь устлан громадными валунами, сначала
в полосе прибоя совершенно голыми, наваленными друг на друга,
без прослойки песку и гравия. Дальше тянется моховой покров.
Но вот через три-четыре сажени от берега, сразу начинается
крутой подъем в гору. Боже, что это за подъем. Ни тропинки,
ни следа человеческого. Сначала идут крупные валуны, покрытые
сплошным моховым покровом. Но сперва полоса их на столько
незначительна, что вы совершенно незаметно переходите на обыкновенный
ровный, крутой склон, покрытый довольно толстым растительным
слоем. Подъем постепенно становится все круче и круче. Поднявшись
сажень на 50, вы замечаете, что местность становится опять
весьма неровною. Масса поваленных стволов берез, и сосен,
которых никто никогда не убирает из этих пустынных областей.
Громадные валуны опять грудами навалены друг на друга. Местами
они покрыты тонким дерновым слоем, зарослями брусники и вероники,
но большею частью только толстым моховым слоем, который обманывает
глаз и ногу путника на каждом шагу. Поверхность мохового покрова
довольно ровная, и вы принимаете ее за надежную опору, но
в действительности валуны так неровны, и их разделяют такие
громадные щели и провалы, что вы оступаетесь на каждом шагу,
и потому путь делается особенно утомительным.
Вот поднялся справа, из густой чащи крупных деревьев, громадный
горный орел и, плавно замахав крыльями, поднялся, расправил
их и начал парить, постепенно поднимаясь в поднебесье.
Вот уже три, четыре раза присаживались мы чтобы перевести
дух, но еще все далеко до вершины.
Склон Сырой Тундры сильно размыт водой, потому здесь образовалось
много логов; они глубоки, но теперь уже сильно заросли кустарником
и даже крупным, преимущественно еловым лесом, Тут гнездится
множество дичи, и куропатки по нескольку штук, группами, одна
за другою с шумом поднимались из кустарника. Я зарядил ружье
и спустился в лог.
Масса намытого мелкого лесу, сучьев и листьев слеглась валежником,
образовав высокие баррикады. Обыкновенно вода их несла до
первой значительной группы елей, которая их задерживала и
тут они лежали от одного половодья до другого. Подняв пару
куропаток, я подвинулся за ними по логу еще ниже и, несколько
увлекшись охотой, потом спускался по кучам валежника. Так
набежал я на большую группу елей, как вдруг за нею раздался
сильный шорох, и что-то массивное поднялось от меня шагах
в тридцати и опрометью понеслось прочь, вниз. Это был большой
бурый медведь. С разбегу я не мог сразу остановиться и почти
вплотную набежал на ели. Из-за них я ясно увидал громадное
косматое чудовище, и скажу правду, сердце невольно ёкнуло.
Рука инстинктивно опустилась в карман, и я моментально переменил
патрон в ружье, опустив в него пулю. Но эта предосторожность
была уже излишняя, медведь был далеко. Конечно, я тотчас же
стал подниматься, совершенно забыв о куропатках[62].
«Эк тебя! Вижу бежит сломя голову, а перед ним, ну, совсем
носом к носу медведь!» так встретил меня Григорий.
«Мы с Мироном хорошо его разглядели. Сперва-то, смотрим
что это под большою елью лежит, что-то черное. Ну, с горы-то
подошли краешком поближе, и видим медведь. А тут и ты-то бежишь,
да прямо таки на него. А он-то как испугается, да как вскочит,
да вприпрыжку, вскачь, под гору, логом лупит и не оглядывается;
такой треск поднялся».
«Счастье твое, что сам ты больно горяч, такой стук поднял,
да так скоро на него набежал, что он сразу и испугался».
«А что много у вас тут медведей».
«Много. Да мы уж попривыкли к ним. Этого твоего знакомца
давно знаем. Давно уж он тут живет. Большой медведь, старый.
Вон на Бабинской Имандре, так там их два ходит. На Хибинах
есть».
Между тем мы продолжали быстро подвигаться вперед. Местность
стала ровнее, лес видимо мельчал, береза преобладала над всеми
другими родами деревьев. Вот кончается подъем, и мы выходим
на ровную поверхность. Но это еще не самая вершина. Прямо
перед нами расстилается широкая болотистая долина, покрытая
моховым слоем. Вправо лежит небольшое озерко, из которого
вытекает ручей, струящейся через все болотце и впадающий в
один из многих логов. За этою долиной поднимается высокая
отвесная стена, на две-три сажени до первого уступа и затем
еще сажени на три. Вся она сложена из гранулита, массивной
плотной породы, в изобилии наполненной неделимыми кристаллами
граната. Поискав несколько правее, находим подъемную тропинку
(конечно, воображаемую). Тут местность начинает быстро изменяться.
Растительность почти совершенно исчезает, изредка только разбросаны
одиночные, корявые березы, не выше двух сажень; отдельными
пятнами лежит на камнях моховой и лишайниковый покров. Валунов
уже не видно, а вместо них масса мелкого гравия и особенно
остроугольного щебня, составленная без обломков того же самого
гранулита. Он разбросан неправильно, целым, почти непрерывным
слоем. Нигде не видно продольных валов или куч, напоминающих
морены. С четверть часа приходится идти по такому щебню. Замечается,
что под ним поверхность очень ровная, не изрытая ложбинами
или логами, Наконец, вот и самая вершина. Она совершенно голая.
Наверху довольно большая площадка, сажень[63] тридцать в длину
и двадцать в ширину. Все склоны круты, только обращенный на
сторону, противоположную озеру, положе других. Первое дело,
конечно, определить высоту: оказывается приблизительно 270
метров или 885,6 фут. над поверхностью озера, или абсолютная
высота 380 метров.
Не смотря на позднее время и на значительность широты, под
которою я находился, было еще тепло. Был одиннадцатый час
в исходе, а термометр Цельсия показывал 10°. (Широта Сырой
Тундры 67°30) то есть, она лежит на один градус севернее полярного
круга). В двенадцать часов ночи термометр упал только до 9,40
по Цельсию. Это меня удивило: быть за полярным кругом на такой
значительной высоте (ровно четверть версты над озером и около
одной трети версты абсолютных), недалеко от снеговых гор,
и иметь ночью, температуру обычную для этого времени в Петербурге,
Москве и т. д.
Поверхность верхушки горы совершенно гладко обточена; тут
мы находим отличное доказательство того, что деятель, производивший
это сглаживание, обладал громадною силой и громадным промежутком
времени. А именно: на поверхности верхушки выходят несколько
жил полевого шпата и кварца, значительно более крепких, чем
сама основная порода. А сточены они совершенно вровень, безразлично,
что ясно указывает, что это стачивание нельзя приписать деятельности
воды. Затем на поверхности можно ясно заметить несколько глубоких,
параллельных желобов: они проточены камнями, вмерзшими в глетчер.
Следовательно, мы и здесь, на этой громадной высоте, находим
следы ледникового покрова.
Между тем поднялся довольно сильный холодный ветер, дувший
прямо с Хибиных гор. Мы разложили костер. Что за волшебный
вид представляли эти снежные горы, закутанные толстым слоем
облаков, которые сползали вниз и белым волнистым, туманным
морем ложились на озеро. Кое-где сквозили, точно щуки, длинные
узкие острова, параллельно вытянувшиеся вдоль озера.
Замечательна эта правильность. Каждый остров имеет длинную
форму, два берега его параллельны между собою и с берегом
озера. Целый ряд таких тонких, узких островов вытянулся вдоль
берега; они составляют как бы один прибрежный каменистый вал,
насыпанный параллельно берегу, для его защиты; местами[64]
сквозь него прорвалась вода и остались проливы, как в прорванной
плотине. Местами точно целые ряды траншей воздвигнуты для
защиты берега. Вот в середине озера черный, длинный остров,
заросший лесом, это Сявостров, вот левее, повыше длинный остров,
на котором, точно купол, поднимается лесистая коническая шапка,
это Высокий остров. Несколько правее группа мелких островов
Ловушкинские острова. Все они, точно щуки гонятся за добычей,
все смотрят в одну сторону, один островок в хвост другому.
Но повернемтесь на лево, на северо-запад, и вы увидите продолжение
водного бассейна; это залив, носящий название Бабинской Имандры
Тут тоже ряды островов, таких же вытянутых, таких же лесистых.
Вдруг кто-то тихонько дернул меня за рукав. Это был Глухой
Мирон. Он осторожно указывал мне на край ближайшей скалы,
на котором красовалась живописная группа. Небольшая красно-бурая
важенка, то есть, самка оленя, с пегим пыжиком, детенышем,
стояли над самым обрывом. Она собрала свои ноги так, что они
умещались на маленькой площадке, вытянула шею и видимо была
на стороже. Пыжик жался к ее брюху.
«Смотри, барин, маху не давай!» с какою-то странною усмешкой
сказал Григорий, видя как я невольно схватился за ружье.
Я приложился, выстрелил... Обе фигуры моментально скрылись
за утесом.
«Конечно, мимо дал. Да разве и можно стрелять. Ведь это
Павковские олени».
«Как, это домашние!» воскликнул я с разочарованием.
«Ну да! Это Павков сюда своих оленей пригоняет из под Кандалакши».
«Что же ты раньше не сказал! Я бы и стрелять не стал».
«Да разве можно туда твоею пулей попасть. Я хоть сейчас
стану, стреляй».
«Ведь туда шагов полтораста, не больше».
«Эх, барин, Видно, что ты здесь внове. Первое дело утро,
туман улегся; воздух чистый, пречистый. Второе, ты ведь на
большой горе, а здесь воздух гораздо чище. Третье дело, что
с горы на гору всегда ближе кажет, а на низкую гору еще того
ближе. Ведь на эту горушку отсюда шагов триста, а может, четыреста[65]
будет. Вот с берданки бы хватил так и втрое достать можно.
А то выдумал тоже с такой пищалью да на охоту идти!
Я невольно соглашался с Григорием. Все, Лопари знатоки охотничьего
дела и всего до него касающегося. Услышав первый выстрел берданки,
они по звуку решили, что она «страсть далеко берет». Над моим
револьвером сперва посмеялись, а когда я, попрактиковавшись
дня три, на Хибиных горах, семь пуль из десяти вогнал в кружок,
в две ладони величиной, на расстоянии двадцати пяти шагов,
тогда они и с ним помирились и рассматривали с удовольствием
и любопытством эту диковинку. «Маленькое ружье» или «ливальвер»,
как некоторые из них выучились его называть, доставлял им
громадное наслаждение. Такое же удовольствие доставлял им
и мой спутник своею меткою стрельбой в лет, когда на берегу
Имандры, стоя за лопарскою вежой (избушкой), он убивал случайно
налетавшую клушу; при крике той налетали новые, и одну за
другою сражали меткие выстрелы «на вскидку», как говорили
Лопари, и одна за другою падали они в воду, сильно шлепаясь
телами о гладь воды, поднимая брызги ее и восторги зрителей.
Они готовы бы были целые часы, дни и недели проводить за этой
невинной забавой.
Этот эпизод с важенкой и пыжиком очень оживил Лопарей, и
они тотчас же начали нескончаемую серию рассказов про свои
охотничьи похождения. Они рассказывали, как ловят оленей петлей.
Олени обыкновенно бегают, все одною уже давно проторенною
тропинкой. Оленя выслеживают легче всего у озера. Тут, в лесу,
обыкновенно в густой чаще, ставят ему западню; а именно срубают
молоденькую сосенку, толщиною в руку, и кладут ее поперек
тропинки на высот груди оленя так, чтоб он мог принять ее
за свалившееся от бури деревцо. Понятно, при легком и быстром
беге, олень натыкается на такое препятствие и тотчас же останавливается.
Если чутье не откроет тут ему ничего подозрительного, то он
напирает грудью, или обыкновенно отступает и с разбегу берет
препятствие, но ни за что не сворачивает со своей тропинки.
Вот этим-то обстоятельством и пользуются. К перекладине, преграждающей
тропинку, прикрепляют толстую бечеву, захлестнутую выше петлей
так, чтобы голова оленя пришлась в ее середину. Тут употребляются
различные приемы: или верхушка березы сгибается силою вниз,
и к ней прикрепляется конец петли, или он закрепляется накрепко.
В первом случае защелкой[66] сдерживающею силу упругости согнутой
березы, служит та же самая перекладина. Тогда дело просто:
олень с разбегу ломает препятствие, а вместе с ним и приводит
в действие березовую пружину, петля захлестывается, и чем
сильнее бьется олень, тем крепче душит его мертвая петля.
Часто Лопари ловят оленя и западнями-ямами, которые они
нарочно роют на его пути; такая яма тщательно заделывается
и забрасывается хворостом. Но этот способ кропотливее, и первый
нравится им по той сложности комбинаций, по тому остроумию,
которое нужно было для его изобретения.
Отдохнув на вершине, у погасающего уже костра, и еще раз
проверив свои барометрические и геологические компасные измерения,
мы стали спускаться. Была половина второго, а между тем уже
совершенно светло, я верхушки Хибиных гор позолотились уже
первыми лучами солнечного восхода. Вот ярко багровый отблеск
голых скал сменяется нежно-пурпуровым оттенком весенних снегов,
еще залежавшихся на этих сумрачных, изрезанных вершинах. Как-то
все выше поднимаются они, но того, как мы опускаемся; вот
и опушка леса; за сумрачными, седыми от лишайников, деревьями
его скрываются Хибины-горы, и мы погружаемся в сырой полумрак
хвойного лиса, провожающая нас до самого уровня воды. Через
час мы и дома, и мирно отдыхаем, точно после прогулки но Крестовскому
острову.
Человек должен приспособиться ко всему. Если он приспособится
то выживет, если нет пропадет. Так приходилось и нам приспособляться
к местным условиям, к местной бескормице. Бросив всю свою
провизию в Кандалакше, вследствие невозможности перевозить
и переносить лишние пять пудов, мы вместе с тем отказались
от обеспечения себя в пище.
Все крупы, консервы и проч. были покинуты; взят был с собою
черный сушеный хлеб. Мы надеялись доставать что-либо у Лопарей,
но они преимущественно ели провяленную, полугнилую рыбу, от
одного запаха которой нас тошнило. Поэтому каждый день у нас
бывал импровизированные обед или завтрак. Как редкость, при
удачной охоте, мы лакомились горными куропатками, тетеревами,
конечно вареными, за неимением масла. Завтрак состоял часто
из жареной кумжи, то есть, крупной местной форели. За нею
каждое утро посылали мы Лопарей, которые на лодках спускались
в Ниву, до первой «печки», то есть, стремнины, и укрепившись
там в камнях, на наживку ловили эту прелестную розовую рыбу.
Кумжа достигает одного аршина длины. Держится она исключительно
в стремнинах рек и в мелких горных потоках, в самой бешеной
пене. Чудное розовое мясо ее так жирно, что Лопари жарят ее
в собственном жиру. Для этого рыбу протыкают насквозь, вдоль
ото рта до хвоста тонким прутом; брюхо надрезывают, потрошат,
а затем делают надрезы; она жарится на колышке, как на вертеле,
над горячею золой догоревшего костра. Ее при этом сильно солят.
Чрезвычайно толстое, сладкое, жирное мясо сильно прожаривается,
так что снаружи хрустит, как сухарь, и только внутри остается
сочным. Как мясо свежей семги, так и кумжи прелестно на первый
раз, и пожалуй на второй; на третий и четвертый оно хорошо,
вкусно, но вы находите его приторным. Затем оно уже вам противно,
именно потому, что оно слишком сладко и жирно.
При обеде и завтраке неизбежен чай. Но тут, необходима особая
сноровка при питье его. Комары так надоедливо лезут вам в
рот, глаза и стакан с чаем, что вы невольно глотаете комариную
настойку. Летая над самым стаканом, они обжигаются паром и
падают в чай. Так как их летает несметное количество, то вся
поверхность чая в стакане сплошь покрыта комарами. Сноровка
состоит именно в том, чтобы, подняв стакан к губам, наклонить
его прочь от себя, дунуть на поверхность, смахнув вместе с
верхним слоем чаю и всех комаров, быстро глотнуть, затем повторить
ту же процедуру и т. д. Иногда вместо чаю удавалось полакомиться
какао, которое сохранилось в сухом виде, а молоко для него
в консервах. Странное впечатление производило такое лакомство
на берегах Имандры, там, где нельзя получить и куска хлеба,
так как нет селений. Наш главный запас пищи, как я сказал,
состоял из черных сухарей. Но увы, и эта убогая пища на первых
же порах испортилась. Сухари были сложены в два мешка по пуду
в каждом. Еще при переправе через Ниву они подмокли, затем
во вторую нашу ночевку на Зашейке шел сильный дождь, от которого
мешки наши, конечно, были покрыты брезентом, но так как дождь
был сильный, то изрядные лужи подтекли снизу, и в конце концов
мешки вымокли. Затем их просушили, они вымокли вторично и
за нашим отсутствием пролежали закрытыми на солнце. Вследствие
того все[68] сухари насквозь проплесневели, и можно было с
полною уверенностью, разламывая любой сухарь, найти внутри
его большое гнездо зеленой, нитчатой, волокнистой плесени.
Зашеек, то есть, южный берег Имандры, на котором мы провели
пять дней, не представляешь собою в сущности особенно живописного
места. Вид оттуда прекрасен; самая же полоса южного берега
составляет сельгу, вытянутую с востока на запад. Сельгой называется
на севере каменистая гряда, длинная и узкая, поросшая обыкновенно
лесом. Мне не приходилось видеть местности более типичной
в смысле сельг, как дорога на север от Повенца до Телекина.
Особенная типичность их состоит в том, что они всегда длинны,
совершенно прямы и строго параллельны одни другим. Так, в
указанной местности приходится ехать версты три-четыре по
совершенно прямой линии так, что справа и слева от вас на
расстоянии трех-четырех сажень стоит вода; дорога идет по
сельге на высоте полутора или двух сажень. А рядом справа
и слева буквально фотографические снимки с этой сельги. Очень
оригинально, характерно, но и однообразно. Откуда эта законность?
Где причина всего этого? Я полагаю, что сам читатель даст
ответ: ледниковое выпахивание, телескопическое порождение.
Сельга, которая составляет берег Имандры и вместе с тем
упирается острым концом в место выхода реки Нивы из озера,
поросла лесом. Она поднимается на высоту до двух сажень, при
ширине в пять или шесть и длине во сто. Лес состоит из невысоких
трех и четырехсаженных сосен и елей. Удаляясь более на восток,
мы можем следить за постепенным увеличением леса; деревья
все крупнее, местность, понижается, попадаются низко холмистые
лужайки, поросшие тысячелистником, мамурой, костяникой; к
удивлению моему, здесь же нашел я три великолепные экземпляра
красного клевера. Самый берег здесь скалистый и составлен
выходами красного гранита. Далее местность еще понижается
и переходит в болото, поросшее пушицей, сабельником и по окраинам
особенно обильно корнусом (Cornus suecica), интересным здесь
в том отношении, что нередко из середины цветка его начинает
снова расти листостебельный побег. Растительность здесь вообще
весьма разнообразна, благодаря чему у меня легко составился
довольно значительный гербарий.
В Ильин день я отправился дальше. Мой спутник остался на
месте. Этот переезд интересен, а потому я остановлюсь на нем[69]
несколько дольше. Отправились мы, конечно, на карбасе; я взял
с собою зуйка Илью и двух Лопарей гребцами. Чудная погода,
совершенная тишина и теплый солнечный день обещали приятный
переезд. Сложив свои пожитки в средину лодки, на дно, и накрыв
их брезентом, я расположился на них, как на диване. Чтобы
не терять времени, срисовывал виды и записывал свои наблюдения.
Между прочим Лопари сообщали мне местные названия островов,
мысов, заливов и речек, встречавшихся нам на пути, по обоим
берегам озера Имандры. Их такая масса, что только один перечень
их занимает у меня в дневнике 26 страниц убористого письма.
Это дает понятие читателю до какой степени изрезаны берега
этого громадного озера, и какая масса островов раскинута по
его поверхности. А между тем посмотрите на карту, и вы увидите
только одни ровные линии и только два острова Сяв-остров и
Высокий, тогда как крупных островов, здесь с полсотни.
По мере того, как мы удалялись от Зашейка, все более выяснялось
очертание южного берега. Далеко назади стояли высокие тундры
Волосная, Железная, Крестовая, соседи Кандалакши. Вот налево
обозначается понемногу и знакомая нам Сырая Тундра, Сары-Уайвичь
по лопски. Около нее глубоко врезавшаяся в материк Губа-Сарылухт,
с сильно выдающимся Кариньярком или Кариным наволоком. Когда
мы были от нее в трех или четырех верстах, то ее очертания
так выяснились со всеми деталями, логами, лесами, скалистыми
площадками, что мне удалось сделать с нее весьма удачный снимок.
Общий вид ее не представляет ничего особенного. Он совершенно
гармонирует с общим характером местности. Все на ней сглажено.
Вершина закругленная, обточенная, голая; резких и глубоких
логов нет, тогда как соседние Хибины тундры имеют резко зубчатые
вершины.
Мы продвигались медленно, на веслах. Вода была замечательно
чиста, и местами, когда мы проходили близь наволоков, ясно
виднелось каменистое крупновалунное дно. Было совершенно тихо
и рыба играла на солнце, делая беспрестанно круги на воде.
«Не ко времени выехали», сумрачно заметил Лопарь.
«А что? Ведь погода хорошая?».
«Хорошая-то, хорошая. А посмотри-ка на рыбу, как она играет.
Разве к хорошей погоде она так резвится? Да сегодня еще и
Ильин[70] день. Да и тихо что-то. Мертво-тихо! По-нашему,
так быть морянке».
«Еге! Смотри-ка, вот и буревестники налетели».
Это показалось несколько моевных чаек и крупных клуш, которые
стали кружиться в воздухе и кувыркаясь бросались в воду или
только скользили по воде, касаясь ее крыльями. Это, действительно,
был очень дурной признак. И я по опыту знаю, что обитателям
воздуха птицам и насекомым, как чисто воздушным творениям,
следует вполне доверяться в их предвидении погоды.
Но мы спокойно продолжали свой путь, и пока не было еще
ни малейшего ветерка. Мы доехали таким образом до Елового
наволока, узкой скалистой косы, на которой стоит маленькая
вежа. В ней едва можно поместиться вдвоем. Поэтому я предоставил
ее Лопарям, а сам остался на берегу. Вдали показалась черная
рябь на поверхности воды. Она быстро пронеслась к нам, и скоро
внезапный, сильный порыв ветра ударил по деревьям: это был
суровый северный ветер, морянка. Нам оставалось еще двенадцать
верст; одиннадцать мы уже проехали. Между тем Лопари жаловались
на усталость, просили отдыха. Они разложили костер в маленькой
веже и варили похлебку из вяленой, полупротухшей рыбы. В виду
такой ожидавшейся впереди трапезы, им не хотелось торопиться,
и мне пришлось ждать, тем более что я сознавал необходимость
для них отдыха.
Когда мы отчалили от островка, то волнение разыгралось уже
не на шутку, и гресть было действительно трудно. Сразу, справа
и слева, с нагорных вершин надвинулись черные тучи, потом
урывками стали набегать разорванные сизоватые клочки облаков,
которые так низко проносились над нашими головами, что, казалось,
задевали их своими свисающими хлопьями. Озеро почернело, и
местами по нем забегали зайчики. Ветер отдельными порывами
набегал на нас и со страшною силой разбивал волны о наш карбас,
который поминутно обдавался брызгами и пеной. Крупные капли,
одна, за другою, застучали по водной поверхности и по карбасу.
Сперва редко, потом все чаще и чаще закапал дождь, а там вдруг,
с новым порывом ветра, сразу ударил такой страшный ливень,
какого я не запомню в своей жизни. Кругом стемнело, как ночью.
Это был страшный ливень, который заслонял свет. Всякий северянин
знает, что такое морянка; с[71] нею шутить нельзя. Не прошло
то и десяти минут после первых дождевых капель, как разыгралась
настоящая буря, с холодным с северным ветром, с которым нам
приходилось к тому же бороться, так как он дул нам прямо на
встречу. Поднялась килевая качка; волны обдавали всю лодку
и перехлестывали через нос, перелетая даже на корму. С каждым
порывом ветра, со свистом и ливнем, налетавшим на нас, лодку
поворачивало боком, метало со стороны в сторону, и волны заливали
нас. Не было сил бороться с ураганом. Я сидел на корме и веслом
правил лодкой. Но она почти вовсе не слушалась руля. Волны
били с такою силой, что, казалось, рассвирепевшее озеро хотело
погубить нас во что бы то ни стало... Ливень был так силен,
что набегавшие порывы ветра хлестали в нас дождевыми каплями,
точно свинцовыми дробинками. Поверхность озера полосами рябилась
и чернела, а самые капли отскакивали от поверхности воды.
Наконец, мы все совершенно выбились из сил. От сильного
напряжения мускулы ломило так, что начинало тошнить. Лодка
до половины была налита водой. Все мы и не думали скрываться
от ливня; поэтому, хотя на мне и был надет резиновый макинтош,
но уже давно холодная струйка воды затекла за воротник и теперь
вода с промокших волос струилась по спине. Все это, конечно,
не придавало особенной бодрости, но за то понуждало к лихорадочной
Деятельности. Гребцы бросили весла на какие-нибудь пять минут,
чтобы перевести дыхание и затем с новою энергией принялись
за работу. Еще прошло с полчаса, и наконец мы достигли какой-то
каменной гряды, за которою отгораживалась спокойная лагуна.
Конечно, мы воспользовались этим пристанищем и пробыли там
около часу. Это был Железный наволок — высокая, отвесная стена,
сложенная из очень крупных валунов. Когда волнение несколько
затихло, мы пробрались к цели нашего путешествия — Иокостровской
станции.
Н. Кудрявцев.
(Окончание следует).
Примечания
[51]
1) 1 метр = 3,28'=1,4
аршина; следовательно, 110=360,8'.
[56]
2) стр. 56 Это факт. Кольский
исправник ездил, в 1880 году, на лодке к колонисту, открывшему
бобра, и видел его.
© текст Н. В. Кудрявцев, 1884
© OCR А. К. Шпаченко, 2004
© HTML – И. В. Воинов, 2008 |
