ПОЕЗДКА К ЛОПАРЯМ

I. Дневник в письмах к А.П. Богданову.

22 Июля, 1877 г. Пароход на Ледовитом океане. Расставшись с Н.К. Зенгером, три недели ездил в лодке по Белому морю и Ледовитому океану; сию минуту только добрался до парохода и грамотных людей. Был в полном разобщении с миром. До сих пор результаты моих усилий односторонни, быть может пополнятся в последствии. Именно пока собрал весьма ничтожный краниологический запас — только 8 черепов; имею надежды на другие местности. Это изнанка моего положения.

День, проведенный в Зимней Золотице, по отъезду Н.К. Зенгера, дал мне весьма большой запас каменных орудий и одну каменную штуку оригинальной формы, вершка два в поперечнике. Большая 3-х вершковая стрела куплена. Приобретены разные бусы и мелочи, находимые со стрелками, между прочим, длинная нитка крупного зеленого бисера (соврульки) несомненно, того, о котором упоминает Ибн-Фоцлан, цитированный Самоквасовым. Место заслуживает второй экспедиции. Старики помнят места, где вымывало христианских покойников. Я приобрел малый каменный крестик. Каменные орудия будет вымывать и в следующие года.

На лодке я переехал на Лапландский берег к острову Сосновцу. Трудно находить лопарей. Они живут в одиночку по берегам и ловят рыбу. Восточные так похожи наружностью и бытом на русских, что приходится раза по два расспрашивать: кто лопарь, а кто нет. От Сосновца к северу берегом ехал в лодке с лопарями и по лопарям, и только последние 150 верст перед Колой делаю на пароходе. Кроме каменных куч и двух несомненных чудских ям, круглых и воронкообразных (4 сажени в диаметре), у Поноя доисторических древностей берег не представляет. После всех изысканий могу с убеждением сказать, что их нет здесь. Меряю людей, режу волосы составил словарь 200 элементарных слов; собрал богатый и драгоценный по редкости и красоте этнографический материал, еще совершенно неизвестный в столицах. Снимаю маски, делаю карандашом портреты и рисунки. Переезды были продолжительны и опасны. Питался сухим хлебом и сушеной рыбой. Спасался от бурь на необитаемых островах. Кладбищ в каждом погосте по одному, могил десятка 2, все отцы и деды живущего населения. Старый материал, не взирая на мелкость погребения, долго не разлагается; приходилось собственными руками взламывать гроба и очищать черепа от одежд и волос. Дохристианских или доисторических погребений нет и следов, по слухам много их дальше.

Из Колы я сделаю экскурсию на юг, к Кандалакшской губе и обратно пешком. Теперь получил облегчение от комаров, страшного бича здешних мест, делающего даже для туземцев совершенно недоступной внутренность полуострова. Из Колы поеду изучить существующие доисторические древности Варангер-Фиорда.

Кола, 24 июля. Приехал в Колу вчера и виделся со священником Терентьевым, лучшим ученым знатоком Лапландии. Эти места каждый год посещаются русскими и иностранными учеными разных специальностей. Нового мало могу доискаться. Лопари все живут в одиночку, верст через 5-10 по 1 семье. Извольте делать заключения о типе и выбирать характерные физиономии. И могилы, говорят, также разбросаны в тундрах по 1, по 2 штуки. Я сделаю от Колы еще две экскурсии, одну за 60 верст на запад в Нот-Озеро антропологическую, другую к востоку за 12 верст на один зимний погост, ныне совершенно пустой, там есть кладбище. Готов держать пари, что здешних лопарей Вы не отличили бы от русских бедных мужиков, ни даже с помощью самых точных инструментов. Из Варангер-Фиорда направлюсь домой по фильманам и по финским лопарям, через оз. Энаре, оттуда на Торнео в Ботнический залив и в Петербург.

Теперь я имею только 200 рублей. Израсходовано на приобретение коллекций 170 рублей, вещи уже отправлены. Цены самые странные. Большая оленья шуба-одеяло стоит 4 рубля. Старинный редкостный талисман 25 копеек. Некоторые прелестные костяные безделушки дарят. За то простая берестяная коробка стоит 1 рубль 50 копеек; берестяная салфеточка 3 рубля и т. п. Приобрел множество рукоделий, чрезвычайно изящных и оригинального стиля, всю обстановку для группы. Дорога тоже дорога. Перед Архангельском верста стоила — копейки при роскошной обстановке. Здесь в ладье, провонявшей от соленой трески и ворвани, под дождем, покачиваясь и день, и ночь в неудобной позе на собственных пожитках, при 4°–7° тепла, платят по 5 копеек за версту казенных прогонов, кроме водки и мелких расходов. Переезд до Колы с платой за маски, измерения и работу стоил мне 90 рублей. Полагая на те же статьи самым экономным образом 100 рублей и на приобретение этнографического материала от западных лопарей тоже 100 рублей, — мои ресурсы в Торнео должны совершенно истощиться. Потому убедительно Вас прошу порадовать меня письмом, адресуя его на мое имя в Торнео (Улеаборгской губернии) до востребования. О прибытии туда я уведомлю Вас по телеграфу, ежели таковой там имеется. Деньги (хотя 200 рублей) буду просить Вас перевести в г. Улеаборг в казначейство, а [1] еще лучше в Торнео, ежели по справкам в Москве это окажется возможным. Туда, вероятно, я прибуду с долгами. Отправляясь на неделю, я не запас хлеба на год, а в дороге может быть так много случайностей. Мой спутник мне много помогает своим бесстрашием и расторопностью. Стараясь соблюсти экономно, я пускаю в обмен и вещи собственного туалета и сервиза. Берут помаду и папиросную бумагу, взятые для масок, чай, сахар, серебряные ложки, тарелочки, носовые шелковые платки и т. п. Являлись даже охотники для приобретения циркулей, метров, ножниц. Веду обстоятельный дневник и приготовлю к осени несколько рефератов по специальным вопросам. В Варангер-Фиорде постараюсь доискаться древних лопарских гробниц, описанных ван Горком. Имею и другие замыслы, но не хочу вперед много обещать. В Москве надеюсь быть ко второй половине сентября.

Г. Улеаборг. 20 сентября.

Вся моя поездка есть ряд непрерывных трудностей и огорчений. Настоящее письмо есть скучная иеремиада моих страданий. Пишу не затем, чтобы порадовать Вас, радостей мало, но чтобы отчасти оправдаться перед Вами и Комитетом за свою невольную и чрезвычайно тяжелую для меня просрочку. Я так много сердился, что теперь немножко одеревенел и могу писать; впрочем, прежде и писать было не откуда. Я изложу свои авантюры в хронологическом порядке.

Стараясь по возможности добросовестно исполнить принятое поручение — составить монографию о русских лопарях, я достиг цели и посетил все погосты и пересмотрел все племя. Из Колы, после мало успешных экспедиций внутрь страны, я продолжал двигаться по единственному существующему в стране пути, вдоль берега Ледовитого моря. Быстрота такого передвижения не во власти людей. Вы в полной зависимости от перемен и капризов погоды. Ветер дует противный — ехать нельзя, попутный, но слишком сильный — тоже; ветра почти нет, но океан продолжает страшно волноваться и вас опять не везут. Благоприятная погода прекращается, и вы иногда вынуждены возвращаться верст 10 назад, потому что ближе нет становищ, т е. места, где можно выйти на землю. Вода, вздымаясь громадными водометами белой пены, ударяется почти везде в отвесные скалы гранита или базальта. Летние лопарские погосты по всему северному берегу Кольского полуострова отстоят один от другого на 60 — 100 верст. Кроме служебных обязанностей, меня заставляю торопиться наступление сроков, в которые лопари перекочевывают внутрь тундр и лесов на озера, где всю осень до Рождества ловят рыбу врассыпную. В эти месяцы в Лапландии нет никаких сообщений. С Рождества устанавливается зимний тракт, сухой.

Я не каждый день умывался, ночи спал не раздеваясь, редко на земле, чаще в лодке, землянки дымны, вонючи и кишат паразитами. Три месяца со дня разлуки с Н.К. Зенгером я обедал, т. е. ел суп и жаркое, не более двух-трех раз. Народ питается одной треской, свежей или соленой, вареной в медном неуклюжем котле. Мука, за которую в Москве купца посадили бы в тюрьму, идет сюда и раскупается втридорога. С примесью вшей, пота, грязи рук и толченой сосновой коры, из нее пекут лепешки, пригоревшие снаружи и внутри сырые: это называется хлеб. На вкус вероятно тоже, если бы смешать конский навоз и глину. Питался также сушеной рыбой, ягодами, вяленым оленьим мясом (в роде подошвы, намазанной серым мылом). Я часто сном и мечтами о Москве старался заглушить аппетит. Из недели средним числом 5 дней шли на бесполезное лежанье в лодке и два дня на антропологические занятия; от этого постоянное раздражение и досада на свое бессилие, на физическую невозможность работать так, как хочется.

При всей моей беспредельной привязанности и уважении к Вам, я имел причины не раз посылать упреки и в Ваш кабинет. Вы разослали нас на наш собственный страх, безо всякой сколько-нибудь практической подготовки. Впрочем, это, кажется, первый опыт специально антропологических экспедиций и практики образуются в работе, как плавать выучиваешься в воде. Но этот первый шаг в деле пришелся мне очень солон и не знаю придет ли время, когда я согласился бы, вооруженный опытностью, продолжать идти тою же дорогою еще дальше. Но перейду к делу. Таблица Брока требует основательной переработки. Она составлена для удобства вычисляющих, а не меряющих. Наш труд так щекотлив и сопряжен со столькими физическими и моральными неудобствами, что имеет право на всевозможный комфорт. Измерения скорее производить в ином порядке, нежели обозначено в таблице. Строки, относящиеся к лицевому треугольнику, должны быть выкинуты. При каких обстоятельствах, температуре и одеянии должно считать число биений пульса и дыханий (я знаю, что сказано у Брока, но это не относится к данным нам таблицам)? По каким именно покрытым и открытым местам кожи следует определять ее цвет? Например: конец носа и шея имеют совершенно различные оттенки. Схема колеров Брока решительно не годится. Топы совпадают с натурой только в самых редких случаях. В большинстве случаев я был в полном недоумении, как поступать. Радужина имеет обыкновенно совершенно различные концентрические цвета. Образчики колеров должны быть сделаны масляными, а не прозрачными акварельными красками. Еще вопрос, которые краски будут прочнее? Как мерить дуги на голове лентой при густых волосах, или длинных и курчавых? Я до сих пор не знаю, где искать на голове наибольшего теменного диаметра, быть может, у лопарей его нет. Где помещается подносовая точка, на коже или на кости? Расстояние между этими двумя местами весьма велико. Знать длину глаза и диаметр зрачка весьма важно и нетрудно: почему этого нет в таблице? Почему в таблице нет вопросов о косвенности глаз, узкости их, о толщине или о кривизне ног, о прическе, о ресницах, о цвете глазного яблока, румяности, о седине, о цвете губ, о волосной линии надо лбом, об усах, о бакенбардах, об ухе, о бровях, о чистоплотности, о том, который палец длиннее на руке, безымянный или указательный, который палец длиннее на ноге? Наконец нет высоты коленного сочленения. Так удобны тут же вопросы о возрасте смерти родителей, о возрасте вступления в брак, числе детей. Для чего задавать эти вопросы не во время наблюдения, а если следует, то их должно напечатать рядом с прочими. Что та[2]кое значат вопросы о губах, о зубах: большие или средние? Значить ли это широкие или длинные? Нет вопросов о густоте или редкости волос, о длине или короткости бороды, о правильности или аномалиях зубов, ни слова о форме клыков.

Вы не научили нас снимать ухо. Способ И.И. Севрюгина совершенно невозможен. Половина гипса, налитая на переднюю сторону уха, никак не может быть снята. Вы не научили нас как делать слепки зубов, в том случае, когда зубы, в роде лошадиных выдаются и расходится концами (зонтикообразные). Я имел подобные крайне интересные случаи, портил формы и мял воск в бессилии. В такие минуты я горько упрекал Вас, больше было не кого. Tu duca, tu maestro, tu signore! Так упрекал Данте Вергилия.

Какое значение имеют раздвиги пальцев, большой и малый, при измерениях чернорабочего класса, имеющего пальцы преимущественно скрюченные, не распрямляющееся.

Не приступив еще к обработке собранного материала и цифр, я не могу припомнить всего, в чем я встречал затруднения вследствие неудовлетворительности инструкцией, но и сказанное уже имеет достаточный вес и будет сочувственно принято Вами. До всего указанного приходилось доходить собственной головой, не имея вблизи тени советника, и в большинстве случаев спохватываться слишком поздно, когда уже не мало субъектов безвозвратно прошло через руки.

Второй грубый недостаток моей, да вероятно и прочих экспедиций, ежели они работали это лето, (я продолжаю находиться в полной неизвестности касательно судьбы своих сочленов), второй недостаток чувствовался в непрактичности инструментов. Движение наугольников по метру лишено всякой эластичности и самое расположение их пренеудобно. Вещи делались совершенно несмыслящими руками и без наблюдения практика. С этими инструментами я не поеду в другую экспедицию. При свидании или, если позволите, в заседании Антропологического Отделения я могу развить свои идеи подробнее. Снарядами ящика меряется хорошо только голова и оконечности. Поперечные диаметры туловища все записаны мной на удачу. Для них нужно изготовить большой толстотный циркуль. Мера лентою обхвата туловища у пояса находится в прямом соотношении с обжорливостью субъекта и с числом часов, истекших после еды. Наконец надо подумать о средстве для уничтожения зловония, идущего от некоторых частей тела нечистоплотных особей, и особенно от иных женских волос, от рождения немытых и всегда закрытых повойниками. Я не сообщаю здесь положительных данных, выработанных моими трудами. Они должны быть высказаны с большой обдуманностью. Немногие дни, оставшиеся мне от переездов, я усердно употреблял на измерения и на собрание данных в духе идей Леббока, высказанных им в его обоих больших трудах. Раскопки не дали материалов; по крайней мере имели отрицательную пользу, доказав мифичность многих северных сказаний.

22 августа я прибыл наконец к последнему русскому лопарскому погосту у церкви Бориса и Глеба, едва успев захватить там остатки лопарей. Норвежский профессор Фрийс, посещавший этот погост с Королем, печатал потом, что видел тут безволосых финнов-скольтов, живущих в свайных постройках. И это свидетельство, подобно многим прочим, приведенным менее компетентными путешественниками, оказалось несправедливым. От нечистоплотности у одного из 15 человек встречаются паршивые головы с редкими волосами, и только. Подобные субъекты рано лысеют. У чистоплотных норвежских лапландцев я не видал подобной болезни. Никто не живет в свайных постройках. Амбар все лопари ставят около своих изб на четырех (иногда на одном) столбиках, летом от мышей, зимой от зверей и высокого снега. (Сделаны модели). Тоже встречается и по России. Но на сваях никто не живет. Финны-скольты есть название, под которым наши лопари известны в Норвегии¹.).

У Бориса и Глеба я сделался болен и вытерпел на лице 7 чирьев. Пробыл 4 суток, обласканный причтом, в прекрасном казенном доме, выстроенном для приезжающих. Священник вполне проникся моими целями и сообщил мне много любопытных подробностей.

26 августа отъезд на проходе в Вадзе, откуда я намеревался пуститься в обратный путь через Финляндию. 27-го целый день работал с фотографом негативы лапландцев.

28-го. Предполагал пуститься к Утсиоки. Уже была готова лодка, как мне объяснили, что по ценам прогонов в Норвегии одна доставка моей персоны с лакеем и багажом на озеро Энаре (140 верст) будет стоить около 100 р., т. е. суммы, за которую из Архангельска можно уехать в 1-м классе на Дунай. Я должен был изменить маршрут и бросился для продолжения занятий к фотографу, но тот по случаю воскресенья был пьян. Все утро понедельника я тщетно выжидал его протрезвления, но, чтобы не проживаться в дорогой гостинице и не терять времени, сделал распоряжение об изготовление негативов в показанном виде в мое отсутствие, и вернулся к Борису и Глебу, платя норвежцам за версту по 30 коп. Оттуда 30 августа с 4 лопарями двинулся вверх по пограничной Паз-реке.

В Норвегии мне было объяснено, что до хребта Раута, на юге озера Энаре, путь лежит водой по рекам, затем одни сутки перехода через водораздел, и с южного склона путь опять водой до самого Торнео. С Варангер-фиорда, где я находился, мне предстояло для возврата только два пути: или через Финляндию, или морем кругом Скандинавии. К Архангельску, за наступившей осенью, можно было добраться только на каком-либо частном купеческом корабле, так как Мурманский берег был уже пуст. Мне казалось, что путь через Финляндию, кроме научного интереса, имел еще преимущества по краткости. На 350 верст прямого пути от Варангер-фиорда к Торнео, я клал, считая умеренную цифру 50 верст в сутки, 1 неделю, и плату, считая даже двойные прогоны, 10 копеек за версту, 35 рублей. От Торнео до Або двое суток пароходом и от Або до Москвы двое суток железной дорогой, следовательно, я мог рассчитывать, что отнюдь не позднее 15 сентября, т. е. через 2 недели приятного пути, буду сидеть в вашем кабинетике. Но сегодня наступила уже четвертая неделя, а я сижу в гостинице Улеаборга и смотрю на это и на свою уве[3]ренность, что письмо дойдет до вас, как на величайшую милость неба. Экспедиция грозила окончиться для меня совсем не так дешево. 115 верст по реке Паз я поднимался не 2, а 6 дней, потому что река почта на всем протяжении изобилует порогами и водопадами и течет на больших пространствах будто по лестнице. Лопари целые версты шли по колено в замерзающей воде, иногда обрывались с камней и погружались по пояс, таща сзади лодки с багажом на, шестах и веревках. Шесть раз лодки вынимали из воды и тянули их целыми верстами берегом по земле. В день мы делали не 50, а 20 верст с раннего утра до поздней ночи. Почти треть пути приходилось прыгать берегом, с камня на камень или держаться следов оленьих и медвежьих. Ночь проводили в лесу, при свете; костров, под открытым небом. Финские лапландцы перевезли меня на южный берег озера Энаре. Отсюда до самого Торнео народ говорит по-фински и немного по-норвежски, на языках мне совершенно неизвестных, и не брал русских денег, а мне надо было двигаться вперед. В 30 верстах к югу Энаре, 5 сентября я очутился в деревне — мызе, неизвестного мне имени, среди людей вопиющей непредупредительности и самомнения. Мне давали понять, что я попал не на тракт, и отказывались провожать далее. 6 сентября для меня был день полный ужаса. Народ не хотел слушать того, что мы ему толковали. Погода портилась, реки замерзали. Я не знал, кому из начальства, как и на каком языке растолковать, кто я и что мне нужно, и кому и через какое место адресовать письмо. Для получения пищи приходилось прибегать к иероглифам, я рисовал и вырезывал из дерева то, что мне было нужно. Наконец поняли, согласились вывести на станцию, через которую ездят господа, но до станции идти пешком 80 верст по безлюдному пространству. Я с радостью согласился. Затруднялись багажом, приходили и пробовали тяжесть вещей. Все второстепенное и тяжелое я укупорил в 2 тюка, написал свое имя, адрес, обвязал и запечатал, нарисовал двуглавые орлы. Сиденье в сухой теплой комнате стало для меня несчастьем; я с восторгом поплелся под дождем по грязи. Мы направились к озеру Coмбиo, к селению Myтенио. Оставлены метр, лопаты, белье почти все, подушки, компас, снадобья, книги, мелочи. Немногое необходимое понесли на плечах два финна. Тропинка не везде; мы шли густыми лесами. Разуваясь на морозе, я переходил в брод реки, шел босиком моховыми трясинами но грязи и торфу; шли по водоразделу, лишенному растительности, прыгали с обломка на обломок острых скал; терпели снежные вьюги, мокли под дождями; усталые засыпали в лесу, рискуя проснуться нос к носу с медведем. На третий день утомительного пути через скалы и болота, мы дошли до людей и до реки. Утро последнего дня 9 сентября мы питалась уже одной черникой. Мы ехали затем вниз по реке 60 верст. От следующей станции, 10 сентября, мы проехали 20 верст и остановились. Идти опять, так как по реке следуют водопады! Сколько идти? (представьте, что это совершенно неожиданно) — 30 верст; это 4-й день пути. Лес густой, загроможден павшими и гниющими соснами, скалами и пересеченный топкими болотами; тропинки никакой, путь по компасу. 11 сентября следующая станция. Проехали 10 верст и остановка; нужно идти лесом и болотами. Сколько? 35 верст! Мы были голодны, утомлены, отощали. Этот день, пятый ходьбы, был днем мученичества; все тело болело и ноги были стерты до крови, мокры и грязны; нервы расстроены до галлюцинации. 13 сентября от Кемиярви мы двинулись на лошадях. 210 верст до Торнео ехали 3 суток, потому что при ровной шоссированной дороге, морозном дне и сытой лошади — чухонская душа не дрогнет, грудь не издаст крика, рука не взмахнет.

После приключений во Франции, это во второй раз в жизни мне суждено было вытерпеть столь крупный град испытаний. Сколько бы я не писал, я не могу достаточно выразить всю неприятность осаждавших меня тяжких мыслей. Больше всего меня мучило, что я не могу подать вам вести о причинах своего промедления и мое молчание могло породить неблагоприятные для меня предположения. В Москве вероятно думали, что я ленюсь, мечтаю, путешествую за границей, веселюсь, кучу или употребляю деньги на цели посторонние экспедиции. Действительно в иные дни, особенно на болотах, я дорого дал бы за стакан вина. Комфорт, которым я пользовался в экспедиции, и который слегка обрисовал выше, нисколько не улучшился бы, лежи у меня хотя миллион в кармане, разве только можно было бы прикачать нести себя на носилках. Тяжело было лишение звуков родного языка со знанием, что находишься в земле, подвластной нашей Короне, и где с пренебрежением относятся и к нашему языку, и к нашим деньгам, и где люди незнакомы с первыми правилами вежливости и благопристойности. И такие труды приходилось переносить не для науки, а для простого передвижения из одного пункта к другому, без инструментов, без самой способности к наблюдению. Все окружающее стали так противны, что я даже старался не смотреть на их лица. На всем пути я не встретил ни одного предмета, имевшего этнографическое значение. Когда целый час приходились толковать о том, чтобы вскипятить на огне картофель, тогда было уже не до расспросов об археологии. Я был слишком запуган: при каждой остановке мне мерещилось, что если не повезут дальше, а опять 30-40 верст поведут пешком по трясинам! Федченко погиб в центре Европы. Наколи я ногу в болоте, упади при неловком прыжке с камня на камень, получи лихорадку, в лесу, при ограниченности съестных припасов, неуклюжести народа и незнаниии языка? Souf-frir, languir.. et puis... mourir.

Вы поверите, что у меня из глаз потекли обильные слезы, когда утром 15 сентября передо мной развернулась панорама Торнео с полосой Ботнического залива на горизонте. На мне лежала ответственность за спасение другой русской души, сопровождавшей меня в моих странствованиях. В Торнео я увидал добрых русских казаков. Но еще не суждено мне было там вздохнуть свободно. Я не нашел на почте денег. А у меня оставалось всего 10 р. В том числе были затрачены 25 р., полученные от одного Кольского купца и от Борисоглебского священника на выписку им книг из Петербурга. Я боялся, что мое письмо не дошло до вас. Не получи я денег в Улеаборге, мне было бы не на что послать вам телеграмму.

16 сентября. Отъезд из Торнео на пароходе.[4]

Мы ушли только 25 верст до Кеми, когда началась буря, и наш пароход не мог ехать дальше. Мы стояли ночь, все 17 сентября и еще ночь. 18 вечером прибыли в Улеборг. Я переночевал на пароходе. 19 сентября рано утром я пошел пешком в город, и на скамейке бульвара дожидался открытия почтовой конторы, раздумывая, что буду делать с 2 рублями, если денег нет на почте, Сильная радость и глубокая признательность за присылку. Разыскал доброго малого казацкого начальника, поместился в гостиницу, послал вам депешу, разменял деньги. Курс невообразимо низкий. За 100 рублей, вместо 400 марок, выдали в банке 250, т. е. вместо каждых трех рублей 2 рубля, это все равно, как если бы вместо 200 р. я получил 125. Новая беда: пароход идет только 23 сентября, раньше нет средств выбраться. Пароход идет медленно, по ночам, за темнотой и опасностью дороги, стоит, заходит на станции. Но я уже перестал огорчаться, возлагаю упование на Провидение и милость Неба.

Губернатор принял, обласкал меня, накормил обедом, сам был у меня и уже распорядился о разыскании багажа моего и о вытребовании его с установкой зимнего пути. Мои приключения наделали много шуму в городе. Я нашел здесь прелестное общество ученых и артистов и, за исключением русского, распространенное знание прочих языков, преимущественно английского и итальянского. На последнем языке я говорю много и с удовольствием. Мою переправу через полярную Финляндию все находят особенно удачной. Висконти, Вандерхорту и самому губернатору доставалось там хуже, чем мне. Удивительно, что о тамошних дорогах нет ничего в литературе.

Здесь два фотографа. Я приобрел богатейшую коллекцию финских портретов. Снимать с них намеренно для Комитета нельзя: они слишком горды и упрямы, и фотографы не были в силах уговорить их. Меня впрочем хорошо поняли и впоследствии исподволь могут исполнять заказы Комитета.

Теперь же финны говорят, что когда захотят сниматься, то придут к фотографу сами и денег для этого имеют достаточно.

Я сделал важное для себя открытие, что есть вполне зрелая финская нация. Прекрасно культивированная страна к северу от Торнео: шоссе, большие крепкие дома, громадные комнаты с крашеными полами, цветами, мягкой мебелью, пышными постелями; так живут все, читают газеты. Мне казалось местами, что я еду по Бельгии или Англии. Все чистые финны; в городах все чиновничество, духовенство, все фабриканты финны. Сам здешний губернатор финн, учителя все тоже. Говорят в гостиных по-шведски, но знают и другие языки. Спектакли и самая опера идут на финском языке. Уверяют, что Финляндия никогда не сделает России затруднений в роде польских или остзейских. Дай Бог. Во всяком случае, страна заслуживает большого внимания.

Я теперь только уразумел, почему Н.К. Зенгер так настойчиво не советовал мне пускаться по Финляндии, и я потом горько каялся, что не послушался его советов. Он имел о стране более верное понятие, чем я, не взирая на мою подготовку к экспедиции.

На пути мне надо сделать остановки на несколько часов в Гельсингфорсе для свидания с тамошними финнологами и суток на двое в Петербурге, чтобы познакомиться с трудами Географического Общества и состоянием педагогического музея. Я отучился распоряжаться вперед своим временем, так как всякое глупое течение воздуха может задержать меня в любом месте на целую неделю, потому не знаю, когда доберусь до Москвы.[5]

II. Доклад комитету по этнографическим результатам.

10 октября, 1877 г.

Извиняясь незаконченностью систематического отчета, я прошу позволить мне в текущее заседание ограничиться изложением только некоторых обстоятельств начала своей поездки и объяснением добытых этнографических коллекций.

Со дня прибытия в Архангельск до выезда в зимнюю Золотицу прошло две недели, в течение которых я находился в распоряжении Н.К. 3енгера. Сопровождая его в визитах по городским властям, я имел случай несколько раз видеться с Товарищем Председателя Статистического Комитета Г.О. Минейко, который, желая оказать содействие в возложенном на меня ученом поручении, вручил мне немногие находящиеся в Комитете листы, хотя компилятивного, но весьма добросовестного труда г. Дергачева о русской Лапландии. Автор собрал в связный очерк все, что когда либо было писано об этой окраине и печатал его в местных ведомостях. Очерк распадается на три отдела: статистику, географию и этнографию русской Лапландии. Было предпринято печатание очерка отдельной брошюрой, но за недостатком средств, или по другим внешним причинам, несколько листов остались не набранными, рукопись утратилась; таким образом, книга не могла быть выпущена в свет и навсегда осуждена тлеть в подвале. Потому подарок г. Миннейко был для меня несказанно драгоценен, хотя теперь, по окончании путешествия, я должен признаться, что и труд г. Дергачева, подобно всем прочим сочинениям, на основании которых он составлен, изобилует неверными и иногда совершенно превратными показаниями. Лопари в изумлении жалобно покачивали головами, когда я читал им некоторые страницы из этнографии Дергачева, и спрашивал: правда ли то, что о них пишут? Главная причина ошибок заключается в том, что компиляторы незадумаваясь все прилагают к русским лопарям, что читают об скандинавских лапландцах. Но между обеими группами разница и в антропологических, и в бытовых данных весьма и весьма значительна. Наш лопарь называет себя лопином, а скандинавского — фильманом. Скандинавский лопарь называет себя лапландцем или финном, а нашего — скольтом. Многовековая разница в религии, языке и условиях жизни провела между ними резкую черту. Не могу не упомянуть о чрезвычайной любезности г. Секретаря местного Статистического Комитета В.В. Михайлова, он же хранитель Архангельского музея. Василий Васильевич оказал существенную услугу и нашему Комитету и мне, приняв на себя труд отправлять в Москву от имени Архангельского Статистического Комитета те тюки с коллекциями, которые я посылал к нему из Лапландии. Все мои хлопотливые и сложные ходатайства по транспортировке вещей были выполнены им с быстротой и полной аккуратностью. Потому имею честь просить Комитет выразить г. Михайлову благодарность.

В Архангельске же составлена мною представляемая ныне Комитету небольшая коллекция серебряных привесов к иконам. Привесами этими ведется бойкая торговля на городском рынке. Болит у человека глаз, голова, сердце, разнемоглось все тело, захворал ребенок или скотинка, и он покупает у торговки серебряное изображение существа или органа, нуждающегося в исцелении, и привешивает его на розовой ленточке к той иконе, которой он особенно верует. Благочестивый обычай этот практикуется и в католической церкви и имеет весьма древнее, быть может, даже дохристианское начало. Предметы эти работаются в самом Архангельске, серебряными мастерами и приобретены мною в виду их замечательно-архаического стиля, напоминающего например формы каменных баб или еще более древние изваяния неарийских цивилизаций.

С Н.К. Зенгером я имел случай посетить Соловецкий монастырь. Внимательно осматривая достопримечательности знаменитой обители, я часто заходил там в так называемую рухольную палату, т. е. монастырский цейхгауз или склад всякого рода, вещественных жертв, полагаемых богомольцами к мощам местных угодников. В палате, среди высоких куч всевозможной рухляди, дешево распродаваемой и раздаваемой нуждающимся, мое внимание особенно привлекли два длинных ряда шкафов, сверху до низу заваленные тугими узлами полотенец, скатертей, фартуков, из которых многие украшены узорами русского шва. Известно, как часто поднимался этнографами вопрос о происхождении этого узора, по богатству фантазии, чистоте стиля и виртуозности не уступающие античной орнаментике.

Узоры поддаются анализу и при тщательном изучении обнаруживают законы своего развития. Единовременное существование таких работ у славян, финнов и сибирских инородцев может служить весьма любопытным материалом к научному определению законов эстетической изобретательности помянутых национальностей. Благодаря любезности продавца монаха, мною были пересмотрены многие тысячи полотенец и собрана для этнографической комиссии нашего Комитета предлагаемая коллекция русских вышиваний, долженствующая занять по богатству далеко не последнее место среди прочих подобных коллекций России. Перед отъездом из монастыря посещен принадлежащий к группе Соловецких островов остров Заяцкий; там осмотрены и срисованы выложенные на земле; каменные фигуры; их описание и рисунки препровождены были еще летом на имя Председателя нашего Комитета.

В Зимней Золотице, подробное обследование которой было произведено и описано Н.К. 3енгером, по отъезде последнего, 28 июня, мне пришлось пробыть совершенно невольно еще одни сутки. Это произошло оттого, что Волостное правление, находящееся в Верхней Золотице в 8 верстах от морского берега, не взирая на мои требования, не торопилось доставить мне лодку и людей для переезда через горло Белого Моря на Лапландский берег. По отъезде Н.К. Зенгера, в занимаемом мною помещении, продолжалась та же торговля стрелками. Почти у каждого субъекта оказывалось по нескольку кремневых орудий, найденных на прибрежной песчаной отмели, и они охотно обменивали их на мелкие серебряные монеты. Неоднократно посылал я ребятишек на поиски, и они приносили полные шапки тонких кремневых осколков, несомненно[6] отбитых рукой человека, так как их общим типом была тройная тупая грань с одной стороны и плоскость, или слегка искривленная раковистая поверхность, с другой. Величина от 1 до 4 сантиметров, края неправильные, весьма острые, поверхность свежая, не обветрившаяся. Обилие их понятно, так как дикарю редко удавалось одним ловким ударом получить орудие нужной величины и формы. Те же осколки должны были получаться и при первых приемах обделки большого кремня в нож или стрелку. Вполне сохранившихся экземпляров законченных каменных стрелок приобретено для Комитета мною всего 24. Но даже обломки тщательно обделанных орудий принадлежат к прежним находкам. Говорят, их обыкновенно находят после сильного ветра и бури на море. Все пространство находок представляет открытую низкую песчаную, лишенную растительности отмель, простирающуюся на 2–3 версты по обеим сторонам устья речки Золотицы и с лишком на версту в ширину от моря. Крупные составные частицы песку все находятся на поверхности. Сомнительно, чтобы при таких условиях находимые орудия неподвижно лежали в течение многих тысяч лет на тех именно пунктах, на которых они были оставлены мастерами. Не мудрено, что места поселения производства покрыты ныне морем, и при волнении вещи выбрасывает на берег с костями потонувших людей², обломками судов и раковинами. Причина столь скудного нахождения сохранившихся экземпляров должна заключаться в том, что законченные орудия шли в дело: стрелы стрелялись, ножи ломались и бросались на месте работы. Самым ценным приобретением является прекрасно сохранившийся хорошей работы кремневый, медового цвета, нож; 15 сантиметров длиною. Такие же обломки и экземпляры, почему-либо недоконченной отделки, были находимы в моем присутствии и мною самим на приморском песке Зимней Золотицы. Всем местным поселением стрелки почитаются упавшими с неба во время грозы.

На мои требования и расспросы о другого рода предметах, находимых с каменными стрелками, крестьяне приносили мне камни с дырочками. Впрочем, большинство их было отыскано по моему заказу ребятишками. Крестьяне единогласно заявили, что для рыбной ловли подобных каменьев никогда не употребляют, а употребляют или кирпичные грузила, или пришивают к неводам обыкновенные булыжники завернутые в бересту. Из представляемой коллекции камней с отверстиями на трех больших песчаниковых камнях заметны следы начатых недосверленных отверстий. Два самые маленькие представляют особый интерес своими размерами, исключающими, по легкости, всякую вероятность употребления их в качестве рыболовных грузил, и симметричностью расположения маленьких впадинок, сделанных также рукой человека. В числе прочих приобретенных мною находок, необыкновенным курьезом является выделанная из твердого песчаника неправильная фигура с шестью пальцевидными остроконечными отрогами в 95 миллиметров, величиною; назначение неизвестно. Привязанная на ремень, в роде кистеня или шестопера вещь могла служить в битве весьма опасным орудием.

Местные старухи помнят сами или слышали от своих родителей, что давно, т. е. лет 60 тому назад, на той же самой песчаной отмели, вымывало покойников странного незапамятного погребения. При одном скелете был замечен серебряный большой нательный крест на цепочке. Благочестивые люди опять старательно зарывали кости. В одном месте давно найдены зеленые стеклянные бусы, и девочки бегали с решетами высевать их из песка, набрали несколько ниток и долго в них щеголяли, называли их соврульки, соврулецки. Мною приобретена последняя уцелевшая такая нитка. Кроме того взяты у крестьян бусы другого характера, вырезанный из аспида крестик и прочее

В самом селении ничего заслуживающая внимания не замечено. Каменные орудия скуплены мною все, за исключением четырех экземпляров: второстепенного качества обломков от стрелок с зазубренными краями. С вещами этими собственницы расстаться совсем не пожелали. Две стрелки остались у лавочницы Субботиной и две у другой местной крестьянки.

Вечером 29 июня, за недоставлением ямской подводы для переезда в Лапландию, я поспешил воспользоваться предложением кандалакшского крестьянина из с. Кузомени Федора Пономарева, отправившегося из дому за провизией в Архангельск и восемнадцатые сутки сидевшего в Золотице вследствие неблагоприятных ему летних или русских (южных) ветров. Я за 15 рублей подрядил его доставить меня через голомень (открытое море) к ближайшему, самому южному, лопарскому погосту, против острова Сосновца. У Пономарева была шняка, морская парусная лодка сажень пять длиною и при ней работник. Ветер дул попутный. Вещи были быстро упакованы и свезены на судно. В 6 часов вечера парус был поднять и шняка, сильно раскачиваясь, полетела по волнам Белого моря в вожделенную Лапландию, о которой я почти до болезни думал, читал, писал и говорил целых 5 месяцев. Вид Зимне-Золотицкого берега быстро сокращался позади меня, так что я едва успел набросать в альбом его общие очертания.

Общий очерк моего тягостного переезда вдоль Мурманского берега уже известен вам из моих писем Председателю, потому, не утомляя далее вашего внимания; я ограничусь на сей раз представлением собранной мною этнографической коллекции. Вещи, отправленные почтой через Архангельский статистически комитет, прибыли в Москву все и своевременно. Немногие предметы, взятые с собою, я должен был покинуть в Финляндии, за трудностью пешеходного пути, вместе с собственным багажом и вещами моего слуги, в одной ферме на южном берегу озера Энаре. Г. Улеаборгским губернатором мне обещано, что с началом зимнего пути оставленные тюки будут высланы через его посредство в Москву.

Кроме дневного журнала я в путешествии имел безотлучно при себе небольшой путевой альбом, в который, кроме типов, наскоро заносил карандашом формы предметов, той или другой стороной касающихся широких целей моей экспедиции. Таким образом, согласно требованиям своей инструкции и вопросам поставленным в заметке А. П. Богда[7]нова, мною составлены и представляются вашему вниманию следующие коллекции:

Альбомы. 2 листа с 18 рисунками резьбы по дереву и кости (есть одинаковые с узорами каменного века), 1 таблица из 5 рисунков дегтем на задках лопарских саней; 1 лист узоров, печатаемых ольховой краской на замше; 1 таблица изобразительного письма, при ней автентичная книжка; 1 таблица со 190 фамильными клеймами, при ней листок автографов лопарей; 2 таблицы с 4 главными типами туземных построек; 1 таблица записей на бирках и северных названий стран света; 2 таблицы каменных куч на Святом Носе и Мурманском берегу; 1 картонный лист с 18 образцами замечательных, по красоте, лопарских женских вышиваний бисером по цветному сукну (подушечки для иголок); 1 лист с 17 серебряными привесами из Архангельска; 1 список слишком 200 северно-русских провинциализмов, произношений и выражений; 2 фотографических вида лопарского Пазрецкого погоста, сверх того отделываются рисунки некоторых пейзажей и сцен. Собрано около 50 северно-русских вышиваний и кружев наиболее редких типов.

Бытовые предметы. 1 модель свайного амбарчика лопарской работы, рисунки для другой подобной модели; планы и принадлежности для построения на выставке лопарской вежи и дорожной палатки; 1 модель лопарских санок туземной работы; 1 модель седла на оленя, 2 оленьих сбруи; 19 разного вида резных дощечек с клеймами, надёваемых на шею оленям; 1 бирка, 1 наносник, надеваемый на собаку при охоте; 3 кожаные кочевые мешка; 5 берестяных коробок; 2 скатерти из бересты, 1 деревянное блюдо; 5 старинных штампов для печатания на замше (есть рисунки бронзоваго века); оленьи жилы и нитки из них; трава ситник и сено из нее для обуви; ольховая краска; лопский чай; 1 рукомойник, 3 вещицы из кости; 1 деревянный молоток, 2 рукодельные коробки из сосновых корней, 1 шитый воротник к женскому платью. Большинство этих предметов было почти единственными экземплярами, уцелевшими от прежняго времени. Местное производство совершенно вытесняется наплывом привозных фабричных товаров.

Одежда. Лопарского платья привезено мною на семь манекенов. Для лучшего осмотра этих курьезных костюмов, появляющихся в Москве в первый раз, я предпочел показать часть их на живых людях.

(При этом в залу заседания были введены мужчина, мальчик и женщина с люлькой грудного ребенка в руках, одетые в зимнее лопарское одеяние. Референтом были объяснены составные части, покрой и название каждой вещи). Список собранных вещей представляется в таком виде:

1 мужская, 1 детская, 1 девичья зимние меховые шапки, изящно расшитые пестрыми сукнами и бисером; 1 шапка самоедского покроя (чабачок); 3 летних лопарских колпака, 3 женских повойника, 1 девичья перевязка, пышно расшитая бисером; 1 головной убор норвежской Лапландии; 1 Кольский повойник (всего 13 головных уборов); 3 платка в туземном вкусе; 2 пары очков, надеваемых в метель; 1 сережки из пуха, 2 связки для сережек, бусы разные; 1 мужской олений печок, 1 детский; женская теплая юпа, 1 мужская суконная юпа, 1 старушечий сарафан, 1 девичий сарафан; 3 пары оленьих рукавиц, 4 пары разных меховых башмаков, 3 пары кожаных, 4 пары оборов (привязки) к ним; 1 замшевые штаны, 1 высокие меховые сапоги; 1 полный охотничий прибор; 2 мешочка для пуль, замечательные вышитой на них свастикой (древнеарийский знак удачи); 3 пояса, один из них с мешком для денег; 1 чахол для ножа; 2 замшевых кошелька для денег; 1 игольник, 1 гребешок, 2 кошелька с принадлежностями для добывания огня; 2 рабочих ридикюля; 1 люлька с полным прибором для ребенка, при ней старинный талисман; 1 мяч; 1 лыжи; 1 олепья шкура (постель); 1 оленья шуба-одеяло.

Собраны также образцы некоторых любопытных минералов.

Отчет о сделанном мною по Антропологии и Археологии Лапландии я буду иметь честь представить в следующем заседании.[8]

III. Доклад комитету по антропологическим результатам

4 ноября, 1877 г.

По антропологии обследованного края, согласно имевшимися у меня инструкциям Брока, Монтегацца, заметке Л.П. Богданова и моей собственной программе, исполнено следующее:

Вследствие имевшихся показаний о разнообразии в физиологической структуре русских лопарей разных погостов была объехана мною вся Лапландия от востока до запада, осмотрено все племя и сделаны тщательные наблюдения.

Изучено племя с точки зрения сходства его обычаев с иудейскими и сближения его, по покрою костюма, с изображениями древних скифов; обращено внимание на присутствие монголоидности в типе лица.

Составлен словарь слишком двухсот элементарных слов лопарского языка на восточном и западном наречиях. При содействии филологов Евронеуса, Крона и Генетца есть надежда на серьезные филологические выводы.

В 11 селениях сделано 35 тщательных полных измерений над самыми типичными, чистокровными субъектами. В том числе измерено

Сверх вопросов, отмеченных в схеме Брока, я при каждом наблюдении записывал еще высоту колена, длину и косвенность глазного разреза, кривизну волосной линии, густоту усов, бороды, бакенбард, форму уха, толщину шеи, развитость безымянного пальца на руке и большого на ноге, кривизну ног, прическу, цвет глазного яблока.

Данные эти послужат весьма характерными признаками племени.

Снято с самых типичных субъектов 12 масок, из коих доехала до Москвы едва половина, остальные превратились в порошок. К маскам, кроме измерений, сделаны в альбоме эскизы голов в фас и профиль (всего около 20 портретов).

С 28 измеренных особей взяты образчики волос.

Получено на воске девять отпечатков зубов.

Выкопано из могил 9 лопарских автентичных черепов и один костяк. Скудный остеологический материал объясняется малочисленностью племени и разбросанностью и неизвестностью могил.

Сделаны наблюдения над цветом детей, шрамов на теле, над скрещиваниями, над подверженностью болезням, над погребальными обычаями.

По статистике племени собраны самостоятельным трудом данные по смертности детей и допрошено 38 семей. От 12 старух получены показания касательно плодовитости и долговечности. Собрана на месте статистика рождений и смертности по западно-лопарским приходам за 18 лет. В городе Коле добыты сведения о современной численности племени (всего русских лопарей существует менее 2000). Составлена впервые точная карта местонахождения и перекочевок племени.

Описаны согласно программе вкусы лопарей к пище, к табаку, способности к пению, пляскам, плаванию, действие испуга, сила памяти, семейный быт, поверья, взгляды на северное сияние, игры, религиозные понятия, тоска по родине. Записаны рассказы священников и ряд наблюдений в области нравов племени.

Поручение представить группу лопарей на выставке исполнено. Коллекция по орнаментовке принятого стиля обещает привести к весьма курьезным выводам.

Портреты лопарей обещаны для выставки англичанином Грантом. Мною привезено 12 негативов со шведских лапландцев, т. н. фильманов и 80 штук портретов северных финнов.

Но археологии доисторической сделано: из Зимней Золотицы привезено 160 каменных орудий: 148 стрелок (24 целых), 11 грузил (3 большие с начатыми отверстиями, 2 малых с попытками орнаментации), 1 предмет из песчаника с шестью пальцевидными отростками неизвестного назначения.

Оттуда же таблица с найденными старинными бусами и серьгами.

Сделаны рисунки и подробные описания местонахождения па берегах Белого и Ледовитого морей каменных концентрических кругов, так называемых вавилонов.

Сделаны виды и рисунки древних каменных куч, пещеры св. Трифона, планов городищ; расследованы древние конические ямы, известные под именем чудских; осмотрены гангасы, обширные группы ям, рытых языческими лопарями для ловли диких оленей; записаны разные легенды, показания туземцев о местностях, интересных в археологическом отношении.

Все добытые результаты будут подробно описаны в спстематическом отчете о моей экспедиции.

Попытка поработать в Финляндии оказалась весьма злополучной, как уже известно, из моего частного сообщения г. Председателю нашего Комитета.

Из Улеаборга, откуда адресовано было от меня последнее письмо к г. Председателю, мне против ожидания пришлось выехать едва на пятый день. Ранее не отходило ни одного парохода. Губернатор предлагал мне двинуться домой через Иденсальми (т. е. 250 верст на лошадях и оттуда до Выборга водою) и даже любезно предлагал мне свой рессорный экипаж, но я предпочел ждать парохода, потому что путь на нем был легче, выгода во времени могла быть не более одних суток, и притом меня интересовало посетить Гельсингфорс, сердце финской культуры.

В Улеаборге оказались два, и то весьма посредственные, фотографа: один Василий Иванович Филиппов, русский, другой Биеркман, чухонец, почти не знающий прочих языков. С помощью начальника местной казацкой сотни Павла Семеновича Алубаева, все время осыпавшего меня ласками и существенными услугами и тем поселившего в моей душе чувство к себе самой горячей дружбы и благодарности, я перерыл тщательно обе мастерские и выбрал из их работ те, которые заслуживали наиболее внимания. Эти поиски дали мне коллекцию автентичных финских портретов с поручительством самих фотографов в чистокровности субъектов. Из многих тысяч карточек они откладывали для[9] моего выбора только коренных деревенских жителей. Городское сословие есть помесь.

Собранные 80 портретов суть изображения только финнов племени Savolaks; они одиночные, парные и семенные и заключают всего около 200 человеческих изображений. Все попытки заказать портреты в величину и в оборотах, определенных нашими антропологическими инструкциями, оказались тщетными но непомерному упрямству и гордости народа. Даже беднейшие отвечают, что имеют настолько средств, чтобы придти и сняться, когда вздумают сами. Фотографы впрочем, говорили, что могут исполнить желание Комитета Антропологической выставки, но не вдруг, а постепенно и без ведома приходящих сниматься субъектов. Один из них, постоянно странствующий по Северной Финляндии и проживающий в Улеаборге фотограф Филиппов выражал мне полную готовность принять на себя ученое поручение Комитета.

Благодаря моим тяжелым приключениям в Финской Лапландии, рассказы о коих скоро распространились в городе, я был весьма обласкан местным интеллигентным обществом и коротко перезнакомился со всеми главными представителями города. Мною были внимательно осмотрены местная сапожная фабрика, изготавливающая обувь на народонаселение нескольких губерний Финляндии большая фабрика шведских спичек, обсерватория, воздвигнутая на руине какого-то древнего укрепления и навигационная школа с небольшим музеем разных заморских редкостей, презентованных заведению его бывшими учениками.

Я коротко сошелся с молодым финном скульптором Эрландом Стенбергом. Он долго работал в Риме, живет обыкновенно в Гельсингфорсе и, задумав теперь целый ряд сюжетов из своей национальной поэмы Калевала, путешествует по северной Финляндии с целью изучения национального типа. Вследствие его убеждения, что существуют в племени Саволакс красивые лица, нам с ним приходилось не мало спорить, что впрочем, еще более проясняло наши взгляды на дело. Господин Стенберг выражал также готовность потрудиться и для нашей выставки; он, по крайней мере, дал мне слово прислать в Комитет в виде образца своих этюдов бюст северно-финского типа. Благодаря посредству г. губернатора Отто Нюберга, я познакомился с г. инженером-металлургом финляндского правительства Сведелиусом, который проводит уже четвертое лето на золотопромывальнях реки Иволоиоки, расположенных верст на 25 выше того места, с которого я предпринял свое пешеходное странствование. На этой реке бывают изредка находки кремневых орудий, и несколько экземпляров г. Сведелиусом уже представлены в Гельсингфорский музей. И это лето инженером был приобретен от рабочего найденный в песке отломанный конец довольно крупной и хорошо выделанной стрелы, закругленной формы, свежего вида и почти прозрачной.

Из Улеаборга я послал А.П. Богданову депешу и письмо с подробностями о своем странствовании.

Оттуда же было отправлено письмо в Англию к некоему г. В. Гранту по следующему поводу. В бытность свою на р. Паз, пограничной между Россией и Норвегией, я имел случай видеть в доме норвежского клерка (станового) весьма роскошный фотографический альбом с лапландскими видами и портретами туземцев. Фотографии были мелки, но столь тщательно исполпены, что конечно, ни мало не потеряли бы при увеличенш. Мне было объяснено, что альбом составляет презент, клерку от одного богатого молодого английского студента Грантa, приезжавшего от нечего делать летом 1876 года с фотографическим ящиком в Лапландию. Кстати, его адрес сохранился в доме, я выписал его, равно и названия интересных для моей цели снимков, с намерением просить г. Гранта о присылке их для нашей выставки. Успешный результат этого ходатайства уже известен Комитету.

Умалчивая о ряде знакомств, не имевших прямого отношения к моему поручению, не могу еще раз не упомянуть об истинно отеческом приеме, оказанном мне г. губернатором, большим русофилом и в тоже время примерным сыном своей холодной родины, радеющим об ее чести и блюдущим свято наставление Мономаха, что гости разносят о стране дурную или хорошую славу, смотря потому, как их приняли.

Г. губернатор чрезвычайно успокоил меня быстрым распоряжением о том, чтобы покинутые на севере мои вещи и ученые инструменты береглись в целости, и дал мне слово с установкой зимнего пути, не медля вытребовать их в Улеаборг и препроводить затем в Москву. На прощание в числе других одолжений генерал Нюберг вручил мне рекомендательное письмо к своему родственнику известному Юлиycy Крону, профессору финского языка и редактору финского журнала. Я прошу Комитет выразить Улеаборгскому губернатору генералу Отто Нюбергу признательность за оказанное мне содействие.

23 сентября я поплыл на пароходе, оставив в маленьком Улеаборге (7000 жителей) кружок людей, к которым я уже успел горячо привязаться. Вместо предполагаемого трехдневного переезда, мы плыли по морю семь суток, потому что погода была бурная, дорога через шхеры (бесчисленные мелкие гранитные, заросшие соснами, островки) весьма опасна и ночи так темны, что пароход двигался в сутки только по 12 часов, и в каждые 6 часов вечера устанавливался на якорь. На пути мы заезжали в города Вазу, Христианстад, Або, и только 29 сентября в 2 часа по полудни прибыли в Гельсингфорс. Весь путь через Финляндию был для меня весьма убыточен: наши русские рубли принимались в уплату везде по 65 копеек. Ландшафты необычайно живописны; я не запомню, чтобы подобные красоты встречались мне где в Европе. Панорамы гранитных скал, чередующиеся с веселыми лужайками и фермами, громадные пароходы и корабли с гордо надутыми парусами, двигающееся как призраки между островками архипелагов, яростные волны беспокойного Ботнического залива, разорванные клочья гонимых по небу облаков, блестящие чистотою крохотные как игрушки города, комфортные усадьбы и виллы, довольное и чистое население — все богатый материал для пейзажиста, только не для патриота скульптора. Чистокровное финское население не представляет ни одного красивого лица. Есть фигуры здоровые и развитые, но везде решительное отсутствие грации, изящества, при том какая-то дряблость, сонливость и мрачность настроения, вероятно от кислого[10] молока, которым питается каждый чухонец, и от табачных трубок или жвачек, от колыбели до могилы невыходящих из ртов обоего пола. Другое дело высшее и городское сословие, называющее себя финляндцами, представляющее смесь финнов со шведами, немцами, поляками, русскими, евреями и проч. Последнее говорит по-шведски, но обыкновенно знают и много других языков, хотя знание итальянского или немецкого языка встречалось мне чаще, нежели русского.

В Гельсингфорсе с трудом отыскал я себе помещение, потому что все гостиницы по случаю сейма были заняты. Добыв себе комнату в маленьком отеле у станции железной дороги, я с огорчением узнал, что поезд отходит в Петербург только раз в день, в 9 часов утра, и так как в виду служебных обязанностей медлить не приходилось, то для всех визитов и осмотров коллекций мне оставались только немногие часы до ночи. Первым долгом я явился к профессору Крону, вполне оправдавшему отзыв о нем г. Нюберга. Г. Крон немедля предложил себя в чичероне и после краткого совещания о распоряжении временем, я начал эксплуатировать его любезность. Мы отправились к г. Аспелину, известному автору трактата о северных древностях; в его кабинете я услыхал первые радостные вести о том, что наши дорогие сочлены по Комитету, разъехавшиеся по окраинам России, все вернулись живы и здоровы и с богатыми материалами, услыхал также подробности о казанском съезде. Разговор шел по-немецки, хотя оба ученые свободно читают и понимают по-русски. Приближались сумерки и мы поспешили в местный музей, помещающийся в прекрасном многоэтажном здании химической лаборатории. Вестибюль здания украшен 2-мя статуями работы вышеупомянутого Стенберга. За краткостью времени мы миновали художественные и другие коллекции, как не интересовали меня создания финского гения, и прямо поднялись в четвертый этаж в так называемое этнографическое отделение, консерватором коего состоит г. Аспелин. В отделении замечательны: чрезвычайно богатое полное собрание предметов Калош, привезенное музею одним капитаном из бывших русских Североамериканских владений³ и затем единственная в своем роде, составленная почти исключительно трудами г. Аспелина, коллекция молокообразных полированных топоров из сиенита. В музее их не одна сотня экземпляров в разных фазах отделки и все прекрасно сохранившиеся. Как известно, Финляндия составляет главное место нахождения этих орудий. По свидетельству Аспелина, практическое исследование страны по отношению доисторического ее быта еще ждет своего начала; ни экспедиций, ни специальных раскопок с этой целью еще не было сделано. Я имел удовольствие с наиболее характерными экземплярами в руках слышать объяснения такого знатока своего дела, как Аспелин. В музее имеются несколько экземпляров молотков с медвежьими головами местного нахождения и много любопытных желобчатых каменных долот, вероятно служивших для выдалбливания лодок, выжигавшихся предварительно огнем; замечательные фибулы (одна около 4 вершков в диаметре), вещи бронзового века, слепки и прочее; также богатое собрание по исторической археологии, получившееся вследствие смены католического культа на протестантский.

Наступали сумерки и мы с Кроном почти бежали в Финский Этнографический Музей. Это собрание составлено было студентами местного университета к выставке финских произведений, бывшей в Гельсингфорсе в 1876 году во время сейма, удостоенного Высочайшим посещением.

Собранием вполне исчерпана этнография страны и оно по совершенству является почти идеальным. Каждому племени отведена особая небольшая комната. Кроме места, отделенного для прохода публики, стены, потолок и пол отделаны соответственно внутреннему убранству жилья; сложена печка, поставлены шкафы, кровати, стулья, полки, вся посуда. Манекены сгруппированы в сцены, например вечер под Рождество, одевание невесты, отъезд на рыбную ловлю и т. п. Фигуры, и особенно головы, бесподобны, все работа одного шведскаго артиста. Даже отдельно стоящие манекены чрезвычайно эффектно укреплены не на подставках, а стоят прямо ногами на полу. Музей заключает до десяти комнат. Я не могу ничего сказать о подробяостях; я провел в музее не более 20 минут, потому что так смеркалось, что без огня уже ничего не было видно. Есть коллекции деревянной посуды и вышиваний на ручниках; большинство, по-видимому, исполнено по русским оригиналам. Весьма богатый финский этнографический альбом издан одним выборгским фотографом.

Затем г. Крон доставил мне возможность посетить роскошный палаццо, сооруженный на студенческие деньги и принадлежащий студентам. В нем большой танцевальный зал, отдаваемый внаймы и для разных заседаний, недорогой ресторан, для студентов, библиотека, обширный кабинета для чтения с массой всевозможных периодических изданий, шахматный кабинет и прочее. Вечер я провел у г. Крона, в обществе его, Аспелина и местного профессора философии, интересующегося антропологией. Разговор все время разумеется представлял ряд рассказов по интересующим нас предметам. Аспелин издал 2 тома своего труда и готовит еще три, которые, подобно второму, все будут заняты культурой железного века. Он сообщил мне весьма драгоценные указания по литературе о вавилонах, которые мною были встречены в Лапландии и существуют, по его словам, по всему восточному берегу Ботнического и северному Финского заливов. Множеством рекомендованных и показанных мне шведских монографий я убедился, что без знания шведского языка наши исследования в области доисторической археологии будут лишены прочного фундамента. Аспелин весьма заинтересовался моим сообщением о медном идольчике в Архангельском музее, и за подробностями желал обратиться к секретарю В.В. Михайлову.

Стремление финских авторов ввести свой народный язык в круг литературно-ученых языков я заношу как факт. Г. Крон мне дал указания по отношение филологии края. От г. Аспелнна я заручился согласием оказать зависящее от него содействие нашей выставке во всем, где могут потребоваться его услуги. При расставании он просил[11] засвидетельствовать его особую преданность нашему сочлену Ю.Д. Филимонову, которому он обязан всеми своими познаниями в русской археологии. Я уезжал из города глубоко сокрушаясь, что не успел толком осмотреть этнографического музея, не видал двух музеев финской живописи и скульптуры, не успел поклониться маститому старцу Лёнроту, восприемнику финского эпоса, собравшему и издавшему в свет знаменитую Калевалу; не видал проживавшего в усадьбе молодого ученого Арвида Гепетца, совершившего в 1876 г. путешествие по русской Лапландии, привезшего оттуда тоже некоторые коллекции и в настоящее время лучшего знатока лапландских наречий. Но сношения завязаны и могут быть культивированы.

Для антропологических работ в Финляндию надо командировать финна, отнюдь не русского. Во-первых, даже финнофилы презирают в своих соотечественниках большую дозу несообщительности, упрямства и скрытности; во-вторых, нельзя путешествовать по стране без знания туземного диалекта. Число знающих его русских равно нулю, и его изучение представляет мало привлекательности. Мне передавали за истинное событие, что один северный финн целую неделю смотрел, как мучился его русский гость, старавшийся вразумить ему свои потребности, и только при прощании пояснил, что он живал в России и весьма сносно может говорить по-русски. Улеаборгский губернатор, путешествовавший по губернии, при входе в избу на свой вежливый поклон удостаивался получать от молча сидевших по лавкам мужиков, в шапках и с трубками в зубах, едва заметный пренебрежительный кивок, и ни встречи на крыльце, ни угощенья, ни проводов, ни одного радушного слова.

1 октября утром в Петербурге я был у Председателя Этнографического Отдела Императорского Географического Общества Л.Н. Майнова для справки, не имеется ли в их собраниях материалов, касающихся Лапландии. Г. Майнов сообщил, что печатается в настоящее время весьма капитальный труд Ефименко &— Обычное право лопарей, выйдет в свет около Новаго года, и обещал мне экземпляр издания, необходимого для обработки моего собственного трактата; что другой серьезный труд: карта русской Лапландии, составленная бывшим Кольским лесничим Трофименко, еще не издана и оригинал находится в библиотеке Общества. С вопросами о том, что сделано в Петербурге по истории происхождения русского узора, Л.Н. посоветовал мне обратиться к лицам, специально занимавшимся этими исследованиями: гг. Стасову, Григоровичу, Прохорову (за краткостью времени я не мог добыть интересовавших меня справок). Я с большой признательностью принял совет посетить известного антрополога Л.К. Ивановского, хранителя академического музея И.С. Полякова, только что вернувшегося из сибирской экспедиции, и В.Н. Майнова, известного исследователя мордвы. Л.Н. возложил на меня приятное поручение передать А.П. Богданову только что состоявшееся постановление Совета Географического Общества о намерении его принять серьезное участие в нашей выставке и, в виду вящего сбережения сил для содействия русскому делу, отвечать на поступившее в Общество приглашение от Комитета парижской Всемирной выставки 1878 г. решительным отказом.

2 октября рано утром мне удалось захватить И.С. Полякова в постели и познакомиться с этим оригинальным ученым тружеником, закаленным в ученых экспедициях. Иван Семенович радушно принял меня и сообщил мне подробности своих командировок. Последние два лета он ездил в западную Сибирь для зоологических наблюдений и собирания коллекций и занимался преимущественно рыбами, но не оставлял без внимания и быт инородцев. Особенно тщательно исследованы им Остяки, собрана значительная этнографическая коллекция, наблюдения над чертами лица, складом тела, бытом, охотой и прочее, привезены домашние принадлежности, большой альбом портретов, черепа и каменные орудия. И.С. Поляковым пока напечатаны в Записках Академии Наук только письма и отчеты первой экспедиции. Остяки представляют особый интерес в виду того, что у них сохранился первобытный склад жизни, пережитый Европой в доисторические времена: едят хищных зверей, внутренности, с обрядами пьют ковшами кровь, украшаются клыками животных, делают идолов, приносит жертвы и прочее. Общий характер быта остяков, их типы, предметы быта представляют поразительное сходство с предметами лопарей и во многом поясняют быт последних. Иван Семенович, презентовавший мне первый том своего труда и поручивший передать таковой же А.П. Богданову, выразил готовность, получив официальное приглашение и программу нашей выставки, принять в ней посильное участие своими коллекциями. Им также собраны фамильные клейма остяков, подобные лапландским, собранным мною, и финским, который я надеюсь достать из Гельсингфорса через любезное посредство Ю. Крона. Г. Поляков сообщил мне, что при его прежних поездках на север России он видал по берегам многих озер несомненные фабрики каменных орудий и одна особенно памятна ему на Лач-озере, где страдал известный Даниил Заточник. Г. Поляков может сообщить подробно местонахождения.

Добившись затем осмотра закрытого по случаю переделок для публики педагогического музея, я после небольшого отдыха, направился к В.Н. Майнову, волонтеру антропологии, командированному Географическим Обществом к Мордве по собственной инициативе. Я был подавлен результатами его трудов. Почти в тот же промежуток времени им сделано было измерений слишком в 15 раз более моего, т. е. мной 35, им 535. Притом в это лето им одних переездов сделано 9,000 верст. Вместе с прежними учеными командировками им сделано по России 104,000 верст. Сколь значительную опытность и практику в своем деле приобрел Владимир Николаевич говорит то, что в 4½ часа работы он успевал сделать по 30 полных антропологических измерений, гораздо более подробных, нежели рекомендовано в инструкциях Брока принятых нашим Комитетом. В. Майнов для своих работ напечатал собственные таблицы. Они будут мною рассмотрены в особом реферате моем нашему Обществу о системе наблюдений над живыми субъектами. Г. Майнов привез сверх того также черепа, фотографии, клейма и каменные орудия.

3 октября мне удалось наконец свидеться со Львом Константиновичем Ивановским. Мне мало остается прибавить к вполне справедливой оцен[12]ке этой личности, сделанной г. Председателем. Все московские члены нашего Общества и Комитета имели удовольствие видеть г. Ивановского в своем кругу в годичное заседание 15 октября. Л.К. принял меня в Медико-Хиругической Академии в кабинете профессора Ланцерта. Последний преподает анатомию и в Академии художеств и потому специально знаком с внешними формами организмов разных народностей. Л.К. познакомил меня в общих чертах с главным ходом своих работ по раскопкам в Петербургской губернии и просил передать Комитету, что возложенное на него поручение по собиранию сотрудников нашему делу в Балтийской окраине он надеется выполнить успешно. Москва наша счастливее Петербурга в деле ученых музеев, представляющих вполне целесоответственные хранилища для собираемых материалов. В Петербурге же богатейшие результаты раскопок г. Ивановского пока загромождают его собственное помещение и тем причиняют стеснение его домашним. Я имел удовольствие осмотреть часть собранных находок. Вечер того же дня был употреблен мною на копировку в кабинете Географического Общества карты г. Трофименко. В виду важности и оригинальности этого труда, представляющего необходимую канву для нанесения добытых мною статистических сведений о численности и распространении лопарей, с карты Трофименко желательно было бы иметь фотографическую или иную копию для нашего Комитета. Секретарь общества В.И. Срезневский засвидетельствовал мне живой интерес, пробужденный в Петербурге ученою деятельностью первопрестольной столицы.[13]

Оригинал текста

OCR Дзенисов Георгий, 2014 г.

HTML Воинов Игорь, 2014 г.