Гельсингфорс и Свеаборг, Д. Семенов, 1864 г.

С Гельсингфорсом я был уже знаком. Два года назад, приезжал я сюда на неделю из Ревеля, с увеселительным поездом (Lustfahrt,) который в продолжение всего лета, отправлялся тогда по воскресеньям на пароходе Сторфурстен.

Трудно представить два города, до такой степени противоположные, как Ревель и Гельсингфорс. С какой стороны ни сравните их, – разница поразительная. Ревель тонет в зелени, окаймлен садами, окружен рощами; Гельсингфорс стоит на гранитных скалах, по кото[235]рым лепится бледный мох и тощий кустарник. Там море живописно обвивает берег, отражая в себе зеленеющий, веселый ландшафт; здесь оно с печальным шумом плещется однообразно о серые камни. Ревель живет в прошедшем: его тесные улицы, готическеи башни, старинные дома, напоминающие Ганзу, переносят в средневековую Германию, и вы на каждом шагу находите обломки старины, предания и легенды. У Гельсингфорса ¹ совсем нет прошедшего: это город, возникши по какому то волшебному мановению, без малейшего остатка старины, без всяких преданий и памятников. Широкие, прямые улицы, правильные четырех-угольные площади, великолепные здания, – все веет новой, современной жизнью. Это Петербург в миниатюре. В Ревеле все полно стариною, даже покрой фраков на бюргерах отличается чем-то готическим; в Гельсингфорсе все ново, кроме разве пения ночных сторожей, да и то напоминает больше баллады Жуковского, чем настоящие средние века. Ревель сосредоточился в самом себе и нуждается в приезжих только в торговом отношении; Гельсингфорс живет одними приезжими, просыпаясь с появлением первого весеннего парохода, и засыпая с последней кружкой минеральной воды, выпитой в воксале.

Как после широких Петербургских улиц с удовольствием пройдетесь вы по тесным и мрачным улицам [236] Ревеля, так после старого, компактного Ревеля с наслаждением взглянете на просторный Гельсингфорс, одетый по последней картинке a la Saint-Petersbourg. Такова любовь в человеке к противоположностям! В самом деле Гельсингфорс хорош. В нем нет, как в других столицах, грязных предместий, нет своей выборгской стороны и козьего болота: он весь красив и блестящ, и если уцелело еще нисколько ветхих избушек, то это в старом городе, Gammalsteden, который так запрятан между утесами, что нельзя и найти его, если не покажут нарочно. Это единственное рубище, уцелевшее от старого шведского поселения, основанного при короле Густаве.

Советую вам тотчас же по приезде в столицу Финляндии вооружиться зрительной трубкой и отправиться на обсерваторию, разумеется не для астрономических наблюдений, а затем, чтобы посмотреть с нее на город. Обсерватория здесь тоже, что в Ревеле олаевская башня: с нее виден Гельсингфорс a vol d’oiseau. Прямо перед вами идет унионский-проспект (Union gatan) и широкой полосою прорезывает весь город, а параллельные и перпендикулярные к нему улицы, пересекаясь под прямыми углами, делят Гельсингфорс на правильные, прямые четырех-угольники. От обсерватории этот проспект ведет на сенатскую-площадь (Senats torget). Эта площадь похожа на те пустопорожние пространства незастроенной земли, которые называются площадями в Петербурге: она гораздо меньше, но величественнее и как-то полнее. С одной стороны исполинская лестница, целиком высеченная в граните, поднимается во всю ширину площади на скалу, которая служить пьедесталом обширному лютеранскому собору с великолепными портиками и пятью голубыми куполами. Как Исаакиевский Собор в столице, церковь эта господствует над всем городом. На право [237] от нее сенат, с изящным портиком, где на фронтоне видны посреди орнаментов гербы России и Финляндии; на лево университет и библиотека, – здания достойные украшать лучшие улицы Петербурга. Почти во всех этих строениях господствует кориноский орден.

Поперек унионского проспекта идет, так называемая, эспланада, широкая улица с продолговатыми, четырех-угольными скверами, обсаженными зеленью, и упирается прямо в театр, который впрочем все лето бываете заперт по недостатку актеров. Вся эта улица обстроена по-петербургски прекрасными каменными домами, и между ними стоить обширное здание Societets-huset, с квартирами для приезжих и большой обеденной залою. Вид этой улицы – оживленный и веселый.

Унионский-проспект, пересекаясь под прямым углом с эспланадою, примыкает к широкой гранитной набережной, окаймляющей гавань. Это самый шумный и живописный уголок во всем городе. По набережной раскидывается подвижной рынок: на улице стоят сотни тележек с разными съестными припасами, между ними разложены на земли груды зелени, корзинки с ягодами, битая дичь и клетки с живыми курами. Вокруг толпятся продавцы и покупатели, в самых пестрых костюмах, с шумным, разноязычным говором. У берега качаются длинным рядом лодки, где сверкает серебристой чешуей рыба. Вся гавань пестреет множеством лодок и шлюпок, которые беспрестанно носятся по всем направлениям, а у набережной дымятся пароходы, отплывающее в Або, Ревель, Петербург. Кругом панорама великолепная: с одной стороны сенатская-площадь и дворец, с другой зелень Ульрикасборгского-парка, а вдали высятся над водою грозные стены Свеаборга. На набережной вы всегда найдете больше гуляющих, чем в городском саду или в скверах эспланады.

[238] Но ни что не поражает так в Гельсингфорсе приезжего, как улицы, прорванные в граните. Это единственное зрелище: с одной стороны видите вы ряд домов с другой – длинную, сплошную стену в несколько сажень вышины, вырванную силою пороха в гранитной горе. Недостает только цельных лестниц для всхода на эти стены, сооруженные общими усилиями природы и человека.

Едва успели мы заснуть в своем номере, как нас разбудила близкая музыка. Играли на дворе. Удивленный таким ранним концертом, я подошел к окну. Посреди двора стоял стол, покрытый белой скатертью, и вокруг него сидело десятка полтора детей, – все девочки от шести до десяти лет. Все они были в белых платьицах, в венках из свежей зелени и васильков. Одна малютка лет семи была по видимому хозяйкой: она ходила около гостей, разнося сухари. Веселый смех и говор детей сливался с хором музыки, игравшей какую-то шведскую песню. После я узнал, что это был день рождения малютки, и по шведскому обычаю подруги собрались к ней на утренний кофе. Я от души был рад, что эта ранняя музыка разбудила меня: ей обязан я был тем прекрасным расположением духа, с каким вышел из гостиницы и отправился с товарищем на минеральные воды.

Заведение искусственных минеральных вод, которое служит приманкой или по крайней мере предлогом для большей части посетителей Гельсингфорса, расположено на берегу моря, на высоком гранитном холме, известном под названием Ulrikasborg. Кругом обширного изящного воксала раскинут молодой парк, теперь еще довольно жидкий, но обещающий со временем прекрасное гульбище. Из него по длинной аллее приезжаете вы на самый берег, к ваннам и купальням. Чающие исцеления от действительных и мнимых болезней собираются на во[239]допой с шести часов. Первое время проходит несколько монотонно, хотя музыка гремит не умолкая: водяное общество теснится вокруг кранов, подставляя разнокалиберные кружки и стаканы под целебные токи карлсбадского, пирмонтского, крейцбрунского, нейбрунского, мальбрунсного и других подобных нектаров.

Патриоты пьют даже искусственный нарзан. Наконец мало-помалу одни уходят в сад довершать целебное действие воды прогулкой, другие унизывают шведские лежачие качели, которыми окаймлена вся зала, и припрыгивают на них в ожидании танцев. Утренние кадрили живы и веселы: дамы танцуют в бурнусах и шляпках, и у каждой в руках букет, а иногда и молитвенник. Шведки прямо с танцев идут по воскресеньям в церковь.

Перед обедом главное свиданье гельсингфорской публики в купальнях. Надобно отдать справедливость финляндцам за удобства и удовольствия, какие они умели доставить приезжающим. Не смотря на то, что здешнее общество для устройства ванн и минеральных вод образовалось в одно время с ревельским, оно сделало несравненно более. Салон здесь изящнее, чем в Ревеле балы идут одушевленнее и веселее, и в дамах никогда, нет недостатка. Каждое воскресенье устраивается обыкновенно увеселительная поездка на пароходах, – иногда до самого Борго. Летние купальни также лучше ревельских, не говоря уже о теплых ваннах, которые отделаны даже с роскошью. Конечно, дамы предпочитают Гельсингфорс и потому еще, что здесь можно сметать пары две-три заграничных платьев, и таинственно вывезти их в Петербург: хоть они обойдутся может быть и не дешевле петербургских, но одна мысль о контрабандном наряд5 действует магически на женщин.

Ulrikasborg похоже на отдельную маленькую колонию. [240] Салон со всех сторон обставляется уже дачами, и многие из них напоминают Каменный остров. Одна из прибрежных дач известна под именем Kalliolina. Вы подумаете, что это название итальянское, данное по воспоминанию о какой-нибудь римской или неаполитанской вилле: извините, это просто чухонское слово, и значит – горный замок. Не даром финский язык сравнивают с итальянским. Не будучи предвещателем можно поручиться, что чрез десять или пятнадцать лет вся эта сторона превратится в один прекрасный парк с садами и дачами. Здесь, как вообще на севере, все делается быстро: едва сбежал с утесов снег, едва блеснул первый теплый луч солнца – из трещин камней показалась уже зелень; еще теплый день – и деревья оделись листьями, растения зацвели, в кустах раздался голос залетной птички. То же самое и с людьми: только что луч цивилизации проник в бедные, бесплодные пустыни – в них возникли уже города, зацвели сады, закипала жизнь... Парк при гельсингфорском воксале и городской сад (Kaisaniemi) растут прекрасно; но как в городе нет древних зданий, так и в садах редко найдете вы старое дерево. Здесь все молодо, кроме вековечных гранитов.

Купальни устроены в самом море, в небольшом заливе. Многие предпочитают их ревельским ваннам, но мне и те и другие доставляли одинаковое удовольствие. Какое наслаждение купаться здесь при свежем ветре, когда зеленые валы бегут грядами к берегу, подхватывают и качают вас, опускают вниз и подбрасывают вверх, полощут вам рот морским рассолом, – одним словом исполняют все проделки гимнастического и минерального леченья... Так купанья полезны? Что касается до больных, не могу сказать ничего утвердительного; но в прекрасном действии их на здоровых уверяю по собственному опыту: я купался всякий день, иногда по два, по три [241] раза, в не схватил во все время ни простуды, ни лихорадки. Это не безделица.

Гельсингфорс растет необыкновенно быстро. Под магическим влиянием порто-франко торговля его развилась, как растение в теплице, и хотя теперь он по немного приводится под общие положения тарифа, однако торговая деятельность его успела уже пустить глубокие корни.

Со времени абоского пожара Гельсингфорс сделался центром края не только в административном отношении, но и в деле просвещения. Университет, доставшийся новой столице Финляндии, как наследство, завещанное от старого деда молодому внуку, достиг в короткое время удовлетворительного состояния: в нем считается теперь до двадцати профессоров и больше шести сот студентов. Не смотря на то, что после пожара не уцелело и тысячи книг, в настоящее время в университетской библиотеке опять более сорока тысяч томов. Здесь, между прочим, хранится грамота королевы Христины, присланная в Або в 1640 году. Это единственный памятник старины, уцелевший от основания университета. В Гельсингфорсе две книжные лавки, разумеется далеко не так богатые, как в Петербурге. Книги большею частью на шведском языке; русских я почти не видал. Иные может быть упрекнут за то Гельсингфорс; но во многих ли русских губернских городах есть книжные лавки?

Деятельность Гельсингфорса в деле просвещения выражается журналами, учеными и литературными обществами. Журналы издаются на шведском языке; официальная газета “Finlands Tidning” выходит ежедневно. В последние двадцать пять лет возникли здесь: финляндское ученое общество, общество Pro Flora et Fauna Fennica, посвященное естественным наукам, и наконец финское литературное общество для содействия успехам народного языка и литературы. Это последнее общество, в лице одного из [242]

членов своих знаменитого Ленрота, оказало услугу не только своему отечеству, но и всему образованному свиту открытием финской народной эпопеи, Калевалы. Находка эта важна не потому только, что эта поэма принадлежит к числу важнейших памятников северной поэзии, но еще больше тем, что самый способ открытая ее бросил новый свет на спорный вопрос о происхождении Илиады.

Известно, что Ленрот, собирая финские народные песни, замечал между некоторыми из них какую-то внутреннюю связь. Ему пришла счастливая мысль, что эти отдельный песни должны быть отрывками из какой-нибудь цельной поэмы, сохранившейся по частям в памяти народа. С этой мыслью он решился посвятить себя отысканию рассеянных рун, и с железным постоянством пешком исходил несколько раз вдоль и поперек всю Финляндию.

С котомкой за плечами, применяясь одеждою и видом к быту своих земляков, входил он обыкновенно в бедную избу, где надеялся узнать что-нибудь, садился на сосновую скамью, и как истый финн молчал несколько минут, угрюмо потупя голову. После того начинал он по немного осматриваться из под нависших волос, как будто без намерения завязывал разговор с хозяевами о каких-нибудь посторонних предметах и потом искусно сводил его на свою любимую мысль. Собеседник его, увлеченный умным разговором, становился доверчивее, начинал рассказывать, петь руны, – и Ленрот усердно записывал все достойное внимания. Догадка о существовании древней народной эпопей начала оправдываться.

В восточной Финляндии, смежной с олонецкой и архангельской губерниями, где больше сохранилась финская народность, постепенно отыскивались в памяти стариков древние песни о Похиольской стране и Вейнемейнене. С каждым новым путешествием неутомимого собирателя, [243] cвязь между найденными песнями пополнялась новыми находками, и из них начала образоваться целая, стройная поэма. Таким образом Ленрот извлек из памяти поселян растерзанные части финской народной эпопеи, собрал их в одно стройное целое и оживил своею любовью к науке и отечественной литературе!

После долгих трудов и бесчисленных лишений Ленрот обнародовал наконец свою эпопею. В 1835 году финское литературное общество издало Калевалу, и вскоре она переведена была на многие европейские языки, как один из самых важных памятников северной поэзии.

Движете, данное финской литературе Ленротом, продолжается. Молодые ученые с жаром занимаются теперь изучением своей народности в исторических и литературных памятниках. В финских журналах, которые до сих пор наполнялись обыкновенно переводами из шведских сочинений, начинают появляться статьи оригинальные. Центром этой деятельности служить, разумеется, Гельсингфорс.

Гуляя по гельсингфорской набережной или в Ульрикасборгском парке, вы видите на море, верстах в двух от города, груду серых скал, окаймленных высокими гранитными стенами, которые темной громадою вырезываются на светлом небе. Это Свеаборг, щит Гельсингфорса и всей южной Финляндии. Сообщение между городом и крепостью постоянное. На пристани вы всегда найдете большой казенный катер, который каждый час отправляется с пассажирами в крепость. Кроме того парусные лодки, шлюпки и колесоходы готовы к услугам любопытных.

Мы собрались ехать в крепость целым обществом и наняли большой колесоход. Молодой офицер свеаборгского гарнизона, с которым мы познакомились на водах, был нашим проводником. Четверо здоровых финнов [244] дружно взялись за рукоятки колес, приделанных к бокам лодки вместо весел, и в четверть часа мы были уже у крепостной пристани. У самого берега стояли блокшифы, огромные корабли без мачт, превращенные в казармы для арестантов. Эти мрачные плавучие тюрьмы обведены были снаружи в два ряда, галереями, на которых толпились люди и ходил часовой. Мы вошли в крепость.

Свеаборг расположен на семи островах, из которых самый значительный Варг-О. На нем находятся все главные сооружения – казармы, арсеналы, магазины, комендантский дом. Вид этой твердыни, построенной на граните из одного только гранита, производит впечатлимте тяжелое. Грозно встают над водою ее громадные стены, выложенные из огромных каменных обломков или высеченные в цельных скалах; мрачно глядят отовсюду бесчисленные чугунные орудия. После веселого города, где кипит мирная жизнь, где все одушевлено трудом или удовольствиями, эти чугунные пушки, как череп на египетских пирах, напоминают вам о войне, разрушении и смерти. Куда не оборотишься, везде видишь только гранит и железо, везде сверкают штыки часовых и гремят цепи колодников.

После нескольких переходов через глубокие рвы и каналы, пришли мы на главную крепостную площадь. Против комендантского дома стоит уединенно памятник строителю крепости, шведскому генералу Эренсверду. На гранитном пьедестале с бронзовой арматурою корабля возвышается трофей, сложенный из рыцарского оружия. Памятник, как видите, классически! Эренсверд был инженер и вместе с тем поэт: в шведской литературе до сих пор славятся его идилии в сантиментальном вкусе. Но кажется, единственным памятником таланта этого старого воина-поэта останется его романтический Свеабор – произведение вовсе не пасторальное.

[245] В большом отдельном строении помещаются цистерны. Нас привели к обширному бассейну, наполненному водою, стекающей туда после дождей со всего острова. Неужели в крепости пьют эту грязную воду? спрашивали мы. Вместо ответа, проводник привел нас в другое отделение цистерны – и солдат нацедил нам из крана кружку очищенной уже воды, чистой и холодной. Скованные арестанты беспрестанно разносят отсюда воду по всей, крепости.

Ключом Свеаборга считается укрепление Густавс-Верд, самая неприступная часть твердыни. Проводник наш достал билет для входа в этот гранитный замок. Мы прошли через темное, сырое подземелье, и очутились в каком-то правильном ущелье, где ничего не видно было, кроме гранитных стен, уставленных громадными орудиями, и часовых с ярко сверкающими на солнце штыками. Со стен видно одно только море, усеянное камнями. Нам указали на соседнем островке развалины дома, поставленного в качестве мишени и разрушенного выстрелами с батарей, во время примерного ученья, за три дня до нашего приезда.

По выходи из Густавс-Верда наш чичироне привел нас в небольшой сад, разведенный на земле, которая привезена издалека на лодках. С невольным удивлением взглянул я на деревья и цветы. Здесь больше, чем в других местах крепости, становится грустно: посреди голых, печальных утесов, зелень эта нагоняет невыразимую тоску, как свежий венок, повешенный на могиле. Единственной отрадою во всем Свеаборге показался мне видь со стены на город и гавань: живописная панорама города, с его белыми зданиями, гавань пестреющая лодками – все это, при ярком солнечном свете смягчало мрачную картину крепости. Проводник уверял нас однако же, что жизнь в Свеаборге очень приятна. В кре[246]пости есть клуб, где можно найти журналы и партию преферанса, а зимою бывают балы, на которые съезжаются все гельсингфорские красавицы.

Во время этого рассказа о свеаборгских удовольствиях, мы проходили через небольшую площадь, где видно было нисколько лавок и что-то в роде толкучего рынка. Бородатые русские торговцы усердно приглашали покупателей – а эти покупатели большею частью были в серых куртках и цепях. В одном месте скованный арестант продавал таким же скованным людям какое-то суконное лохмотье. Мы поблагодарили своего проводника; и торопились воротиться в Салон, чтоб после мрачной картины крепости дать отдохнуть своим глазам на розовых личиках и веселой улыбке.

Десять дней самого деятельного безделья прошли в Гельсингфорсе незаметно. На другой день, после поездки в Свеаборг, мы собрались с товарищем в Ревель. За обедом в воксале простились мы с нашими гельсингфорскими знакомыми, в последний раз взглянули на полузнакомые лица, и вскоре после того были уже на палубе парохода Або. Отъезжающих оказалось очень много: в первых местах, кроме нас, было только две дамы, да трое англичан, которые в продолжение всей дороги пили портер и говорили о гонках петербургского Яхт-Клуба. В пять часов пароход снялся от пристани и прошел узким проливом под пушками грозного Густавс-Верда. Панорама города начала опускаться вниз, как театральная декорация в какой-нибудь волшебной пьесе: в последний раз мелькнули перед нами свеаборгские стены, мачты военных кораблей, голубые купола собора, и все потонуло в однообразной дали слегка взволнованного моря.

Я простился мысленно с Гельсингфорсом и Финляндией.

1 Вот что пишет Дершау об основании Гельсингфорса: “В 7 верстах к востоку от Гельсингфорса, при впадении в Финский зал. речки Ванды, где она образует небольшой водопад, находится небольшое селение – остатки прежнего Гельсингфорса, основанного здесь Густавом I Вазою в 1150 г. – Город получил свое название от имени Гельсингландии, одной из шведских провинций, с присоединением слова “форс,” что значить водопад. Вследствие мелководья гавани, препятствовавшего развитию торговли, в 1642 г. город перенесен, по приказанию королевы Христины, на нынешнее место, а старый Гельсингфорс опустел, заглох и превратился в маленькое селение, или лучше сказать в деревушку, существующую и в настоящее время, под названием старого города (Gammalstad.) [235]