Д. Семенов, ОТЕЧЕСТВОВЕДЕНИЕ. ВЫПУСК I.СЕВЕРНЫЙ КРАЙ и ФИНЛЯНДИЯ. 1864 г.

2. Тундра.

Физический вид ее и нравственное значение по отношению к промыслам. — Горностаи. — Куницы. — Песцы. — Зайцы. — Орудия ловли лесного зверя. — Дикие олени и олени домашние.

Начинаясь у прибрежных песков реки Мезени и в дряблых, но еще высоких и густых кустарниках, обрамляющих лесистые берега этой реки повыше города Мезени, тундра¹, названная по имени этих реки и города, бесприветной пустыней тянется до берегов дальней Печоры. Слишком тысяча верст легла на этом безлюдии и пятьсот прошли от тех мест, где начинается безграничная равнина Ледовитого моря, закованного в гранитные берега, до тех дремучих лесов, которыми обросли южные половины уездов Мезенского и Пинежеского, и которые известны под именем тайбол — нижней и верхней.

Начинаясь на севере голым морским гранитом, тундра потянулась к югу огромным болотом со всеми его характеристическими особенностями: почти сплошным зыбуном, местами ржавым от избытка железных руд, местами белым от огромного количества растущего на нем ягиля (белого оленьего моху). Кое-где мелькают по зыбуну этому те чернеины — по-туземному, те водные источники — попросту, которые всегда любят обставлять себя (по общим законам природы) целыми рощами деревьев, хотя бы даже и скудными и приземистыми, как на этот раз. Реки эти, речонки, ручьи, огромные озера и простые кал[19]тусы (болота, покрытые сверху водою) образовались преимущественно на тех местах, где тундра — эта черная грязь, на половину с песком и сгнившими корнями водорослей, насквозь прохваченная обильною влагою — не могла держать в себе воду, а тем более произращать на поверхности своей что-нибудь живое и прозябающее. Там, где влажная тундра как бы истощается в своих силах и перестает обильно выделять из себя воду, являются кочки, как бы остатки старых древесных пней на значительном пространстве, по летам вплотную почти усыпанном кустами сочной и крупной морошки, водянистой вороницы и только в южных частях тундры — малиной. Кочки эти — веретеи — единственные почти сухие места по всей тундре, которые еще способны держать ногу человека и волка, хотя тоже не имеют в себе на столько питательных соков, чтобы произращать что-нибудь красивее и выше сланки — этого уродливого, коленчатого, вьющегося плющом можжевельника, в 1/4 аршина вышиной. И на всем этом пустынном пространстве право исключительного господства принадлежит только волку, да оленю, да мелким лесным зверям; человек здесь временной гость, и то по зимам. Летом, когда от жарких солнечных лучей отойдет тундра, растаяв на 3/4 аршина в глубину, и покроется даже кое-где зеленью, являются целые облака комаров и оводов, преимущественно там, где сверкает на солнце зелень эта и где нет вблизи прохлады, выделяемой глубокими озерами и прозрачными реками тундры. С приближением мрачной, богатой густыми туманами осени, все это исчезает без следа; верхний слой тундряных болот, оттаявший в летние месяцы, начинает застывать и в конце января становится сплошною ледяною массою, способною держать на поверхности своей глубокие, ослепительной белизны, снега. Одни только самые жидкие и самые зыбкие болота не замерзают во всю зиму, продолжая [20] выделять из себя обильные пары сероводородного газа. И таких много по тундре, и вся она с января уже скована в одну плотную ледяную массу, представляя такую же огромную равнину, как летом, но на этот раз снежную и, стало быть, еще более бесприветную, еще более мертвенную, хотя и значительно чаще посещаемую человеком. Правда, что (почти через всю зиму) в редкую неделю не беспокоят снега тундры сильные погоды разного рода: падь — пушной, крупный, хлопьями снег, застилающий свет Божий; поносуха — когда один только ветер распоряжается уже наметанной падью, готовым снегом, перенося его огромными охапками с одного места на другое и с этого на третье, четвертое и т. д.; хивус — исключительная особенность полярных и приморских стран — та же обильная падь, но при сильных ветрах и заметелях, когда валит снег сверху и несет его с боков и снизу; рянда — тот же густой снег, но падающий при теплой погоде в мокром состоянии; чидеги — весьма мелкие, но частые дожди при густом тумане и преимущественно при горных ветрах и т. д. Но за-то в другое время, когда не поднимается этих погод и страшные, полярные холода затягиваются на долго, стоят неделю, другую и больше, невозмущаемые ветрами — в северной стороне неба играют красивые, светлые сполохи (северные сияния). При свете их и луны, почти полмесяца гуляющей по звездному небу, творится иная жизнь, своеобразная, но полная интереса и практического значения для временных посетителей тундры. Это время особенно дорого и для самоеда, из веков хозяина тундры, и для русских, недавних выселенцев на те места ее, где прошла рыбная река своим устьем и где встречается гранит, к которому прицепляет мезенец свою утлую избенку.

В это время, и особенно в начале зимы, начинается [21] периодическое переселение лесного зверя, как говорят, из стран зауральских, и значительное передвижение тех лесных зверей (горних, по туземному названию), которые выбрали себе тундру местом постоянного пребывания. Огромными вереницами, в тесных рядах, бегут, под предводительством своего королька, горностаи — эти крысы, выродившиеся в поразительно белого, в уродливо - длинного зверка, с черным мягко-пушистым хвостиком. В различных, бесконечно прихотливых изгибах и полосах по снежной тундра намечают они следы своими круглыми лапками, заостренными крошечными пятью ноготками. Бегут они, серебрясь на солнышки шкурками, в прямом направлении на север, где предполагают найти себе любимую свою мясную и рыбную пищу в остатках от трапезы волка, жадной лисицы и зловещего ворона. Обезнадеженные скудостью пищи в придорожных местах Большеземельской тундры, горностаи разбивают огромную массу свою: по Мезенской тундре они уже рассыпаются отдельными, небольшими отрядами и все-таки бегут под предводительством одного вожака, опытного и наделенного от природы большим инстинктом. Посчастливит им судьба — они, с первыми признаками весны, поспешат возвратиться опять на старые места; изменят вожаку его инстинкт и опытность — они делаются добычею пастей. Всегда голодные, всегда бегающие по тундре для приискания пищи, горностаи охотно хватают всякой кусочек рыбы и мяса, хоть бы кусочки эти и были приманкой, наложенной на насторожку (дощечку) кулемки (особого снаряда с таким механизмом, что насторожка соединяется с другой дощечкой — гнетом). Наступит вожак на насторожку, чтобы достать кусочек, верхний гнет опускается и тяжестью своей придавливает головку зверка. Все другие из ватаги горностаев, оставаясь без предводителя, некоторое время бегут кучей и потом рассыпаются в [22] одиночку, тогда они легче гибнуть или от тех же кулемок, которых такое несметное количество привязано к лесинкам по всем тундрам или делаются добычей кровожадной лисицы.

Одновременно с горностаями является в тундре и редкая гостья — куница. Вырывая себе нору, зверек лежит там, уркает (говоря местным выражением) и как-будто выжидает чуткой собаки, которая указала бы хозяину на это место. Приходить зверопромышленник, сгребает снег с указанного собакой места, прислушивается к урканью и затем начинает стучать, кричать, выпугивать зверя из норы. Куница выскакивает, но немедленно же попадает в сети, заранее расставленные кругом роковой норы ее. Не то с песцами — этими аборигенами тундры, в огромном количестве населяющими ее и составляющими главный предмет звериных промыслов. Песец (псец — по туземному выговору), как бы выродившаяся собака, с сиповатым, густым голосом, похож на лисицу: с таким же пушистым и хвостом, но с более тупым рылом и с меньшими и кругловатыми ушами, чем у последней. Сверкая белой шерстью на солнышке и резко отливая ее от окрестного снега, бойко бежит песец за добычей один, редко вдвоем; пушистый хвост его заметает след; на всем пути не попалось ему ни одной кулемки, ни одной западни: видно добежать ему до озера и вытащить оттуда рыбу на лапке; видно, и опять ему придется бежать тем же путем не один раз вперед и обратно. Поднявши голову, песец продолжает бежать все вперед; повертывая по временам головой и обнюхивая окрестный воздух, зверек, настораживает круглые свои уши, дрожит весь и вдруг припадает к снегу. Видно, донесла струя воздуха до чуткого носа его незнакомый, враждебный запах человека; наконец, и зоркие глаза его уже не обманывают: из лесу [23] показался мезенец верхом на лошади и с ружьем. Зверек не верить близости несчастия, не возвращается назад, а, приподнявшись, продолжает бежать прежними путем все вперед, да вперед, по-прежнему сверкая на солнышке своей серебристой, соблазнительной шкуркой. Человек, между тем, зная обычаи зверка, старается его облукавить: всякой раз, когда бегущий зверек оглянется, он повертывает лошадь в сторону и как-будто идет мимо. Зверек простодушно верит человеку, начинаете бежать заметно тише, как бы старается отдохнуть и наконец, совсем припадает на снег и не встает во все время, пока враг его делает на лошади круги все больше и больше, все ближе и ближе, на расстояние ружейного выстрела. Песец продолжает сидеть на одном месте, зорка выслеживая за кругами лошади, не сводя своих черненьких глаз с рокового места, и, наконец, окончательна прикурнет головкой в снег, закроет мордочку своими лапками, когда заприметит ружейное дуло: как-будто потерявшись окончательно в надеждах, он не находить иного спасения и другого исходу. Пуля, пускаемая всегда верною и опытною рукою, попадает прямо в голову и подкидывает зверка в предсмертных судорогах на месте и потом раз перебрасывает с одной стороны на другую. Неподвижно распускается тогда его пушистый хвост по снегу, обагренному теплой, красной кровью. Здесь песец в явной и почти ровной борьбе с человеком, который, в тоже время, живится на его счет и другими путями, по большей части в тех случаях, когда зверь еще не вытравлен из норы. Обыкновенно, услышавши тоже урканье, приставляют к норке капканы — железные западни, в которых зверь ломает лапу, но уже не вытаскивает ее назад; также ставятся черканы, в которых песцам сжимается голова; или схватывается середина туловища; и, наконец, те же кулемки, но с тою [24] только разницею, что песцовые делаются ящиком, чтобы сохранить попавшегося зверя от его же собрата-песца, который может прийти сюда и съесть несчастного без дальних размышлений.

Зайцев, которых так много по тундре, ловят обыкновенно на петлю, сделанную из белых, тонких, но крепких ниток. Петлю эту вешают на приподнятый очап и наставляют его на тропе, которую прокладывают зайцы. Днем зверь убегает назад, при виде петли; зато ночью всегда попадает в нее; при этом очап поднимается вместе с зайцем и таким образом давить его до смерти. Случается, впрочем, нередко, что иные зайцы срываются и убегают вместе с петлей.

Теми же снарядами, как песцов, ловят и лисиц, которые тоже выкапывают себе норы, где прячут своих щенят. Большею частию удел их таков: позднею весною отыскивают эти норы промышленники, по чутью собак или по личным приметам; нору разламывают шестами, или, затыкая палками все отверстия ее, выкуривают потом дымом сначала матерей, и крючьями уже вытаскивают потом самих щенят, лисьих или песцовых. Вытащенным щенятам (иногда штук по 12 из одной норы) надламывают одну ногу и воспитывают их потом в избах, сначала на молоке, потом на кусках оленьего мяса или рыбы. Нередко они околевают от чаду и духоты; нередко перегрызают друг другу горло, чтобы освободиться из плена; нередко убегают, и с переломанной ногой, в лес, улучив первый благоприятствующий случай; но большею частию доживают и они да той поры, когда хозяину придет пора пустить их в дело (обыкновенно в октябре). Тогда, строго наблюдавший за ними до той поры хозяин, обыкновенно наступает ногой на сердце каждой лисицы поочередно и имеет затем непопорченную, мягкую пушнину, которую легко может [25] сбыть за хорошую цену², на пинежской ярмарке, галицким купцам. Любя в полдень лежать в норе, лисица охотница бегать по снегу в лунную ночь и тогда обыкновенно выслеживается охотниками, на лыжах. Мягок еще оставленный зверем след — он недалеко: пробираясь от лесинки с лесинке, осторожно ступая, лисица не любит бегать скоро, особенно если и охотник у ней под ветром, т. е. не доносится до ее чутья его неприятный запах. Лисица тогда подпускает охотника к себе на ружейный выстрел. В некоторых случаях охотники прибегают к хитрости; они пищать по мышиному и легко ворочают зверя назад, и таким образом заманивают его на верную погибель. Не избегающая от ружейного выстрела, изредка попадающаяся в капкан, лисица трудно дается и на отраву и на ставки³, так что все эти способы исключительно пригодны только для одних волков (медведь гнушается и не признает ни одной из ловушек; с легкостью щепы ломая все кулемки, капканы, ставки, он идет только на ружье — на очную, благородную ставку и на не всегда вирную погибель).

Волк, из веков хищный, вечно голодный, вечно бродящий попарно и в стаях, всегда хитрый и предусмотрительный, с неизбежным своим, раздирающим душу воем, [26] всегдашний неприятель смирных и беззащитных — и здесь, в тундре, является врагом и ненавистным страшилищем для оленей. Стаи волков этих вырезают иногда довольно значительные косяки в оленьих стадах, иногда истребляя за одну ночь все достояние какого-нибудь бедняка — самоеда. Носясь по тундре широкими прыжками (большею частью в небольших стаях), волки нападают на оленя сзади, прогрызают ему горло и потом съедают его всего, оставляя одни только кости. Не находя оленей по пути, или напуганный выстрелами бдительного сторожа их самоеда, волк охотно хватает отраву. Отрава эта, или по-туземному — привада, состоит обыкновенно из сулемы или цилибухи, растертой на терпуге. Цилибуха смешивается с тем же оленьим мясом, нарубленным кусками, или с кусками же ворваного сала, с целью отшибить характеристический запах растения. Все это в форме колобков (счетом штук до сорока) складывается в оленью брюшину и, завязанное оленьими же жилами и замороженное зарывается в снег, где-нибудь у кустарника, к которому отраву эту и привязывают веревкой. При этом замечают, что за отраву хватаются большею частью молодые волки и околевают потом не дальше ста сажен от рокового места; но что старые волки не только не едят ее, но даже предостерегают и молодых, по часту ложась на то место (хитрая лиса обедает отраву эту только сверху и тотчас же отбегает, помахивая головой и фыркая). За то старые волки делаются добычей другой приманки (сулемы, обвернутой обыкновенно в воск, которому дают, по старому обыкновенно, форму бочоночка, и который намазывают по поверхности кровью, ворванным салом, опять таки для того же, чтобы удалить недавнее присутствие человеческой руки на этом месте). Иногда — и то самые смелые из охотников — прибегают к более простому средству истребления волков. [27] Выбравши то время, когда ветер несет с лесу, промышленники бросают эти привады (обыкновенно в этом случай падаль) около своих избенок-караулок и с заряженными ружьями ждут появления зверей. Сначала являются лисицы: эти едят первыми, едят и дерутся, перехватывая друг у друга куски из лап и даже прямо из зубов; немедленно за ними приходят волки: эти едят жадно, но едят дружелюбнее лисиц. Иногда на подобного рода приманку приходит столько зверей, что количество убитых в один вечер награждает охотников за половину зимнего промысла, требующего во всяком случай огромного терпения, не без крайнего конечно, уменья и ловкой предусмотрительности. Любой из тундряных зверей не легко дается в руки: тот же волк, который также любит жировать (жить) в норе, как песцы, лисицы и куницы, строго блюдет за своей норой и ни за что ни заявить этого места врагу — человеку. Если оленье стадо случайно подойдет к его берлоге, волк не спрячется в нее, а спокойно отойдет в сторону и уйдет, пожалуй, далеко оттуда к другому стаду, и там начнет промышлять все-таки для того же, чтобы не узнали норы его.

В никоторые годы вей эти звери: горностаи, песцы, лисицы и даже волки текут за пестрою и белою мышью пеструшкою, и тундра на время пустеет. Переселения эти, случающаяся обыкновенно раз в четыре года и всегда всем почти количеством наличного зверя, опустошают, однако, тундру на время. Через два-три месяца она снова наполняется вновь прибегающими зверями, а не редко и старыми, вернувшимися, и снова манит зверолова на промысел и на вирный и богатый барыш.

Когда то по тундре водились огромные стада диких оленей, наделенных от природы способностью никогда не делаться ручными и домашними, и отличающихся от послед[28]них только более быстрым бегом и прирожденною ненавистью к ним. Теперь большая часть стад этих оленей ушла в самые глухие, в самые безлюдные места, каковы окрестности северной оконечности Уральского камня, даль Канинского полуострова, наконец острова Вайгач, Колгуев и Новая Земля. Там они уже безопасно могут прыгать по девственным гранитным скалам не боясь, что самоед пришлет к их дикому стаду домашнего оленя с напутанными на рога петлями и веревками, с которым бы им привелось драться, запутаться рогами в веревках и, стало быть, подавшись хитрости, погибнуть. Теперь, таким образом, тундра сделалась почти исключительным, необходимым и единственным в тоже время местом жительства для домашних оленей, большая часть стад которых принадлежит ижемским зырянам, потом жителям Пустозерской волости, мезенцам, меньшая — усть цылемам, самая малая, сравнительно ничтожная, самим самоедам (имеющим, впрочем, все права на исключительное обладание тундрой).

Бесполезная по виду и ничтожная сама по себе, растительность тундряных болот — ягель, или проще — белый олений мох один и исключительно обусловливает всю важность значения тундры для этих небольших животных, с тонкими, короткими ногами, с хвостом, находящимся в зачаточном состоянии, с ветвистыми рогами — именно этих красивых оленей, которых причисляют обыкновенно к породе лапландских. Ни одно животное, как давно и положительно известно, не приносит столько существенной пользы и не служит большим подспорьем в жизни северных людей, как это, и ни одно, в тоже время, не нуждается на столько мало в личных услугах и уходе за ним человека, как тот же олень мезенской тундры. Человеку он не обязан положительно ничем: так же свободно и на вольном просторе родится он, теленком, где-нибудь на лесной окраине и когда весенний снег начинает таять, и [29] также с первых же недель по рождении (обыкновенно на четвертой), вместе с молоком матери, становится необходимым для него лакомый мох-ягель. Три, впрочем, первых дня новорожденный неповоротлив; но через неделю уже так быстр на бегу, что поймать его невозможно. Мать всегда при нем и криком, топаньем передними ногами предупреждает его о близости врага; пыжик тот час припадает в траве или заваливается за высокие тундряные кочки. — Летом (в июне или июле) взрослые олени обыкновенно линяют и делаются к осени или серыми, или белыми, или коричневыми; в августе они скоблят свои рога, в октябри их сшибают и олени остаются комолыми во всю зиму до весны, когда опять нарастают рога, сначала в виде сосудистого нароста, покрытого множеством бородавок, который потом припухает и вздувается, вследствие отложения внутри костяного начала, выходящего в виде рогов, покрытых кожицей, нежной, очень раздражительной и наполненной кровью⁴. Олень скучает во все это время: укрывается в тени и влаге, поникает головою, боясь ежеминутно разбередить свои новые рога. Через девять недель по рождении, рога молодого оленя окончательно готовы, кожица остается еще на них, но обтирается потом животными о деревья. Рога эти у молодых бывают белые, у оленей среднего возраста — бурые, а у стариков совершенно черные; на третий год у оленя на рогах шесть концов, на четвертый — восемь (по четыре на каждом), на пятый — десять, и т. д.

Робкие по виду, терпеливые до последней степени, олени, сильно свыкшиеся с холодами полярной зимы, в короткое лето, на три только месяца посещающее тундру, терпят муки, равняющаяся трем годам возможных для [30]них страданий: будь эта поездка аргишем с кладью, с седоками, долгие ожидания хозяев где-нибудь у дверей сельского кабака, без пищи иногда по целым суткам; будь это, наконец, даже зимние пурги, силою своею сшибающие оленей с ног и слепящие им глаза — все это ничего перед теми страданиями, которые испытывают олени по летам. Мириады комаров, покрывающих в то время тундру, оводы, проедающие кожу животного и оставляющее под нею свои яички, которые превращаются потом и там же в насекомое, заставляют оленей с храпом бегать кругами, до истощения сил, или спасаться в ближних реках или озерах. Олень заходит туда по самую шею и стоит тут иногда по целым суткам и — это единственное спасение их. Человеку-хозяину опять-таки решительно нет никакого дела до того: пусть ноют и гноятся у оленей копыта после гололедицы; пусть бьет в голову, когда, после вымочивших ее дождей замерзает она от мгновенно закрутивших холодов; пусть прибегают и режут оленьи стада волки, человек-сторож покрутит головой, опять пересчитает стадо, опять не досчитается, но помочь ни в том, ни в другом случай не может, по закоренелому неуменью и по природной лени.

Это обстоятельство оправдывает ту повсеместную распространенность повальных болезней всякого рода и особенно сибирской язвы, которая, проходя из конца в конец тундры, словно вихрем, валит с ног все стада оленьи, и уже не поднимает их вовеки! Целыми десятками лет приготовляется потом новое население для тундры, через пятнадцать лет достигающее только половинного количества против прежнего, несмотря на то, что олени замечательно плодовиты. Когда-то, богачом между хозяевами оленьих стад считался тот, у которого было 6-5-4,000 оленей; теперь, после последнего сильного падежа, самый богатый [31] ижемец имеет их только 2,000 и самый бедный самоед-оленевод только 10, имет прежде до 80 штук⁵.

<<< к оглавлению | следующа глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2013

© HTML Воинов Игорь, 2013