И. К. Милевский.

Перевод с фрацузского. Архангельская губернская типография, 1900 г.

[1]

ДВАДЦАТЬ ТРИ ДНЯ В ЛЕДОВИТОМ ОКЕАНЕ И БЕЛОМ МОРЕ.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Мои друзья просили меня сообщить им копию с путевых заметок о моем плавании на «Литве» по Ледовитому океану и Белому морю в августе 1897 года. Ради них я распорядился отпечатать мои записки о поездке из Бодэ в Архангельск и обратно. Эти записки не претендуют на какое либо литературное значение и представляют лишь воспроизведение тех заметок, которые я делал каждый вечер для себя карандашем в небольшие тетрадки, чтобы впоследствии иметь возможность живее воскресить в своей памяти виденные мною чудные места и рассказывать о них тем, кто ими интересуется.

М……
Париж, Июль 1898.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА.

В августе 1897 года уроженец Австрии граф Милевский, путешествуя на своей яхте «Литва» по Белому морю, посетил Соловецкий монастырь и, на память о трехдневном своем пребывании в монастыре, прислал в 1899 году Настоятелю Св. обители Архимандриту Иоанникию свои путевые записки, напечатанные в Париже в 1898 году на французском языке, под заглавием: «Двадцать три дня в Ледовитом океане и Белом море».

По личной просьбе Его Высокопреподобия, Отца Архимандрита, я принял на себя труд перевести книгу графа Милевского с французского на русский язык. Принимаясь за этот труд я имел в виду ознакомить русских читателей с теми впечатлениями, которые вынес автор — поляк и католик о православных монастырях, побывав в богатом древне-историческими преданиями и памятниками православном Ставропигиальном Соловецком монастыре.

Записки графа Милевского о пребывании его в Соловецком представляют изложенный простым разговорным языком интересный исторический документ, написанный человеком беспристрастным и всесторонне образованным.

В. Чебыкин.

24 июля.

Чудное утро, стало немного теплее, но север не поступается своими правами; окружающий нас горизонт окаймлен покрытыми снегом горами и в воздухе чувствуется свежесть. “Литва” становится на якоре в г. Бодэ, где необходимо запастись углем.

Наш первый визит почте, потом идем на телеграф и посылаем депешу нашему другу, капитану П., командующему “Циклопом” в Кандии. Недоумение телеграфиста, которому никогда еще не приходилось отправлять туда депеш. Телеграмма была адресована Кандия-Крит. Почесав затылок и перелистав три толстые книги, норвежец объявляет, что намерен применить греческий тариф; мы протестуем, указывая ему, что Крит — страна, принадлежащая пока Турции. — В конце концов только старый атлас послужил нам неопровержимым доказательством: Крит вместе с Турциею обозначены на нем красною краскою, Греция же желтою. Тогда он решается взять с нас всего 16 крон; но все же, видимо, остался не убежденным.

Оттуда отправляемся в гостиницу “Grand-Hotel” на главную улицу; требуем литр сливок и земляники, и заказываем экипаж в Бордегардт, имея в виду, посетить деревню, в которой будущий король Франции, Людовик-Филипп прожил год во время террора. Эта местность в те времена была мало доступна и никто не догадывался, что, под псевдонимом Мюллера, учителя иностранных языков, скрывался французский принц, которому суждено было носить корону.

Хозяин гостиницы “Grand-Hotel”, в прошлом году уверявший нас, что он австриец, заставил нас заплатить 4 франка за пол-литра сливок и столько же за кило лесной малины (земляника в этих широтах не растет). Малина была желтовата на вид, не аппетитна, но, несмотря на это, он ее продавал за самую лучшую¹. [2]

Наш повар Росси сперва выражал сомнение относительно этих ягод, но в конце концов, ворча, унес провизию; один из на с заметил хозяину, что он берет американские цены и брать по 4 франка за пол-литра сливок соотечественнику, по меньшей мере, не прилично. — “Соотечественник? — вовсе нет, я из Гамбурга”. По наружности, его предки бесспорно из Иерусалима, а посему он волен называть себя немцем, австрийцем, французом, смотря как ему выгоднее.

За 4 кроны садимся в экипаж, запряженный парою дородных пони, в 20 минут доставивших нас в Бордегардт. Бордегардт совсем маленькая деревушка, с деревянными домами, окрашенными в различные краски, с небольшою церковью, на половину каменною, на половину деревянною, окруженной леском малорослой березы с кривыми хилыми стволами и очень мелкими листьями. В этой местности и такие березки носят наименование леса. Никаких следов о французском принце не осталось, никто ничего не знает и не слыхал о нем, и если бы не заверения проводника, возможно было бы предположить, что Людовик-Филипп никогда сюда не ступал ногою.

Делаем фотографические снимки местности и возвращаемся на судно. В то время, когда мы следим за нагрузкою угля, раздается эхо страшного взрыва; от сотрясения воздуха зазвенели стекла “Литвы”. Это общественное управление взрывает динамитом гранитные скалы и из их осколков сооружает волнолом для ограждения целой флотилии лодок, принадлежащих ловцами сельдей, скученных в небольшой гавани, где они нередко разбиваются при юго-западном ветре. — Это очень полезное дело, так как, при наступлении лова, сотни лодок ожидают здесь момента, чтобы двинуться для лова сельдей по сигналу, данному по телеграфу, проведенному по всему берегу.

Было уже очень поздно, когда кончили погрузку угля; команда мыла палубу, которая, благодаря теплому ветру, скоро высыхала; а мы тем временем сидели на складных табуретах, созерцая город и гавань; дома и корабли, окрашенные в нежные желто-сигарный, пунцовый, коричневый или алый цвета, отражаясь на гранитном берегу в розовых или лиловых, ласкающих зрение, отблесках заходящего солнца, представляли очень красивую картину. Чайки, гаги и бакланы безбоязненно перелетали справа на лево, чувствуя себя, как дома.

25 июля.

Мы отчалили в 8 часов в светлое, озаренное солнцем утро, не смотря на массу белых облаков, которые, перепу[3]тываясь, покрывали небо широким кружевом. В последний раз город Бодэ показался нам на повороте, и мы очутились в проливе, по пути в Лофотены; справа и слева горы покрыты внизу густою растительностью карликовой березы, выше они обнажаются и восходят к небу острыми краями розового, серого или темного гранита, иногда в виде кратера потухшего вулкана. Все это грандиозное зрелище парит в неопределенном освещении дня; погода теплая, ветерок изменил свое направление, и дует юго-восток, так что можно смело оставаться без пальто на мостике.

Непрерывная панорама, открывающаяся перед яхтою, способствует скорому прохождению часов этого дивного дня, и я к своему сюрпризу узнаю, что уже более часа как мы пересекаем большой морской рукав, отделяющий с юга материк от островов Лофотенских.

Высокая цепь гор одинакового вида представляет фон темного цвета; колоссальное сплошное низкое облако, перлового цвета в тени и блещущее перламутром при освещении, составляет продолжение этих гор, вершины коих имеют вид петушьих гребешков, выгравированных на небосклоне. Эта длинна пелена, как в живой картине, мало-помалу подымается, заслоняя вершины и открывая базу Лофотенов, будто прячется за солнце, лучи которого освещают нам на несколько сот метров дикий проход Ротзунда с его колоссальными утесами. По этим утесам цепляются, как кисейный шарфы, облака; в то же время, внизу перед нашими глазами, волнующееся море принимает черный цвет.

Это так поразительно и неожиданно, точно перемены декораций в очаровательной феерии.

Не покидая мостика, мы не перестаем любоваться все сменяющимися в течение целых часов все новыми, всегда величественными панорамами. Горы следуют за горами, полные контрастов, розовые и серые при освещении, темные и фиолетовые в тени, становясь угрюмыми по мере того, как окутываются в туман.

Затем “Литва” переходит лабиринт едва выступающих над волнами маленьких островов и островков, усеянных остроконечными гранитными рифами, и входит в узкий проход, отделяющий на севере архипелаг Лофотенов от Норвежского берега. Нас снова заключили испещренные темно-зеленою березою горы, внизу коих расстилаются светло-зеленого цвета поляны с хорошенькими, окрашенными в розовую краску, как бы игрушечными домиками. Выше снежные вершины спускаю серебряными нитями бесчисленные каскадики, а далее просвечивают бледно-голубого цвета светло небо. [4]

Потом пролив опять расширяется. Солнце садится за горы, тонкие полоски облаков принимают розовый с золотым отблеском колорит. 10 часов вечера, а все еще светло; но, мало-помалу, красные облака становятся лиловыми, затем фиолетовыми, горы покрываются тенью и будто исчезают в синей громаде.

После полуночи, усталый и озябший, (на градуснике всего 6° выше нуля) я спускаюсь в свою каюту. Небо, горы, море и облака исчезли в голубой декорации; яхта, вышедшая в море, плыла как бы в тверди небесной.

Думаю, что кому не приходилось видеть подобной панорамы, тот не может себе представить того чарующего впечатления, которое испытывает человек при созерцании подобных световых явлений.

26 июля.

Утро пасмурное, небо серое, низкие, сплоченные как будто в громаду льда, тучи заслоняют горизонт; они стелются по линии высоких, гранитных берегов, и только после 12 часов солнце рассеивает их и освещает неизменно грандиозный, окружающий нас, пейзаж. Экскурсионный пароход “Мира” обгоняет нас на пути к Нордкапу. Это последний рейс его в нынешнем году.

Опять выступающие направо и налево кружевные гребни, потухшие кратеры, глыбы взрытого, точно киркою, камня, расколотого и разбросанного вулканическими переворотами во все стороны; вся местность зеленовата, покрыта тонкою травою и карликовою полярною березкою, принимающею все более и более миниатюрный вид.

Маковки гор становятся доступными для глаза, горы возвышаются и растут по мере того, как мы приближаемся к северу.

Вечером погода разгуливается, но солнце остается невидимым, оно замаскировано морским туманом, продолжающим заслонять горизонт; и несмотря на это, светло, но земля и вода становятся черными, а окружающие нас облака пепельно-серыми. Нет солнца, — нет цветов; нет цветов, — нет веселья.

Жутко и холодно (5 градусов), исчезло хорошее расположение духа.

27 июля.

Гаммерфест; бросаем якорь в 8 часов утра. На этот раз солнце освещает миниатюрный городок с его заостренною колокольнею, разрисованный всевозможными, любимыми норвежцами красками. Ряд шкун, по больше части прибывших из России, с Мурманского берега и из портов Белого моря, вытянулся вдоль природной набережной. Позади [5] громадные массы темного обнаженного гранита, покрытого редким слоем меха. По близости стоит “Мира”; множество белых чаек вьется вокруг яхты.

Отправляюсь на почту; груда писем ожидает меня; посылаем повара и людей за провизией и выпроваживаем норвежца, предложившего нам льду по 35 франков за 100 кило. Найдись за такие цены покупатели на лед, Норвегия нажила бы миллионы.

Провизия куплена, плывем далее и вот мы на пути к Нордкапу.

Погода портится, сыро и темно. Бесконечная туча чаек парит над нами, миллионы этих птиц бросаются впереди яхты на проходящие стада рыбы. Выстрелы их едва пугают, отогнанные форштевнем яхты птицы слетают, но возвращаются и ловят мелкую рыбу. В 7 часов останавливаем машину в маленькой бухте, за ветром, чтобы пообедать; уходим в 8 часов и при килевой качке все приближаемся к самой северной точке Европы. Туман сгустился, и среди него проходит к Нордкапу, пересекая нам путь, “Мира”, спускает на берег пассажиров, которых мы ясно различаем на утесе. Махая платками, они приветствуют нас, мы отвечаем тем же и, ради развлечения этих храбрецов, обреченных там зябнуть в ожидании полуночного солнца, пускаем несколько ракет.

Нордкап своею темною массою мне представляется менее величественным, чем в прошлом году; и только для очистки совести остаюсь на мостике до четверти первого, ничего не видя кроме тумана, низких облаков и профили темных, черных утесов. Серый день. вероятно, еще более неприятен молодым туристам “Мира”, которые в надежде видеть закат солнца в полночь, взбираются по скалам и должны спускаться по скользкой и сырой крутизне, при чем, потеряв 8 дней на поездку и истратив по крайней мере тысячу франков, дрожат от стужи без всякого результата.

28 Июля.

Вардэ. Открытый рейд; порт мало защищен небольшою стенкою, сложенною из камня; много рыбаков и несколько пароходов. В городе миниатюрные деревянные дома, вымазанные желтой и светло-красной охрою. Горизонт окаймлен обнаженным утесами; в виде контраста на крышах зелен: ветхие дома покрыты по большей части дерном, поросшим высокою, густою травою. По всему порту, вместо набережной, тянутся в линию жалкого вида навесы на сваях.

Стравив якорь, едем на паровом катере, отыскивая место, где бы высадиться на берег. Отвратительный запах гнилой рыбы и старых кож раздражает нас и не поки[6]дает нас, пока ходим по городу. Везде, направо и налево, жерди, на коих сушатся сельди и треска, и бочки с разлагающеюся вонючею тресковою печенью. — Говорят, жир, добываемый из печени трески, вылечивает некоторые болезни; но верно то, что один вид материалов, из которых приготовляют этот жир, может отбить всякую охоту когда либо пользоваться этим лечебным средством.

Между тем посреди этой грязи и вони живут люди, женятся и, вероятно, существует любовь и поэзия; в юношеском пылу влюбляются даже между бочкою сельдей и лоханью с тресковою печенью! Как бы в подтверждение этих мыслей, придя на почту, с платками у носа, видим исполняющих обязанности почтовых чиновников двух молоденьких, хорошеньких, лет двадцати, девушек; одна блондинка, другая светлорусая; глаза у обеих голубые и розовые ротики; одеты они в черные короткие платья. Без сомнения, они любят и любимы.

Австрийского консула в этом захолустном городе нет, агентами других держав состоят торговцы рыбою и углем. Только Россия имеет своего специального консула, которого мы и пошли навестить с нашим переводчиком Бергманом. Консула мы застали дома; это благовоспитанный молодой человек, много путешествовавший; он бывал в Австрии, провел зиму в Триесте и в Поло. Он мне дал все необходимые указания и объяснил, между прочим, что для Вардэ, где 6 недель тому назад были еще горы снега и месяца через два опять нападет снег, температура +6 град. 28 Июля благодать; если бы здесь было также тепло, как на юге, то люди задохлись бы посреди разлагающихся рыбных отбросов. Он прожил там пять лет и не только не умер, а чувствует себя довольно хорошо; впрочем, нужно заметить, что он проводит здесь лишь четыре месяца “чудного” сезона и возвращается в Россию на остальное время года.

Еще очень недавно почта приходила сюда один раз в две недели. Город, впрочем, цивилизуется, есть телефоны, но нет ни сносного хлеба, ни чистой воды для питья; хлеб, как по всей Северной Норвегии, похож на сырую губку, приторный и содержит в себе примесь картофельного крахмала; вода, которую нам предлагали в старых сельдяных боченках и считают пресною, сладковата и стоит 30 франков бочка, так что мы вынуждены были пополнить наши паровые котлы морскою водою. Вообще жизнь в Вардэ не привлекательна, санитарные условия невозможны, жители не имеют представления о самых примитивных потребностях нынешнего века; здесь нет ни овощей, ни фруктов, ни цветов и проч. [7]

Нужно думать, что здесь мало что изменилось с тех пор, когда Вардэ была Датскою крепостью, сооруженною против лопарей; ныне две дюжины солдат стерегут лишь остатки старого форта. Центр, к которому тяготе теперь Северный Финмаркен, уже не Норвежские города Тромсэ и Тронтгейм, а Архангельск; это тяготение было бы еще сильнее, если бы не русские порядки — таможенная волокита, паспортная система и т. п.

Возвращаемся на судно, куда нас преследует до самых кают запах рыбы и тресковой печени.

29 Июля.

Все одно и тоже, тот же запах рыбы, то же волнение, тот же ветер. Мы заканчиваем наши приготовления к отъезду. Командир русского парохода, совершающего срочные рейсы между Вардэ и Архангельском, прибывший к нам по поручению консула, доставил необходимую нам карту Кольского залива, ведомость часов прилива и отлива в Белом море и на Мурманском береге и сообщил нам очень важные для нас указания по поводу сильного течения, встречающегося при входе в горло Белого моря.

Отдаем ему визит на его судне, большом, изящном новом пароходе “Император Николай II”, недавно построенном в Англии. Этот пароход имеет обширный трюм для товаров, просторные каюты, большой салон, курительную комнату и библиотеку. Никто впрочем из пассажиров еще не спрашивал книг, рассказывает нам капитан, но что делать, нужно сообразоваться с духом времени. Откланиваемся с этим приветливым человеком и отправляемся в единственную в Вардэ гостиницу — деревянный барак с лестницею настолько крутою, что всего удобнее было бы подыматься по ней на четвереньках, и с которой надо спускаться, принимая всякие предосторожности.

Затем делаем визит русскому адмиралу Макарову, одному из самых молодых и предприимчивых адмиралов в Европе. Он ожидает в Вардэ прихода пароходов английского коммерсанта Попгама, имеющего намерение открыть торговые сношения между Англиею и Сибирью. Адмирал Макаров назначен руководить этою экспедициею, состоящею из тринадцати пароходов. Застаем его дома. Это высокий, молодцоватый господин с золотистою с проседью бородою, очень энергичный, усиленно занятый своим проектом достигнуть Северного полюса при помощи ледоколов большой силы, по поводу чего им напечатана брошюра и ведутся уже переговоры. Видно, что этот человек принимает уже очень близко к сердцу свое дело, если он решился избрать Вардэ своею главною квартирою для организации разных экспеди[8]ций и для исследования движения льдов летом между Шпицбергеном и Карским морем.

Я пригласил адмирала и консула к завтраку на следующий день в час дня, и мы заранее радуемся удовольствию провести несколько часов с образованными людьми среди этого норвежского рыбного рынка… К вечеру приходит возвратившийся со Шпицбергена большой пароход; он закрепляется рядом с нами и защищает нас немного от волны. На палубе его запертые в прочные деревянные клетки два белых медведя, предназначенные главному поставщику в зверинцы Гаженбеку в Гамбург. Нас долго мучили их хриплые рычания, которые мы сперва приняли за возгласы норвежских матросов; бедные животные, недавно пойманные, не могут привыкнуть к своей темнице.

Ветер свежеет, море окрашивается черным цветом и небесная твердь покрывается тучами. После 12 часов идем спать и прощаемся с нашими лоцманами и переводчиком Бергманом. Милый Бергман пробует маленькою хитростью выманить у нас лишних 50 франков; он уверяет, что человек его общественного положения (он зимою шляпочник), не может иначе путешествовать, как в первом классе. Взрыв смеха, вызванного этою претензиею, вовсе не оскорбил его и он удовлетворяется выданною ему, согласно его просьбе, аттестациею и бутылкою Данцигской водки, которую, в обмен на его пожелания нам счастливого путешествия и скорого возвращения, мы ему подносим от всего сердца.

30 Июля.

Погода все та же, небо серое, море беспокойное, боковая качка, холодно. В час адмирал и консул прибыл к завтраку; не взирая на все неблагоприятные условия в этом ужасном сельдяном захолустье, завтрак, благодаря нашим усиленным стараниям, превосходно удался. Но ветер усиливается, волна наносится белыми барашками и разбивается о мол, покрывая его пеною. Пока мы завтракаем, передают на берег еще два дополнительных каната. Барометр все падает. Капитан еще раз решает отложить выход и выжидать.

После кофе, в момент ухода наших гостей, мы воспользовались случайным светом прояснившейся части неба, чтобы их фотографировать. Остальная часть дня проходит в приведении всего в порядок и писании. Проклинаем Вардэ и спрашиваем себя, зачем пришли мы в этот каторжный город. К вечеру является лоцман, единственный в Вардэ, знающий будто бы берег Мурмана; это помечено в его аттестации, писанной консулом и удостоверяющей, что он [9] немного говорит по русски. Его зовут Майко; он уверяет, что знает берег, но говорит лишь по норвежски; единственное; единственное русское слово, которое, умеет произнести, это: “я не понимаю”. Лишь по знакам эта бестия наконец поняла, что нам нужен переводчик и через ас привел нам такого.

Это длинная, растрепанная, оборванная фигура, тоже норвежец, знает русский язык, но совершенно пьянехонек; его зовут Гонзем; он шатается, теряет свою фуражку и в довершение всего растягивается навзничь. Его подымают, но мне надоела эта возня и я объявляю по русски, что желаю переводчика трезвого. Он уверяет, что в Вардэ нет таких, здесь все поголовно любят выпить; но уходит и вместо себя присылает своего племянника, веселого мальчишку, жившего несколько лет на Мурмане и хорошо говорящего по русски. Мы распорядились, чтобы лоцман и мальчик были на судне к 11 часам вечера, и иззябшие отправляемся спать. Всего 3 градуса.

31 Июля.

Проливной дождь; когда ветер немного стих, решаемся выйти. В 10 часов “Литва” подымает якорь и оставляет порт. В открытом море все еще громадная волна мешает нашему судну двигаться вперед; поставив паруса, мы скользим по поверхности волны; удары от сильной килевой качки, от времени до времени, напоминают нам о состоянии моря. Дождь наконец перестает около полудня, просвечивает солнце и Реомюр показывает 8 град. тепла. Это — немного для 31 июля, но после того, как холод пробирал нас в Вардэ, мы и этому рады и согреваемся на солнце, не одевая шубы.

Спустя некоторое время, встречаем китов, три с правой и два с левой стороны судна; беловатые дельфины также недалеко играют около форштевня. В ¾ первого огибаем Немецкий мыс Рыбацкого полуострова и вступаем в русские воды. В 7 часов 30 минут вечера входим в Кольский залив; наш норвежец, до сих пор занимавшийся лишь тем, что ел и пил, проявляет полную неуверенность и в конце концов сознается, когда прошли Екатерининскую гавань, что бывал в Коле, но в качестве пассажира, а не лоцмана, что он никогда не водил пароходов и плавал только на рыбацком судне.

Рассудив, что совершенно бесцельно препираться с ним, решаем вернуться и попытаться отыскать русского лоцмана в Екатерининской гавани, где, как нам говорили в Вардэ, приступлено уже к сооружению порта. В течение часа на мачте развевался лоцманский сигнал, каждые 5 минут давали паровой свисток, крейсируем в заливе, по [10] счастию широком и глубоком, но напрасно; никто не отвечает и никто не является; решаемся войти в гавань без лоцмана, при помощи отличный английский и русских карт, тем более, что ветер начал свежеть. Вход в гавань довольно широк, хорошо обследован и хорошо защищен, глубина более 100 метров, безопасно, нет рифов.

Гавань расположена почти между отвесными скалами; несколько окрашенных красною краскою домиков и дюжина едва отесанных белых бревенчатых бараков указывают место будущего города.

Налево на якоре стоит небольшой пароходик. Не слышно ни одного звука, полная тишина. Мы бросаем якорь, и я решаюсь лично ехать на берег. Причалив к пристани и взойдя по деревянным, скользким ступеням, я отправился с двумя людьми на розыск; телеграфные столбы указывают на то, что здесь есть станция.

Постучав в окно первого дома, мы разбудили старую служанку; оказывается, что мы попали в дом Начальника местной полиции, который в свою очередь, разбуженный, сейчас же встал и любезно оказал нам всякое содействие. Через час я уже привез на шлюпке русского лоцмана, поселившегося здесь; за 10 рублей он взялся провести нас в Колу, туда и обратно. и служить нам чичероне в этом городе. Кола считается городом и административным центром.

Полночь, отход назначен в 6, мы торопимся лечь спать. — Несмотря на покрытое облаками небо, совсем светло, точно днем в 12 часов пополудни.

1 Августа.

В 6 часов уходим. Оба берега Кольского залива — ряд гранитных утесов, покрытых до половины березою и маленькою ёлкою; далее горы тоже гранитные, но закругленные; ложбины представляют пастбища белого исландского мха, которыми кормят оленей; благодаря холодному климату, здесь ничего не возделывается и не сеется. Вообще состав грунта и вид пейзажа напоминает северную Норвегию, но берега менее возвышены и более однообразны; не видно более зазубренных, в виде петушинных гребешков, фантастических и колоссальных остроконечных гор, исчезли конусообразные вершины. За то больше растительности, камни покрыты мхом, бесконечный низкий еловый и березовый лес темно-зеленого цвета тянется по бокам гор.

Все это при полном солнечном освещении, отражая берега, должно окрашивать море в светло-голубой цвет и представлять меланхолический, но красивый вид. На несча[11]стие вот уже несколько дней солнце почти не показывается. Все серо, серо-темное небо, серо-стальное море, под фон им грязно-серые горы, можно сказать “сероват”² даже пьяный наш норвежец — лоцман. При этом пронизывающий холодный, мелкий дождик; вообще общее впечатление невыразимо угрюмое.

В 8½ часов останавливаемся у мыса “Дровяного”, помеченного на карте. Здесь всего две избы и три сарая, где предполагается поставить лесопильную машину. Так как настал рыбный промысел, то в избах не оказалось ни одной живой души. Надо бы двинуться до Колы, но имея в виду, что “Литва” сидит в воде 13 футов, мы не можем идти в это время далее, так как отлив весьма значительный. Бросаем якорь, паровой катер спущен на воду и, рассчитав норвежцев, везем их в Колу; капитан остается на судне, лейтенант П., два норвежца, 4 матроса и я уезжаем.

Кола в сущности небольшая деревня, находящаяся при слиянии двух рек: Колы и Туломы, расположена на обширной песчаной и однообразной равнине; река Тулома широкая и быстрая, но полна песчаных отмелей, берега ее гранитные. Высокая гора господствует над городом, она отличается правильностью формы, восточный ее склон как будто искусственно обделан. Приставать к берегу целая история, пристань очень неприятная; течение замечательно быстрое, приходится выходить на берег пешком по лужам и по груде мокрых камней, покрытых скользкими морскими водорослями. Принимая тысячу предосторожностей, лейтенант П. и русский лоцман высаживаются; балансируя по скользким каменьям, но сохраняя равновесие, они подают мне руки; а два норвежца, менее ловкие, скользят и падают в лужу при громком хохоте местных жителей, пришедших целою толпою присутствовать при нашей высадке. Норвежцам по делом за то, что они зло над нами посмеялись — заметил кто-то из нас, — и мы с ними простились без особых нежностей. Спустя некоторое время, прибежали полицейские нижние чины с досками и устроили чрез лужи мостик, что дало нам возможность попасть на землю, не промочи даже ног.

Первый визит почте, где мы отправляем письма и телеграмму. Пока чиновник считал слова, я всматривался в его правильные черты и грустное лицо; наверное, это не уроженец Колы, подумал я. Откуда вы? — спрашиваю его. “Я из [12] Минска, но здесь уже 34 года”. Значит, вы поляк — и говорю ему это на родном его языке. Он побледнел. “Да я был… уже давно… более 30 лет… я был сослан…” Он говорил по-русски и голос его дрожал.

34 года прошло с тех пор, много было обнародовано амнистий, он свободен, но остался там в дали. Я не продолжал разговора и ушел кое-что закупить.

К нашему несчастию, в Коле не оказалось ни хорошего мяса, ни масла, ни белого хлеба. В то время, как мой лакей и лоцман ушли купить барана, яиц и кур, лейтенант и я снимаем фотографии с некоторых домов. Бедные, старые, они почти разваливаются. Предположенное перенесение административных учреждений в Екатерининскую гавань будет окончательным падением Колы. Улицы, впрочем, широкие и дворы просторные, воздух чист; после смрада в городах Норвегии, это истинное удовольствие встречать людей, от которых за 10 шагов не пахнет рыбою и печенью трески, и ходить по деревянным мостикам, не наступая на рыбные отбросы.

Как во всех русских местечках, на первом месте и здесь две каменные выбеленные известью, церкви, с крышами, покрытыми железом и выкрашенными зеленою, так сказать, национальною краскою. Можно найти два или три двухэтажных дома, остальные одноэтажные, а дальше голая равнина.

Пока мы занимаемся фотографированием, к нам подходит худощавый старик в ловко на нем сидящем полицейском мундире, записывает наши фамилии и приглашает нас выпить у его стакан чаю; это Полицейский Надзиратель города Колы. Он живет в старом, но чистом и благоустроенном внутри доме, со своим многочисленным семейством; дети получают воспитание в отдельных городах России, на казенные стипендии, которые полагаются для чиновничьих детей. Чай оказался очень вкусным, белый хлеб тоже превосходный. Пока мы пили чай, Надзиратель рассказывал нам, что жил раньше на юге России и когда-то пользовался лучшею долею. Обыкновенная история; жизнь была немилостива к нему, но он надеется, что для его детей она будет более удачною; у него их шестеро. Сыновья и дочери удостоились все получить награды в школах и отец с гордостью показывает нам их аттестаты и дипломы.

С сожалением расстаемся с гостеприимным, почтенным г. Орловым, который провожает нас до катера и, по дороге, рассказывает нам, что в его уезде живут два богатых англичанина; в 7 верстах от города, в те[13]чение 6 недель, занимая там с проводником избу, ловят на удочку в изобилии водящуюся здесь семгу, с утра до вечера, и кажется, трех раз не открывали рта в продолжении 6 недель.

Пробую объяснить Орлову, что этот спорт в моде и чтó называется спортом вообще, но едва ли я его убедил; богатые, имеющие возможность ездить куда хотят, поселяются на берегах Туломы в лопарском захолустье! Они, должно быть, не много, “тронуты” — решил он.

В течение этого времени отыскали нам кур и яиц; цены чудовищные, местные обыватели с нас дерут, но так наивно: “да, барин, это дорого; но мы бедные люди, к тому же сегодня воскресенье, дайте же нам нажить несколько копеек”. Конечно, мы платим, счастливые тем, что достали хороших кур и свежие яйца, а не гнилые, каких нам всучили за еще более дорогую цену норвежцы.

Надо было торопиться, уровень воды заметно падал и поднимался сильный ветер; прибываем на палубу “Литвы”, смоченные брызгами, заливавшими катер. Яхта подымает якорь и возвращается в Екатерининскую гавань; по дороге видим, что невозможно продолжать путь в этот вечер; поднимается настоящая буря. Лоцман Синеухов отговаривает, и капитан решает, что следует провести эту ночь в гавани.

Бросаем якорь в Екатерининской гавани, укрепляемся у бакена и проводим время, осматривая берега этого будущего чудного порта, которому суждено, быть может, в будущем сыграть роль Кронштадта в Северном Ледовитом океане. Пока здесь еще ничего нет, кроме нескольких бараков для рабочих и массы крестов. Кресты латинские, кресты православные служат знаками как для мореходства, так и для будущих сооружений.

2 Августа.

Все еще серая погода, море тоже серо и бурно, ветер крепчает; почтовый пароход, прибывающий обыкновенно утром в 8 часов, не пришел. Мы идем на берег, сопровождаемые Начальником местной полиции г. Гейденрейхом и телеграфным инженером, присланным сюда проводить новые телеграфные линии; осматриваем дорогу, которая проводится по гранитным скалам взрывами динамита, будущую пристань, железную дорогу системы “Дековиль”, перевозящую материалы от порта до места, где строятся дома. Эти господа дают нам охотно всевозможные разъяснения, но самая интересная часть их рассказов — это сообщенные ими сведения о лопарях. [14]

Аборигены этой страны, прежде единственные обитатели этого громадного края, ныне числом не более 2,000 человек, лопари остались до сих пор кочевниками со своими стадами северных оленей, составляющих их богатство. Это народ монгольского племени, народ довольно смышленый, но слабосильный. В начале XVI века монахи соседнего монастыря обратили их в православие. Но в то же время благодаря соприкосновению с русскими, к ним проникло пьянство, которое до того понравилось и сделалось их потребностью, что все — женщины и дети — предаются поголовно пьянству. Большинство браков остаются бесплодными, и недалеко то время, когда лопари совсем исчезнут. Ловкие охотники, они почти совсем истребили главных врагов их стад, волков и рысей. Лопари уважают медведей отчасти из суеверия, отчасти потому, что они не могут вредить их быстроногим оленям.

Около 5 часов я вынужден прекратить прогулку; головокружение и озноб заставили меня вернуться на судно; под вечер окрылись приступы лихорадки; облатка хины, принятая во время, прекращает лихорадку. Почтовый пароход “Ломоносов” приходит с 14 часовым опозданием; ложусь спать и после хорошо проведенной ночи встаю как встрепанный.

3 Августа.

Погода все еще сырая, но море успокаивается, барометр подымается и мы решаем уйти в 6½ часов вечера. В 3 часа “Ломоносов” возвращается из Колы и выгружает бревна, предназначенные на постройку нового города. Погода все еще пасмурная и холодная, температура не возвышается более 6 градусов выше нуля; решаем захватить с собою нашего Синеухова, на случай, если буря или туман вынудят нас искать защиты в одном из заливов Мурманского берега. В 5 часов он является, но для храбрости хватил водки, болтлив, фамилиарен и докучлив, просит пуншу, которым его угощали накануне и пришедшегося ему очень по вкусу. Чтобы его успокоить, я приказал дать ему большой стакан, от которого, спустя 10 минут, он залег в один из углов и спокойно храпел в свое удовольствие.

Уходим в назначенный час, но тотчас по выходе из залива огромные океанские волны заставили болтаться нашу яхту, как ореховую скорлупу.

4 и 5 Августа.

Два дня боковая качка не давала покоя, туман, дождь, ветер, холод; не было никаких средств удержаться на ногах, не ухватившись за что-нибудь, никакой возможности [15] подкрепиться едою, иначе, как выделывая эквилибристические фокусы, опрокидывая половину кушаний и вина на мебель и одежду. Некоторые люди экипажа страдают морскою болезнью, офицеры и я не поддаемся ей, но озябшие, вымокшие, мы тоже изнемогаем. К этому присоединяется тревога по случаю тумана, допускающего только изредка различать берег и то только как бы сквозь флёр.

Отрезвевший Синеухов ничего не знает. Это простой мужик, знающий “как Отче наш” Кольский залив, но не имеющий никакого понятия о других берегах по пути в Архангельск, и только уверивший нас в своих познаниях, чтобы заработать 40 рублей. Это повторение, с меньшим лишь нахальством, истории норвежца из Вардэ; держим курс по картам, иногда ветер разгоняет густой туман и берег обрисовывается настолько, что представляется возможным определить наш путь.

По мере того, как мы приближаемся к Белому морю, Мурманский берег все понижается, голые гранитные его скалы делаются все менее волнистыми, грозные выступы, зазубренные и остроконечные норвежские горы давно исчезли. Наконец, после двух ночей и одного дня невыносимой качки, море делается более покойным, небо просветлело, предоставив нам, наконец, давно желанный отдых. Обогнув остров Сосновец, мы вошли в Белое море.

За время этого неприятного перехода стоит отметить только следующее явление: 4 числа вечером при переходе к мысу Городецкому обращает на себя внимание течение Ледовитого океана, которое встречается с таким же течением Белого моря, в часы перемен прилива и отлива. Громадные океанские темные волны вздымаются пеною, ударяясь о короткие волны Белого моря; эти последние не выдерживают напора и разбиваются о могучее течение Ледовитого океана, вода кипит точно в колоссальном котле. Это поднятие морской воды, опасное только для небольших рыбачьих судов, не так сильно действовало на яхту. “Литва”, при попутном ветре, на всех парусах и при полном ходе, то падает как бы в бездну, разрезая вал воды и разбрасывая громадные массы белой пены направо и налево, то с легкостью чайки выплывает по волне и проходит этот морской коловорот с удивительным изяществом.

Утром в 5 часов останавливаемся на якоре. Сплошной слой темносеро-голубого тумана отражается в воде белосеребристым цветом. Вид “Белого моря” подтверждает нам, что оно совершенно верно так названо. В дали в освещении выступает мы Инецкий, откуда наш путь пойдет на дельту Двины в Архангельск. В час показывается [16] солнце, мы с аппетитом и спокойно завтракаем в первый раз после трех дней.

Против маяка “Зимние горы” мы встречаем большой, нагруженный лесом, пароход из Архангельска. Берег приближается, и всякие следы сходства с Норвегиею исчезают, нет более гранита, его сменяют глина, песок и зеленые еловые леса: начинается русский пейзаж, более ровный, обыкновенно зеленый; по мере приближения к реке еловые леса близ устья с левой стороны выступают подобно колоссальным тростникам.

Останавливаемся у одного из устьев Двины, немедленно от плавучего маяка отчаливает большая лодка в 16 гребцов с целою армиею сидящих в ней лоцманов; они просят нас взять их всех на борт и доставить в Архангельск; с удовольствием разрешаем, с рюмкою водки в придачу. В то же время солнце рассеяло тучи, стало хорошо и тепло; через несколько минут забываем все наши невзгоды последних дней и при наилучшем расположении духа, веселые и довольные, входим в реку, которая пятью рукавами впадает в море.

Берега реки Двины едва возвышаются над поверхностью воды и покрыты зелеными лугами, по коим пасутся на свободе стада хорошей породы рогатого скота и лошади. Перед нашими глазами стога сена, еловые и березовые леса, вид коих после того, как в течение многих дней мы видели только голые утесы, доставляет истинное наслаждение.

Вот, с высокими каменными и железными трубами, лесопильные заводы и горы распиленного дерева. Большие пароходы нагружаются этим лесом и отвозят его по назначению в Англию и Францию. Русские рабочие, большого роста, с рыжими бородами, в сапогах, одетые в красные рубашки, не торопясь снуют то тут, то там.

Вот мы и в Соломбале — прежнем порте, ныне предместье Архангельска; вдоль всех берегов бесконечные горы бревен, сплавляемых сюда по реке Двине и ее притокам. Громадные леса эксплуатируются Государством, единственным земельным собственником во всей губернии; в Архангельской губернии, которая одна больше, чем вся Франция, почти нет вовсе частных землевладельцев и в некоторых лесных уездах насчитывают миллионы гектаров казенного леса.

Останавливаемся на некоторое время перед зданием Таможни; трое служащих являются на судно; один из них болтлив, другой нем, как рыба, третий, по-видимому начальник, очень любезно избавляет нас от всякого до[17]смотра, по простому удостоверению, что мы принадлежим к признанному Правительством яхт-клубу и не производим торговли. Я подписываю в этом смысле декларацию и мы свободно продолжаем путь.

Солнце спускается к горизонту, небо бледно-голубое, почти металлического цвета, украшается длинными розовыми тучами. С левой стороны судна, видны вдали освещенные последним отблеском солнца золоченные купола церквей и монастыря, многоцветные дома и целый лес мачт: это Архангельск.

Проходим малым ходом фарватер, скудно обставленный малозаметными вехами. Вот мы у города, бросаем якорь приблизительно в 200 метрах от берега и тотчас же ветром наносит на нас знакомую нам вонь от рыбы, так долго преследовавшую нас в Норвегии.

Мы остановились как раз против рыбного рынка. Нет, треска нам и так уже надоела, снимаемся с якоря и идем далее, наконец останавливаемся против большого, выкрашенного в красную краску здания, оказавшегося городским театром. Воздух здесь чист, а с другого низкого берега пахнуло запахом скошенного сена.

Весело ужинаем в 10 часов и, распорядившись по хозяйству на несколько дней, счастливые, что не имеем больше надобности беспокоиться о погоде, о ветре, тумане и качке, идем спать. Прежде чем лечь, рассчитываемся с лоцманом. На вопрос, что ему следует заплатить, он нам говорит, что это всецело зависит от щедрости хозяина яхты.

Спрашиваем, сколько платят самые большие пароходы, приходившие сюда. Три или пять рублей — был ответ. Удивленные такою скромною ценою и поблагодарив его за отличную службу, даем ему 8 рублей (20 франков), за что, уходя, он осыпает нас разными добропожеланиями. Только впоследствии мы узнаем, что такса за ввод и вывод судна составляет 18 рублей, которые нам придется уплатить при выходе. Когда мы спрашивали лоцмана, что ему причитается, он имел в виду получить с нас только на чай.

6, 7, 8, 9 и 10 Августа.

Утром отправляюсь на почту, затем к Губернатору Энгельгардту; несмотря на свою немецкую фамилию, это чисто русский человек. Посылаю свою визитную карточку и тотчас же был принят. Губернатор через два часа выезжал в далекий путь по вверенной ему губернии, а потому предложил мне без всяких церемоний позавтракать с ним и поговорить. Среднего роста, Губернатор выглядел моложе своих лет (ему более 50), и производит впечат[18]ление скорее делового человека, чем высокопоставленной особы.

После завтрака он показал мне свои охотничьи трофеи — живых медведей, одного белого, другого бурого, в саду на цепях, и туземных самоедских собак. Возвратясь в рабочий кабинет, он дал мне изданную им книгу о его путешествиях по Архангельской губернии, тут же написал Настоятелю Соловецкого монастыря письмо о моем туда прибытии и рекомендовал меня на своих визитных карточках Городскому Голове и Вице-Президенту Архангельского общества охотников.

Наша жизнь в Архангельске была одним из лучших воспоминаний нашего путешествия и этим мы всецело обязаны любезности Губернатора. Впоследствии мы узнали, что это замечательный администратор, деятельный и усердный в службе, приветливый и участливый ко всем, кто имеет в нем надобность.

К сожалению, я не мог подождать его возвращения и лишен был возможности еще раз с ним говорить и принять его у себя на яхте “Литва”.

Возвратясь к себе, я застал своих спутников отдохнувшими и готовыми к экскурсии по городу, с которым им хотелось ознакомиться. Заезжаем к Городскому Голове В. Гувелякен; предки его, вероятно, иностранного происхождения, но сам он выглядит совсем русским. Это мужественный человек, блондин, стразу располагающий к себе; он указал нам адреса нужных нам торговцев и пригласил нас на прогулку в Соломбалу для осмотра лесопильных заводов, которые представляют главную производительную силу края.

У г. Гувелякен мы знакомимся с А. Шольц, обрусевшем немцем, Вице-Президентом общества охотников, и с Генералом Владичек, Командиром Архангельской бригады. Русское радушие сближает нас, и мы чувствуем себя точно среди старых друзей. Все эти господа, с которыми мы несколько раз встречались в последующие дни, выказывали нам замечательное внимание и оставили в нас самое лучшее впечатление.

Было решено за наше пребывание в Архангельске хорошенько отдохнуть после последнего тяжелого перехода и, главным образом, хорошо есть и спать. Это решение мы добросовестно исполняли в продолжении шести дней, проведенных нами в городе. Для того, чтобы лучше довольствоваться, мы избрали по совету Городского Главы, ресторан “Повар”. [19]

Несмотря на настояния хозяина, желавшего похвастать своими знаниями французской кухни, мы решили есть исключительно русские блюда и пить только русское вино. Император Александр III поощрял виноделие в Крыму и на Кавказе, и производство вина приняло широкие размеры. Русское вино заслуживает полного одобрения; то, которое нам подавали во все время нашего пребывания в Архангельске, превосходно и похоже на медок хорошего домашнего приготовления.

Мы аккуратно приходили по два раза на день в ресторан, и должны признаться, что кушанья приготовлялись очень хорошо, и лучшего питания ждать было нельзя. Отдельная столовая, хорошо истопленная, показалась нам, после испытанного нами холода в предшествующие дни, превосходною. В свободное от завтраков и обедов время мы осматривали город и делали фотографические снимки.

Прежде всего побывали в кафедральном соборе. Сооруженный в начале предшествовавшего столетия, он обновлялся только внутри, где живопись носит современный характер. Священник показывал нам в ризнице, в богатых переплетах, отделанные позолоченным серебром Евангелия, украшенные драгоценными камнями по русскому обычаю; митры, древние, чудные, золотые и серебряные сосуды и замечательные церковные облачения; из коих одно сделано из бархатного плаща Петра Великого. На право от иконостаса стоит крест собственноручной работы Великого Царя. Этот крест был Им самим поставлен на берегу Белого моря, где он чуть не утонул во время бури. По просьбе архангелогородцев этот крест перенесен с берега и поставлен в соборе в царствование Императора Александра I.

Прочие церкви, осмотренные нами, менее интересны; однако в одной из них привлекла наше внимание старая стенная живопись, изображающая город в 1700 г. На первом плане нарисована шкуна, с большою галереею, похожая на Ноев ковчег, и очень сходна с тем судами, которые мы ежедневно видим вдоль набережной, около “Литвы”.

Одна церковь стоит за городом среди запущенного кладбища; надгробные памятники расположены в беспорядке, наклонены или лежат на земле, заросшей травою. Полный контраст с кладбищем, которые я видел в Западной Европе, где они представляют заботливо содержимые в порядке сады. Здесь, наоборот, все в запустении — кресты, плиты и даже надписи на них: имя, два числа, редко какое изречение. В России, как и на Востоке, кладбища почти не посещаются. Что конечно, то конечно, камень положен, [20] надпись выгравирована, и редко даже кто из родственников придет навестить могилы и посмотреть как они содержатся.

Есть в Архангельске церкви и других исповеданий, две англиканские, построенные в те времена, когда вся здешняя торговля была в руках англичан, протестантская и католическая; последняя деревянная, маленькая и бедная, но содержится чисто и украшена трогательною заботливостью молодого настоятеля. Это сосланный сюда на 5 лет поляк из Келецкой семинарии. За смертию прежнего настоятеля, ему предоставлено исполнять должность приходского священника. Его прихожане по большей части поляки: солдаты квартирующего здесь баталиона, административные или по суду ссыльные и человек двадцать служащих в разных учреждениях.

Когда мы посетили церковь, маленький настоятель все время восхвалял Губернатора, предоставившего ему возможные облегчения. Настоятель человек еще молодой, блондин, маленького роста и на вид болезненный; он очень гордится порядком и чистотою в его миниатюрной церкви, но сетует на суровость климата и надеется в конце года вернуться на родину.

Пожелав ему исполнения всех его желаний, мы распрощались с ним и отправились на набережную посмотреть домик, в котором жил Петр Великий. Низенький, построенный из едва очищенных бревен, он состоит из восьми небольших комнат; он перенесен сюда несколько десятков лет тому назад. Над ним, в виде футляра, устроен сарай, чтобы сохранить то, что еще уцелело. Внутри абсолютно ничего нет, что могло бы напомнить Великого Преобразователя: ни мебели, ни украшений, ни надписи.

Музей, для осмотра которого мы зашли в соседнюю улицу, заключает в себе преимущественно коллекции специальных орудий рыбного лова и охоты, а также местной домашней утвари, употребляемой в окрестных деревнях.

Затем едем в клуб, так называемое “Коммерческое Собрание”. Фасон изозчичьих экипажей достоин описания: это довольно широкие скамейки, прикрепленные к осям с подножками с двух сторон. Проезжая по улицам, вымощенным круглым камнем, необходимо заботливо сохранять равновесие, чтобы не быть выброшенным, тем более, что маленькие лошадки бегут во всю прыть и на поворотах не убавляют хода. После того, как я два-три раза чуть не вылетел на тротуар, я поместился на этом удивительном экипаже верхом и таким только способом мог усидеть в нем. Это единственный способ не вывалиться и не переломать себе рук и ног. [21]

Город вообще довольно большой и трудно поверить, что население его не превышает 20 тысяч жителей; дело в том, что дома по большей части одноэтажные, редко в два этажа, широко раскинуты, и при них обширные дворы и сады. Окраска домов серо-перлового, иногда серо-светлорозового, или песочного цветов; крыши, по русскому обычаю, из листового железа, выкрашены зеленою краскою.

Губернаторский дом и здание Губернского Управления расположены в центре города, впереди Губернаторского дома сквер с хорошим газоном и группами дерев. Тут же стоит памятник Ломоносова, известного русского поэта, сына крестьянина из Архангельской губернии. Скульптор, сооружавший памятник, изобразил поэта в виде сухощавого человека, поставленного на гранитный цилиндр, полуголого, плешивого, одетого в римскую тогу; у ног ангел, совсем голый, с лирою в руках.

Это единственный памятник в Архангельске и при здешнем климате невольно возбуждает улыбку. Будем надеяться, что горожане воздвигнут со временем памятник нынешнему Губернатору и что скульптор сохранит ему его костюм и энергичную родовую осанку, и не будет пытаться придать ему вид римского проконсула, с голым ангелом на придачу.

Немного далее Городская Дума, обширное каменное здание без особого стиля; затем Коммерческое Собрание, где мы проводим вечер: дом деревянный, где помещается большой двухсветны зал, карточная и биллиардная комнаты, буфет. Все это очень скромно, но просторно, чрезвычайно чисто и хорошо содержится.

На другой день отправляемся в городской театр, где играет приезжая труппа. Давали “le matre de Forges” Онэ, переведенный на русский язык.

Зало театра недурно декорировано. Здесь мы встретились с нашим знакомым Генералом Владычек и его дочерьми; одна из них красивая брюнетка, недавно прибывшая из Ревеля, где барышни получили воспитание.

В другой раз, по приглашению гг. Городского Главы и А. Шольца, мы отправились в компании в Соломбалу осмотреть принадлежащие им большие лесопильные заводы; мы ехали на колесном пароходе “Св. Николай”. Этот пароход подарен отцом Иоанном Кронштадтским, известным и чтимым пастырем, крестьянам своего родного села.

Это село расположено среди лесов на реке Пинеге, впадающей в Двину, за несколько сот верст от Архангельска; летом сношения возможны оттуда только по воде. Для облегчения и улучшения этих сообщений отец Иоанн и [22] сделал крестьянам этот щедрый подарок. Но крестьяне рассудили иначе. Под предлогом, что пароход слишком велик и не всегда может ходить по их реке, они решили продать его. А жаль, сказал один из наших спутников, я уверен, не пройдет и трех месяцев, деньги святого отца попадут в деревенские харчевни.

Вообще, как мы слышали, пьянство есть бич, разоряющий с давних пор здешний край: пьянствуют поголовно не только поморы и инородцы-лопари и самоеды, но и русское население. Холод, легкие заработки, удачные промыслы, чередуясь с нуждою, служат как бы поводом и оправданием этого порока. Но едва ли этими причинами можно оправдать пьянство.

Рядом существуют целые поселки русских сектантов-староверов, коим правила их веры воспрещает употребление крепких напитков и это одно воздерживает их от пьянства. Пьянство непобедимый враг всех начинаний Губернатора Энгельгардта, направленных к экономическому развитию и просвещению севера России; работа трудная, когда приходится бороться не только с неблагоприятными климатическими и почвенными условиями, но еще и с пороками населения.

Несмотря на закрытие всех кабаков на Мурманском берегу, поморы все-таки беспросыпно пьянствуют, а водку им доставляют те же лица, которые ближе всего заинтересованы в успехе промысла, чему в значительной степени мешает пьянство.

Говоря о деятельности Губернатора Энгельгардта, нельзя не упомянуть, что благодаря его трудам и заботам построена железная дорога, соединяющая Архангельскую губернию с остальною Россиею, устроены всюду телеграфы и пароходные сообщения и проч. Наши спутники вполне оценивают плодотворную деятельность г. Энельгардта.

Осмотренные нами заводы очень хорошо устроены, освещены электричеством и работают исключительно для экспорта. Хозяева заводов были очень внимательны к нам, пригласили нас обедать и проводили обратно до Архангельска.

На другой день мы отправились в город посмотреть на жилища самоедов; на двух извозчиках мы проехали весь город, потом большое предместье и затем за городом по бревенчатой дороге. Разбитые, мы наконец добрались до болотистого пустыря, на котором лагерем стоят чумы самоедов.

Кто не испытал путешествия в тряском экипаже по бревенчатой мостовой, тот не может себе представить этого мучительного и болезненного чувства — переворачиваются внутренности, мозг точно взбалтывается, спина болит. [23]

Лагерь самоедов составляют три шалаша из связанных жердей, покрытых шкурами и древесною корою; возле шалашей несколько сухопарых собак и разные отброски; внутри шалаша сидят на корточках вокруг огня три существа, которые могут войти не иначе, как ползком в узкое отверстие, заменяющее дверь.

Это три женщины, одна из них старая, точно мумия, отвратительная, слепая; прочие две молодые, но не менее безобразные; все они имеют плоские желтые лица, одеты в оленьи шкуры, причудливо сшитые из маленьких кусочков; грязь не поддается описанию. Типы вполне монгольские.

Трое мужчин живут в другом шалаше, один старый и два молодых, смуглые брюнеты. У них нет, по их словам, определенных занятий; занимаются самыми легкими работами при скотобойнях и едят сырое негодное мясо и разные отбросы.

Они, вероятно, погибли бы, если бы прохожие не подавали им милостыни, которую они по большей части пропивают: водка — это единственная их страсть. Впрочем, они вовсе не стремятся вернуться к своим сородичам, обитающим по берегам реки Печоры, уверяя, что там им жить хуже.

Кроме самоедского языка, на котором они говорят между собою, они знают и русский язык; трудно было объяснить им, что мы намерены снять с них фотографии и что для этого необходимо выйти из шалаша. Несколько серебряных монет и убеждения какого-то оборванца, откуда-то появившегося и по-видимому давно им знакомого, заставили их выйти наконец из шалаша. Мы их сфотографировали большим аппаратом вместе с нашим капитаном для сравнения роста этих чудовищ.

Наш до сих пор услужливый оборванец делается все болтливее и надоедливее, объясняя, что его имя Трофим, сын Алексея, уроженец Новгорода, по профессии сапожник, а специальность — пьянство; требует, чтобы с него тоже сняли фотографию. Ни увещания, ни предложенные ему деньги, чтобы он удалился, не действуют, — пришлось пригрозить палками. Шатаясь, он наконец удаляется со всевозможными ругательствами и, пройдя немного, спотыкается и падает. Спустя полчаса, уложив наши аппараты в ящики, мы ушли, а он все еще лежал на дороге.

В городе мы сфотографировали еще кафедральный собор и памятник Ломоносова; здесь тоже пьяные назойливо желали позировать перед аппаратом, — это, по-видимому, местная страсть. Затем отправляемся ужинать в ресторан [24] “Повар” и довольно рано возвращаемся на яхту, так как на завтра назначен отход из Архангельска.

11 Августа.

Утро пасмурное и дождливое; до отъезда отправляемся к меховщикам, с намерением сделать несколько покупок. Оказалось у них товара не много. Они объясняют это тем, что прежде самоеды охотники продавали кожи убитых животных русским скупщикам и купцам в Мезени и на Печоре; в настоящее же время Губернатор Энегльгардт распорядился, чтобы самоеды с Новой земли сдавали свой промысел чиновнику для продажи официально с торгов.

Дело в том, что самоеды безбожно эксплуатировались скупщиками, которые расплачивались с ними водкою, хлебом и другими предметами по произвольно высокой цене. Вследствие такой эксплуатации, положение самоедов все ухудшалось, они чуть не умирали от голода и спивались. По распоряжению Губернатора, принятые от самоедов шкуры продаются теперь с аукциона в Архангельске под личным его наблюдением; на вырученные деньги самоеды снабжаются хлебом, оружием и всем для них необходимым по настоящей цене. Остатки разносятся по личным счетам каждого и вносятся в банк.

Продажа мехов происходит в июле месяце; часть мехом приобретается московскими покупателями. В Москве из шкур белых медведей выделывают ковры с головами со вставленными стеклянными глазами. Лучшие шкуры впоследствии попадают в Париж и Лондон, где их продают по 1500, 2000 франков и дороже. Самые большие и лучшие кожи белых медведей сырьем стоят в Архангельске 150 руб. или 400 фр.

Все же мы купили на память несколько туфель и муфт из оленье кожи, тюленьи куртки; в последний раз позавтракали в ресторане “Повар” и в два часа отправились на яхту.

Уходим в 5 час. при пасмурной и сырой погоде. Дует свежий ветер; у плавучего маяка высаживаем лоцмана, того самого, который получил с нас на чай. Держим путь на Соловецкие острова; волна сильная и только на другой день утром, когда мы обогнули Жижгинский маяк и повернули к югу, стало спокойнее.

12 Августа.

Рано утром “Литва” остановилась в виду Соловецких островов. Вдали видны купола и кресты монастыря. Несмотря на свистки и на поднятый на мачте лоцманский сигнал, долго никого не можем дождаться. Бросаем якорь и стоим под парами, решив, если лоцман в течение двух [25] часов не прибудет, ехать за ним в шлюпке на берег. Наконец, он явился, и мы продолжаем путь тихим ходом.

Описав полукруг и пройдя между небольшими островами, входим в очень хорошенькую, тщательно отделанную небольшую гавань; останавливаемся у набережной, рядом с большим монастырским пароходом, украшенным православным крестом. Гавань носит название — гавани “Благополучия”. Перед нами высокая круглая башня и толстая стена, сложенная из огромных гранитных глыб — это старая крепость.

Крыши на башнях покрыты железом, выкрашенным красною краскою. За стеною расположены белые здания монастыря и церкви, покрытые также железом, но окрашенные в светло-зеленый цвет. Над ними возвышаются колокольни и купола с позолоченными крестами, уходящими высоко к небесам. Это Соловецк.

Соловецкий монастырь одна из самых чтимых русских святынь. Десятки тысяч богомольцев со всех концов Империи перебывают в монастыре за время навигации в течение трех-четырех месяцев, принося монастырю свои посильные лепты.

Настоятель прислал к нам своего Наместника, который от имени Архимандрита поздравил нас со счастливым прибытием и пригласил нас к нему на чашку чая. В сопровождении Наместника, почтенного старца с седою бородою, отправляюсь по целому лабиринту дворов и коридоров к Настоятелю. Офицеры остались на яхте, чтобы отдохнуть после ночных трудов.

Келейник отворил нам двери, и я похожу несколько зал, наполненных фотографиями, географическими картами, планами и портретами. Меблировка скромная, но во всем замечается чистота и опрятность. Перед окнами растения в кадках. Громадные русские печи поддерживают приятную теплоту, чувствуется сильный запах хлеба. В общем помещение похоже на квартиру священника в хорошем приходе у нас.

Спустя несколько секунд, отворяется дверь и ко мне выходит Настоятель монастыря, Архимандрит Иоаникий. На вид он кажется еще очень молодым, его правильные черты лица окаймлены темнорусою бородою, его тщательно расчесанные густы волосы, также русые, длинными прядями падают на черное одеяние. На голове высокий черный клобук, а с клобука креповое, тоже черное, покрывало спускается до талии.

Настоятель есть начальник монастыря, которому принад[26]лежат все Соловецкие острова. При участии пяти советников, он управляет своим маленьким государством почти неограниченно. Прием был самый радушный; удостоив меня Епископского благословения, по древнему обычаю, наложением рук на преклоненную голову, о. Архимандрит предложил мне чаю; при чем мы разговаривали о плаваниях “Литвы”, о высокопоставленных лицах, посещавших монастырь: двух русских Великих Князьях и недавно почившем Герцоге Гамильтоне.

Благодаря, вероятно, рекомендациям Губернатора, отец Архимандрит, не стесняясь, пригласил меня присутствовать завтра на торжественном богослужении по случаю праздника “Водоствятия”, а после церковной службы на обед в трапезную; разрешил мне осмотреть и фотографировать все, что мне угодно, и на время моего пребывания в монастыре предоставил в мое распоряжение экипаж и монаха в качестве чичероне.

Возвратясь на яхту, я уже застал на пристани экипаж, запряженный парою толстогривых малорослых лошадей. На козлах за кучера сидит тоже монах; полною рысью мы отправились на ферму монастыря, расположенную в 14 километрах от него. К ферме проложено шоссе из битого гранита, а через пролив между двумя островами устроена каменная дамба. Ферма снабжает монастырь молоком 4 раза в неделю. В остальные дни пища монахов состоит из хлеба и овощей; мяса они вовсе не едят во всю свою жизнь.

Дорога хорошо содержится и пролегает по сосновому и березовому лесу” мох и небольшой слой растительной земли покрывают гранитные утесы; дорога утрамбована мелким камнем с песком и глиною. В лощинах вода от таяния снега образовала резервуары пресной воды; 500 больших и малых озер занимают значительную часть всех поверхности Соловецких островов; эти озера, говорят, изобилуют рыбою. Суровый климат и каменистая почва затрудняют рост деревьев. По берегам озер луга, тщательно обработанные монахами, дают сено, которого хватает на прокормление 500 голов монастырского скота со включением и лошадей.

Эти сведения сообщены мне моим чичероне, отцом Василием, дородным смуглым монахом, 40 лет, с черною как смоль бородою, прибывшим еще юношею в монастырь, около 25 лет тому назад. Рассказывая о своей судьбе, о тихой монастырской жизни, этот уроженец киргизских степей у берегов Каспийского моря вовсе не сожалеет о вольной жизни в родных степях. [27]

Так и кажется, что все то, что окружает нас, дышит также счастливым покоем и тишиною; деревьев никогда не касался топор, монахи только отламывают сухие сучья; при нашем проезде по сторонам дороги спокойно бегают зайцы и лисицы, ничего не опасаясь; они никогда не слыхали ружейного выстрела; бесцеремонные чайки разгуливают как домашние птицы: когда мы к ним подходим, они, не беспокоясь, едва отступают с дороги и хватают из рук поданный хлеб.

Экипаж наш быстро мчится, пейзаж довольно однообразный: озера, леса, утесы, опять озера и леса; наконец, приезжаем на ферму. Деревянные здания, почерневшие от времени, самые простые, но отлично приспособлены для своего назначения. Живущие на ферме монахи исполняют при помощи целой толпы мальчиков необходимые работы.

Эти мальчики, а иногда и взрослые прибывают сюда из разных русских деревень; существует обычай, по которому родители дают обеты и отсылают своих сыновей на год потрудиться на пользу монастыря — по случаю неожиданного исцеления от болезней, спасения от грозившей опасности и т. п. Они прибывают в монастырь весною, отпускают по монастырскому обычаю длинные волосы, одевают черную скуфью и серый монастырский подрясник. Глубокая вера и любовь к Богу делают их усердными и послушными работниками.

Даровой труд этих 600 или 800 добровольцев рабочих служит одним из весьма важных источников благосостояния монастыря. Другой источник доходов составляют приношения богомольцев, которых перебывает в монастыре от 17 до 20,000 в год. Многие из мальчиков, пришедшие сюда в возрасте от 16-17 лет, возобновляют обеты еще на год, потом остаются иногда в монастыре на всю жизнь.

Вечные обеты могут быть даны не ранее, как по наступлении по крайней мере 30-летнего возраста. Давшие их по большей части не долго остаются кандидатами на монашеский чин, при чем вовсе необязательно сделается иеромонахом. В этот сан посвящаются обыкновенно в 50-летнем возрасте. Монахов, которые посвятили себя самому суровому воздержанию в ожидании смерти, называют схимниками.

Главные правила монастырской жизни заключаются в абсолютном отречении от мира и безусловном послушании; бывает так, что монах, изучивший богословие, посвященный в священнический сан, отправляется беспрекословно, по распоряжению начальствующих лиц, убирать хлеба, или на[28]оборот, оставляя столярную мастерскую или конюшню, назначается обучать послушников.

Более способные или более прилежные, изучая десятки лет богословские науки, приобретают мало по малу замечательные познания и достигают высших ступеней монастырской иерархии, как например, нынешний Архимандрит; ему с небольшим 40 лет, и пришел он в монастырь как юный Вифлеемский пастух. Это, впрочем, исключение, большинство далее низших послушаний и первоначального обучения не стремятся.

Призвание к монастырской жизни очевидно у всех совершенно искреннее, соединенное с твердой верой в Божье предопределение, при отречении от мира, ничто земное их не прельщает; молитва и ручной труд занимают все их помыслы. Здесь немыслимо также властолюбие, как напр., в католических монастырях; здесь нет власти, нет богатства, нет влияния за стенами монастыря, почти нет общения с внешним миром.

В этой пустыне люди две трети года отделены от материка. Только при непоколебимой вере может явиться желание жить в уединении на этих замороженных островах и проводить время в постоянном посте и мысленной молитве в бедной келии. По возвращении с поездки отец Василий показал нам свою келию. Постель, стол, три стула, умывальник и аналой, вот и все; комната занимает пространство в 6 метров и выкрашена белою краскою; крошечное окно, куда залетают иногда голуби, чтобы поклевать из рук монаха крошки хлеба, вод единственное развлечение в этой могиле.

Затем в сопровождении отца Василия посещаю разные монастырские здания. Всюду длинные коридоры, деревянные лестницы, низкие своды. К сожалению, новая окраска уничтожила интересные, быть может, следы прошлого времени. Впрочем, общий характер сооружений Соловецкого монастыря не имеет какого-либо своеобразно законченного стиля, каким отличаются религиозные памятники в католических странах.

Тут нет ничего подобного; вы видите толстые из кирпича и камня стены с едва достаточными отверстиями для света и воздуха. Окна и двери неодинаковы, расположены без всякой симметрии. Все внимание и искусство при сооружении монастыря было посвящено на украшение образов. Святые изображены в одинаковых позах, с черными и устремленными на вас глазами, а накинутых плащах.

Образа нередко покрыты серебряными и золочеными ризами. Когда входишь в какую-либо монастырскую церковь, [29] где в тени под мрачными сводами сияет в серебре и золоте громадный высокий иконостас, вид храма поражает своим величием, а изобилие толстых восковых свечей и лампад, которые освещают иконы, приводят к молитвенному настроению.

К несчастию, почти всюду, рядом с чудными серебряными изделиями и иконографиею почетной древности, появляются украшения новейшего времени: дурно написанные образа и дешевые изделия московских фабрик. Увы! Подделка под благодарный византийский стиль производит жалкий вид. Когда русские пожелают восстановить подобающее величие своей святыни, им придется прежде всего снят все то, что было испорчено в нынешнем столетии.

Выйдя из под сводов — низких тем, где живут люди, и колоссальных — где поклоняются Богу, я с отцом Василием выхожу из монастыря и наслаждаюсь величественным видом природы, окружающими монастырь берегами и морскою далью; прихожу на яхту, офицеры которой, наконец, встали и отдохнули. Наступил северный вечер; бледный день без ночи. Мы вместе прогуливаемся по берегу; полная луна золотыми блестками отражается в легкой морской зыби, в каждой легкой волне, которая медленно подходит и замирает у наших ног. И нам здесь хорошо, хорошее чувство овладело всеми нами.

13 Августа.

Сегодня праздник водоосвящения. После торжественного богослужения в соборе духовная процессия, сопровождаемая массою богомольцев, направляется к ближайшему озеру, неся крест, который после произнесения молитв погружается в воду.

Встав в 7 часов и направив наш самый большой фотографический аппарат на то место, где должна проследовать процессия, идем к обедне, которую служит сам Архимандрит. Эта служба очень парадна, целая вереница монахов с длинными седыми бородами выстроилась в линию по обе стороны Архимандрита, когда он благословляет попеременно крестом и восковыми свечами молящихся. Хор певчих, состоящих по большей части из мальчиков, далеко не представляет той гармонии, которою славятся церковные хоры при православных соборах в центральной России.

Отец Василий предупредил нас впрочем, что в монастыре нет хорошего организованного музыкального обучения, что давно уже между старыми монахами нет знающего учителя и что в северном климате нет хороших голосов. “Я тоже, — говорит он нам откровенно, — имел голос, который нравился моим начальникам и богомольцам; [30] но, когда я пробыл здесь несколько лет, голос мой ослабел, а затем и совсем пропал, так что в настоящее время более не могу петь, и такова участь всех, кто сюда приезжает”.

К концу службы выходим из собора и спешим к нашим фотографическим аппаратам; к несчастию, как нарочно в тот момент, когда проходила процессия, солнце скрывается и полил дождь. До самого погружения креста погода не прояснилась.

По окончании церемонии я представил Архимандриту офицеров, причем он пригласил нас в трапезную обедать. Трапезная — громадная, четырехугольная комната, в два света. Своды, поддерживаемые мощными столбами, придают ей величественный вид; против входных дверей алтарь, повсюду столы и деревянные скамейки; стены выкрашены масляными красками, расписаны изображениями святых и событиями из их жития.

Архимандрит посадил меня возле себя с правой стороны, и после непродолжительной молитвы подал кушанья. Архимандрит, по обычаю первых христиан, переламывает предварительно белый хлеб и раздает нам. Скатерти из толстого небеленого холста, ложки деревянные, вилки стальные, тарелки оловянные, на кафедре иеродьякон громко читает историю мучеников Маккавеев и матери их Соломеи. Монахи едят в безмолвии. Обед составляют винегрет из овощей, щи, картофельное пюре и квас. Все это очень хорошо приготовлено. За другими столами обедают богомольцы и послушники.

После каждого блюда Архимандрит звонит и в то время, как диакон продолжает читать монотонным голосом историю мученицы Соломеи и о жестокостях Антиоха, целая вереница мальчиков в серых подрясниках и черных скуфьях, подпоясанные кожаными кушаками, быстро убирают со столов, приносят следующие блюда и тотчас удаляются. Все это оригинально, торжественно и таинственно, так что можно подумать, что находишься среди призраков давно минувшего времени.

Наконец, обед кончился; по звонку все встают, произносится краткая благодарственная молитва; затем монахи выстраиваются перед алтарем, впереди их становится Архимандрит и возносится новая молитва. После того, как все ушли, мы отправляемся пить чай к Архимандриту, при чем отец Иоанникий объяснил нам организацию монастырского управления.

Настоятель избирается братиею и утверждается Св. Синодом. При Настоятеле состоит Совет (Собор) из пяти [31] лиц, в том числе: Отца Наместника, заменяющего, в случае надобности, Настоятеля; отца Казначея, заведующего финансовою частью, отца Ризничего, которому вверяется содержание и хранение в порядке священных предметов, а равно ценных вещей, отца Благочинного, заведующего административною частью монастыря, и отца Духовника, самое наименование коего не ограничено на круг его обязанностей.

Число монахов не ограничено, но уже с давних пор общее число их достигает цифры 250-300 человек. Тридцать Священников именуются Иеромонахами, но и остальные приняли уже на вечное время монашеский обет. Монахи, соблюдающие особо суровый монашеский устав, именуются схимниками; схимники могут быть и не посвященные в Священнический сан; они носят особое одеяние и многие из них доживают до глубокой старости, не приобретая Священства.

Вообще все братия равны между собою, едят за одним столом, носят одни и те же одежды, исполняют одни и те же правила в молитве и посте, а священство предоставляется некоторым братиям для исполнения специальных обязанностей по усмотрению Совета (Собора). Больные среди них бывают редко, некоторые доживают до 80 лет, но вообще по наступлении шестидесятилетнего возраста они постепенно угасают.

Достигнув этого возраста, они по слабости не покидают своих келий и, доживают приблизительно до 65 лет, обыкновенно умирают от воспаления легких в каких-нибудь три дня. Простой деревянный гроб, краткая молитва, вот и все, чем оканчивается земная жизнь монаха; ни цветы, ни слезы близких не сопровождают его в место последнего успокоения; давно уже он почил для света. Другой отец заменит его в пустой келии, но не забыт он Всевышним в будущей жизни.

При расставании о. Архимандрит, пожелав нам счастливого плавания на обратном пути к нашей родине, еще раз благословил нас и поручил отцу Ризничему показать нам разницу, архив и арсенал монастыря. Простившись с почтеннейшим и достойнейшим отцом Настоятелем и пройдя в сопровождении Ризничего, двух диаконов, хранителей ключей и нашим приятелем, отцом Василием, по длинным коридорам, доходим до двойной железной двери, входим в большую в сводах залу, украшенную витринами, в которых разложены в порядке разные древние и драгоценные предметы.

Здесь всего в изобилии: целая серия ценных, разукрашенных эмалью, жемчугом и драгоценными каменьями, [32] митр; исторические шпаги, в том числе шпага, пожертвованная освободителем России в 1612 году Князем Пожарским; кресты, ковчежцы с мощами, великолепные церковные облачения, Евангелия в драгоценных переплетах с серебряными вызолоченными украшениями мельчайшей ручной отделки XIV, XV и XVI веков. Есть также несколько грамот монастырю Великих Князей и Царей Московских. В одном углу мы заметили груду тяжелых железных крестов с железными цепями, которые носили на себе на груди, всю жизнь день и ночь не снимая с себя, добровольные монастырские мученики — аскеты.

Арсенал менее представляет интереса: здесь собраны старые изломанные самострелы, пищали, стрелы и колчаны, старые железные пушки. В углу груда ядер, выпущенных англичанами во время бомбардирования монастыря в 1854 году. Осталось еще десять монахов, живых свидетелей того времени; они носят на своих одеяниях медали в память Крымской компании.

Один из них, приглашенный рассказать нам, как было дело, объяснил нам, что в помощь гарнизону, состоявшему из 60 солдат под командою офицера, собралось еще около 200 иноков и более 500 мальчиков; их вооружили кольями, алебардами и пищалями, которые ныне, ржавые, лежат в арсенале. Все они решили защищаться на смерть в стенах монастыря и ответили энергичным отказом на предъявленное требование английского адмирала о добровольной сдаче. Тогда последний, выстроив свою эскадру, начал стрелять. Монахи не могли ему отвечать, так как у них вовсе не было пушек и очень не много пороха.

Бомбардировка продолжалась целый день, но по Божией воле никто не был убит. Английские бомбы пролетали почти все над монастырем и падали в озеро, находящееся за монастырем. (Из тех, которые попадали на дворы и в стены впоследствии были сложены сохранившиеся до сих правильные пирамиды). К вечеру англичане приготовились высадить десант, но, увидев целые отряды галопирующих по берегу казаков, решили благоразумно удалиться. Эти казаки были не кто иные, как 200 иноков, которым приказано было ездить на монастырских лошадях верхом взад и вперед, на глазах неприятеля, с длинными кольями в руках взамен пик.

Англичане ушли, сожгли по берегам Белого моря и на Мурманском берегу несколько деревень, жители которых бежали внутрь страны, и расхитили две церкви. В прошлом году, по истечении 42 лет, английский пастор, иногда приезжающий на летнее время в Архангельск, принес в [33] дар монастырю золотые кресты, унесенные его соотечественниками, которые он перекупил у собирателей редкостей.

Окончив осмотр, мы сели в сопровождении отца Василия в монастырские экипажи и поехали в пустынь Св. Филиппа, создателя большинства существующих поныне сооружений. Соловецк, который до него ничем не отличался от других маленьких монастырей, рассеянных по всему Северу России, обязан ему своим величием и своим значением.

Небольшой скит охраняется несколькими престарелыми монахами, из коих один схимник. Старый, изнуренный, с дрожащими руками, склоненный к земле, которая, конечно, скоро разверзнется под ним, по сердечной доброте соглашается на нашу просьбу позировать перед объективом, при помощи отца Василия, который его поддерживает. И он сперва работал, сколько хватало сил, постоянно молясь Богу; вот уже 60 лет, как он живет в монастыре, не зная ни житейской борьбы, ни мелких земных радостей, равнодушный ко всему, памятуя и славословя лишь Всевышнего.

Мы возвращаемся в чудный светлый вечер по лесу и отец Василий ссаживает нас на набережной, возле “Литвы”. Пожелав нам покойной ночи, он объявил нам, что завтра утром заедет за нами, чтобы показать нам маяк и разные скиты, разбросанные по Соловецкому острову. Ужинаем с хорошим аппетитом и решаем, что бульон с яйцами и баранина, приготовленные руками повара Росси на яхте, представляют приятный контраст с утренним обедом, к которому мы были приглашены о. Настоятелем.

14 Августа.

Ужасные несносные крики чаек рано разбудили нас. Их целые сотни вокруг яхты, разгуливают по палубе, хватают друг у друга остатки пищи, брошенной поваром в воду. Соловецкий монастырь — рай для них, потому что здесь им никто не делает вреда, они тысячами прилетают сюда в апреле и остаются до сентября месяца, гнездятся тут же и снуют повсюду, где только могут добыть что-нибудь съедобное. Монахи их очень любят. Они обратили бы весь монастырь в склад гуано, если бы не орлы, которые охотятся за ними и которые также совершенно уверены в полной здесь безопасности.

Монахи после обеда уносят с собою несколько корок хлеба для чаек и нередко можно видеть черного монаха, окруженного этими птицами, серыми и белыми, клюющими хлеб из его рук. Вообще эти чайки более назойливы и менее интересны, чем знаменитые голуби Св. Марка в Венеции. [34]

Пронзительный крик чаек мне наконец надоел и я приказываю двум матросам прогнать их палками. Но они, увертываясь от палок и крича, спустя минуту, опять появляются там, откуда их прогнали.

Прибыл экипаж с отцом Василием и мы уезжаем вместе с лейтенантом. Командир остается в монастыре с целью сделать фотографические снимки внутренних помещений темных церквей при помощи магния. Наша прогулка по лесам и полянам в прекрасный осенний день очень удалась; мы останавливаемся сперва в пустыни Св. Савватия, первого подвижника, прибывшего на этот пустынный тогда остров. С другим пустынножителем Германом, покинувшим, как и он, Валаамский монастырь, они основали первый в Соловках скит по образу Валаамского, расположенного также на острове, среди Ладожского озера.

Время не сохранило их первой и скромной деревянной постройки, но на том месте воздвигнута часовня, а немного в стороне — каменная церковь и большое каменное здание, в котором помещается 60 монахов и значительное число годовиков. Единственный предмет, оставленный благочестивым основателем монастыря, это маленький образ, писанный на дереве. Образ изображает чудотворную икону Смоленской Божией Матери и ныне хранится на иконостасе маленькой церкви. Надпись, выгравированная на позолоченной ризе, покрывающей по русскому обычаю образ, удостоверяет, что образ принадлежал Савватию и надпись сделана через полтора века по его смерти, в 1560 году, по повелению Св. Филиппа, двадцать первого и самого прославленного Настоятеля Соловецка.

Затем мы отправились в пустынь, названную “Секирная гора”, где устроен маяк. Подъезжают в экипажах приблизительно до половины горы; с этого места покатость делается крутою и необходимо идти пешком. На самой вышине пригорка окруженные соснами стоят большой деревянный дом, каменная церковь из кирпича и колокольня, на которой устроен маяк. При ярком солнечном освещении белые стены церкви на голубом фоне неба представляют чудный вид, а с колокольни можно любоваться панорамою всего острова.

Этот последний представляется бесконечным, перерезанным озерами и лугами, лесом, окруженным морем. Скиты и даже колоссальный Соловецкий монастырь кажутся совсем маленькими белыми точками; небольшие озера и поляны поглощены темно зеленью лесов; только большие озера представляются блестящими пятнами. Дороги похожи на вык[35]рашенные желтой охрою линии. Зрелище обворожительное, которое, не смотря на сквозной ветер на колокольне, долго удерживает нас на ней.

Когда мы спустились с маяка, монахи угощают нас малиною, собранною здесь же вдоль забора, где она насажена в несколько рядов. Малина хотя была и мелка, но оказалась душистой и вкусной. Простившись, садимся опять в экипаж и едем в другой соседний скит, где монахи белят воск, из которого делаются восковые свечи. Как и прочие пустыни, он устроен посреди леса у маленького озера с пресною водою. Монахи и здесь угощают нас малиною, а мы тем временем снимаем окружающий вид.

По возвращении на яхту застаем капитана за проявлением некоторых пластинок, снятых им при свете магния. Затем на удостоил своим посещением отец Настоятель в сопровождении трех ближайших сотрудников. Зашел разговор о разных изделиях, изготовляемых в монастыре, и решено было до нашего отхода, назначенного на завтра, в час пополудни, посетить монастырские мастерские. Мы показываем о. Настоятелю нашу яхту во всех деталях, которыми он очень интересуется, имея в своем распоряжении тоже два парохода для перевозки богомольцев и полный состав экипажа из монахов и послушников от капитана до юнги включительно.

По приглашению Настоятеля, я отправился с ним осмотреть коллекции биологической станции, куда каждое лето приезжают работать 5 или 6 студентов С.-Петербургского университета. Мы переезжаем к станции в шестивесельной шлюпке с монахами гребцами. При причаливании одни из гребцов упустил багор, и нашу шлюпку ударило волною в бок. Это приключение никаких последствий не имело, и мы благополучно высадились при помощи брошенной нам с берега веревки.

Студенты, неряшливо³ одетые, довольно грязные и излишне развязные, принимают нас в начале не особенно приветливо; но Настоятель своим обращением скоро приводит их в хорошее расположение духа; они показывают нам результаты своих трудов: разных противных животных и окровавленные внутренности в стеклянках со спиртом. Быть может, изготовленные ими экземпляры редки и ценны для науки, но я профан в этом деле и нахожу их отвратительными.

Прощаясь со студентами, Архимандрит, нежно положив руку на плечо старшего из них, выразил одобрение [36] их трудами и сказал: “Господь Бог вознаградил Ваше усердие, дети мои; тем не менее Вы православные, — приходите иногда на богослужение в церковь и доставьте мне этим удовольствие”. Когда мы спускались вместе по деревянной лестнице, он в полголоса добавил мне лично: “да, они в том возрасте, когда думают, что зазорно казаться верующими; но это у них пройдет, в сущности они прелестные молодые люди. Дай Бог, чтобы это случилось возможно скорее”. Совсем растроганный разговором и манерами о. Настоятеля, его чистосердечием и добротою, возвращаюсь на яхту.

Решаем завтра в одни переход идти от Соловецка до Вардэ – в Норвегию. Нагрузили пресной воды и угля. Нам не доставало лишь некоторой провизии; мы крепко рассчитываем на отца Василия.

15 Августа.

День обещает быт прелестным; легкий юго-восточный ветерок чуть-чуть колеблет воду. Заходим в мастерские и покупаем в рухлядной на память портфели и портмонэ с клеймами Соловецка, а также две пестрые очень оригинальные тюленьи шкурки; затем нам доставлена необходимая провизия, счеты сведены и мы прощаемся с нашим чичероне отцом Василием.

Много стоило мне труда заставить его принять на память серебряно-вызолоченный кубок с гравированным вензелем яхты. Наконец, весь сконфуженный и покрасневший, он принимает его, но чрез четверть часа возвращается с завернутым в бумагу предметом. “Простите меня, прошу Вас, но и я в свою очередь хотел бы предложить Вам что-нибудь на память. Я беден и кроме этой, вышитой по холсту моей сестрой, тоже монахинею, салфеточки, ничего другого не имею”. Принимая подарок, жму от всего сердца руку доброго монаха и мы сердечно прощаемся.

Половина первого, приходит на яхту командир одного из монастырских пароходов, иеродиакон, живущий здесь 25 лет, назначенный вывести нас из гавани. Он носил черный подрясник, шапочку послушника. Скоро, под его управлением, “Литва” сначала медленно, потом под половинными парами выходит из порта по фарватеру и, спустив лоцмана, капитан в следовавшую за нами на буксире шлюпку, направляет курс на северо-восток. Мало по малу за нами исчезает Соловецкий монастырь, где мы провели три дня и откуда вынесли наилучшие впечатления. Море тихое, атласное, закат солнца чудный, какого мы давным-давно не видали. [37]

16 Августа.

Погода хорошая. После полудня около 4 часов ветер свежеет, подымается волна, мы приближаемся к океану.

17 Августа.

Утром небо покрывается тучами, идет дождь в продолжении двух часов; но после полудня погода улучшается и освещенный солнцем слева видим Мурманский берег, который представляется нам уже совсем не таким серым и пасмурным как тогда, когда мы шли в Архангельск. Ветер переменился на юго-восток, дает нам возможность поставить все паруса, и “Литва” при полном солнечном освещении несется по голубым волнам, так что можно вообразить, что находишься в Средиземном море, а не под 69 градусом северной широты в Ледовитом океане. Потом наступает светлая, чудная и относительно теплая ночь, и только в 11 часов вечера спускаюсь в каюту. Проснувшись в 4 часа от стука цепей при спуске якоря, снова засыпаю.

18 Августа.

Было уже поздно, когда слуга отворил дверь моей каюты и хлынувшая в каюту вонь убедила меня, что мы в Вардэ. Вся Северная Норвегия заражена этою вонью, но в Варде она представляет настоящее бедствие, тем более, что мы вынуждены оставаться здесь целый день, чтобы дать отдых людям.

Визит почте, это единственная экскурсия, которую я решаюсь сделать в этом складе разлагающейся трески; остальная часть дня проходит в приведении в порядок наших фотографических снимков и в проветривании купленных в Соловецке нерпичьих кож. Вечером устраивается праздник для команды с томболою,в которой серебряные выигрыши чередуются с бутылкою далматского вина, папиросами и мараскином.

Под вечер сын Германского консула, торговец готовым платьем, приглашенный мною в качестве переводчика, является с извинением, что не может ехать с нами. Опечаленные этою первою неудачею, мы с ужасом замечаем сильное падение барометра в виду неизбежной необходимости в случае бури оставаться на два или на три дня и вдыхать зараженный воздух в Вардэ.

Но погода продолжает быть хорошею, и наступает светлая, спокойная и холодная ночь. Ждем прибытия нашего лоцмана, который завтра должен приехать на пароходе.

19 Августа.

Лоцман является и докладывает, что по наружному виду море тихо, ветра нет и рассказывает про одно прик[38]лючение, которое случилось три недели тому назад на пароходе, который отвозил его из Вардэ. Один из двух белых медведей, взятых на Шпицбергене и предназначенных в Гамбурге, на другой день вырвался из своей клетки и бросился на прогуливавшихся по палубе пассажиров. Охватившая экипаж паника могла бы привести к большому несчастию, если бы не находчивость одного матроса; он со всех сил ударил железным брусом и ошеломил медведя, который свалился в море и тотчас же скрылся.

В виду уверения нашего лоцмана, что не смотря на падение барометра, погода будет хорошая, мы решаем выйти в 2 часа пополудни, тем более, что по пути нас ожидали многочисленные защищенные бухты, куда в случае бури всегда можно укрыться. За час до поднятия якоря явился к нам приличный молодой человек, приказчик одной рыбопромышленной фирмы, с предложением — по 5 крон в день — быть нам переводчиком. Вардэ ему порядочно надоело и он рассчитывает найти себе место в Христиании. Будь я на его месте, я поступил бы точно также. Охотно берем его с собою.

Вместе с закупленною провизиею, доставленною в последнюю минуту, мы получаем сюрприз: барышни телеграфистки, которых я видел всякий раз при посещении почтовой конторы, присылают нам, при пожеланиях счастливого пути, свои визитные карточки и розы, выращенные, по всей вероятности, в комнатах: откуда иначе могли бы появиться розы в Вардэ? В ответ и в знак признательности отсылаем полдюжины бутылок мараскина.

Море гладко, как зеркало; небо чисто, солнце затянуто легкими полупрозрачными тучами. Яхта скользит вдоль берега, окрашенного голубыми оттенками; влево оставляем бухты и порты: Пеерс, Свильте и Баадс; на горизонте показывается с длинною полосою дыма паровой вельбот, и идем к берегу. Постепенно поднимается довольно свежий восточный ветер и грузная волна бьет в берег. Чтобы не находиться в море ночью, мы заходим в порт Конж и бросаем якорь. При входе, налево, громоздятся подводные зубчатые гранитные глыбы, очень похожие на риф Петин близ Рагузы.

20 Августа.

При свежем утреннике уходим в 8 час., проявляется солнце и освещает оригинально нагроможденный у берега гранит. Состояние моря покойно, легкий юго-западный ветерок позволяет поставить все паруса, и мы направляемся к китобойному заводу Мехавн, куда на буксире доставляют китов для обработки усов и жира. За несколько лье [39] на поверхности воды видны плавающие остовы китов, которые служат приманкою для чаек. Ровно в час приходим в гавань Мехавн. Гавань хорошо защищена, глубока и безопасна; в гавани стоят два китоловных парохода, несколько барок и деревянное здание завода. На первом плане у берега окровавленные остовы десятка китов, с коих жир уже отделен; поближе на мели четыре еще не разрезанных кита, громадные, раздутые газами, как бурдюки.

Не взирая на невыносимый запах, решаемся снять фотографии с этой гадости; но силы нас покидают, с моим слугою, который держит аппарат, делается дурно. Возвращаемся чуть живыми на палубу “Литвы” и быстро подымаем якорь, чтобы скорее убежать от этой заразы. Только на свободе, вдохнув свежий воздух океана, мы несколько оправились от удушливого запаха гнили. Несмотря на эту вонь, мужчины, женщины и дети все же живут в этой атмосфере. Приходим к заключению, что есть норвежцы, которые обладают чувством обоняния (нюхом) только для выгодных операций.

Отличная осенняя погода, какая бывает редко на Севере; никогда еще нам не приходилось любоваться таким контрастом цветов и освещения. Вот проходим мыс Нордкин, самую северную точку материка: не следует смешивать его с Нордкапом, который посещают туристы, — тот расположен на острове. Затем Вогельберг, гора птиц, где, как утверждает наш лоцман, десятки тысяч разной мелкой птицы взлетают при выстреле.

Заряжаются ружья, а я наставляю свой аппарат; подходим как можно ближе к горе, которая выступает мысом в море. От свистка парохода ни одна птица не шевельнулась; затрещали выстрелы и все ничего. Птиц уже нет, они еще до нас отлетели, и мы стреляли лишь по граниту. Не имея возможности отметить на своих пластинках отлет бакланов и чаек, фотографирую вид скалы. Через полчаса поворачиваем влево, окончательно покидаем океан и входим в пролив.

В 9 ч. стравливаем якорь в Можерозунде: над сорока маленькими, разноцветными деревянными домиками возвышается каменная белая церковь; позади колоссальная темно-серая гора, частью покрытая зеленым мхом. Якорь спущен на глубину 36 метров и тем заканчивается при самых благоприятных условиях 23-дневное путешествие наше по Ледовитому океану и Белому морю, которое в виду наступления осени и обычных в такое время года в этих странах бурь, нужно считать вполне удавшимся. [40]

Мы выходим в 8 час. утра при чудной погоде; море похоже на ртуть, по коей пароход оставляет за кормою длинные правильные веерообразные завитки. Вдыхаем полною грудью чистых, свежий утренний воздух, чем вознаграждаем себя после Вардэ и Мехавна. Проходя близ берегов, на которых то тут, то там у подошвы гор расположены луговые поляны, чувствуем в воздухе легкий запах скошенного сена. Нет деревень, нет трески; только небо, море и горы. Забыты зараженные рыбопромышленниками местности. Очаровательная страна Норвегия, но без норвежцев.

Проходим Магнозунд, окаймленный высокими крутыми берегами, потом Мазозунд, где киты весело кувыркаются в воде. Командир, желая ближе посмотреть на кита, повернул пароход по тому направлению, где он погрузился, но тот, должно быть, заметил маневр и вынырнул далеко в море.

Затем проходим бесконечное число узких каналов и высоких, покрытых мохом гор с громадным глетчером на заднем плане, откуда течет ручей и впадает в море. Это на берегу океана кусочек Швейцарии, которым любуемся, стоя на мостике, а далее чуть заметны хижины лопарей. Выйти на берег и поближе посмотреть на них едва ли доставит удовольствие, потому что предприимчивые норвежцы соорудили и тут фабрику гуано.

В 3 часа пройдя Рольфзунд, мы уже в виду Гаммерфеста, где в порте становимся на якорь, чтобы захватить почту и пресной воды. Вода Гаммерфеста проведена с гор к набережной и пользуется заслуженною хорошею репутациею. За нее взимают 18 крон, какое бы количество ни понадобилось.

На этом кончаю; подымаем якорь и в путь домой.

© OCR И. Ульянов, 2012 г.

© HTML И. Воинов, 2012 г.

Оригинал текста в библиотеке Электронная память Арктики