Д. Семенов, ОТЕЧЕСТВОВЕДЕНИЕ. ВЫПУСК I.СЕВЕРНЫЙ КРАЙ и ФИНЛЯНДИЯ. 1864 г.

[51]

7. Самоеды.

Устройство чума. — Платье. — Пища. — Оленеводство. — Отношения русских и зырян к самоедам. — Шаманы. — Семейная жизнь. — Характер.

Народ, самою природою поставленный в необходимость скитаться по диким пустыням Севера, должен был избрать себе род жилища, соответствующий бродячей жизни и соединяющий в себе два условия: предохранять от стужи и непогод и быть удобопереносимым.

[64] Жилище самоедов (Мя или Мядико, порусски чум) есть ничто иное, как конусообразный шатер, составленный из длинных жердей — нижние концы их вбиваются в землю в некотором расстоянии друг от друга, образуя кругловатое основание шатра, верхние же концы крестообразно связываются вмести. Летом чум обшивается берестой, а зимою оленьими шкурами: одно одеяло обкладывается вокруг шестов шерстью вниз, а другое шерстью вверх. Вверху чума оставляется отверстие для дыма. Разбив такой чум в полчаса или даже в менее времени, самоедка (это занятие всегда возложено на женщин) начинает помышлять об удобстве своего дома: изнутри и извне обкладывать его землею и мхом, а зимою обсыпает снегом; пол, для предохранения от сырости и стужи, устилает коврами, сплетенными из прутьев березы и метляка, на ковры накладывает оленьи шкуры, а стены чума убирает иногда подушками; боковое отверстие, заменяющее дверь, завешивается оленьей шкурой и всегда оставляется под ветром. Место против двери — (Синикуй) самое священное и служит хранилищем лучших вещей и самых лакомых съестных припасов. Никакая самоедка (инька) не смеет переступить чрез Синикуй. Это значило бы осквернить святыню, и они так строго чтут этот обычай, что редко случается, чтобы инька погрешила против него: оно было бы верным предзнаменованием какой-нибудь беды, и конечно после этого промысел был бы неудачен или же в следующую ночь волк зарезал бы несколько оленей в стаде. Одно средство для предохранения от беды — бросить в Синикуй горящий уголек, так как “огонь все очищает”.

Вообще, по понятиям самоедов, женщина почитается столь нечистою, что оскверняет всякую вещь, чрез которую переступит: веревка ли она; топор ли, оленья ли [65] шкура и пр. все делается нечистым и непременно должно быть окурено или вереском или оленьим салом.

Женщины и у крещеных самоедов считаются нечистыми, но они мало по малу отстают от обычая окуривать оскверненный вещи.

Вторая принадлежность чума — неугасаемый огонь. Он разводится на самой середине чума, под верхним отверстием, куда выходит дым, на особо устроенном возвышении или же на железном листе, который накаляясь, долее сохраняет теплоту в чуме. Материалом для огня служит мелкий, ивняк, вереск или березняк, который более тлеет или дымится, чем горит. Над огнем висят на крючках котлы для варения пищи. Вот образец всякого чума. И чум богатого хозяина от чума бедного — отличается или большим объемом, или большим количеством оленьих шкур, употребляемых на покрышку и постилку. Войдите в любой чум и по всюду найдете одну и туже сцену. По средине тлеет огонек, по чуму стелется дым, мужчины со сложенными на крест ногами, усевшись в кружок, вперили в огонь бессмысленный взор, куря трубки; тут же греются собаки и ребятишки грязные, голые, а инька, молча, чинит малицу или сучит нитки из оленьих жил.

Несмотря на нестерпимый дым и неопрятность, чум весьма хорошо защищает северных жителей от частых дождей и сильных метелей.

К свойствам климата приноровлена у них и одежда. Мужчины вместо рубахи зимою и летом носят на голом теле малицу, род мешка с рукавами, с двумя отверстии сверху и снизу. Малица сшита из оленьей шкуры и носится шерстью к телу. Поверх малицы надевают еще летом рубашку из тику или сермяги, а зимою савик. — Савик имеет покрой малицы, только с капюшоном, но надевается шерстью вверх. Обувь само[66]едов состоять из меховых чулок, на которые в летнее время надевают большие кожаные сапоги, а в зимнее узорчатые пимы, шерстью вверх. Женщины вместо палицы и совика носят одно платье янды. Это ничто иное, как кафтан, сшитый из кусков оленьей шкуры, окаймленный внизу собачьим, лисьим или бобровым мехом, украшенный разноцветными суконными лоскутками, подпоясанный кушаком, оба конца которого прикрепляются к большому железному кольцу, заменяющему пряжку.

Волосы самоедки заплетают по русски в две косы, к которым привешивают красные и желтые лоскуточки и ленты ярких цветов, в ушах носят серьги, а иные на шее бусы и разного рода ожерелья; щеголихи даже опутывают вокруг своей головы стальные и даже серебряные цепочки. Русские и зыряне, доставляющие им этот товар, пользуются их слабостью и разумеется берут в втридорога, а самоедка даже и бедная, не может отказать себе в удовольствии увешаться красными и желтыми суконцами и звонкими побрякушками; но эта страстишка, вполне извиняется другими качествами.

Самоедки весьма заботливы и трудолюбивы и поэтому на них лежит все домохозяйство: пока мужья и братья находятся на промыслах или же, возвратившись с них, беспечно отдыхают в чуме, женщины чистят посуду, пекут хлеб и готовят пищу, а в свободное время занимаются выделкой оленьих шкур и шитьем разного рода одежды. Но всей домашней работы не перечесть. Достаточно сказать, что самоедку редко можно увидеть без дела.

Пища самоедов состоит из хлеба, оленьего мяса, свежей соленой рыбы, диких птиц и ягод. Хлеба они употребляют не много, так, что средним числом приходится по 8 пудов на человека. Оленье мясо предпочитается всякой другой пище. Они употребляют его вареным, суше[67]ным, жареным, но в особенности любят сырое, дымящееся оленье мясо и теплую кровь только что убитого оленя. Чтоб вполне оценить наслаждение самоеда есть сырое мясо и пить теплую кровь, надо быть свидетелем обрядов, которыми сопровождается закалывание оленя и его съедение. Это настоящий праздник для чума: ребятишки от радости прыгают и бегают вокруг жертвы, иньки молча стоять в ожидании приказаний мужей и отцов; мужчины, как главные распорядители, кто держит оленя за рога, кто стоить с ножом, а сам хозяин, верною рукою, обухом ударяет животное в темя, после этого тотчас ему режут горло и перевязывают большую кровеносную жилу, потом вонзают нож в сердце, но так, чтобы вся кровь осталась во внутренности, с теплого еще вполовину сдирают кожу и наконец разрезывают его по всем правилам самоедской анатомии. Начинается кровавый пир: хозяин и, если случается, почетные гости берут себе самые лакомые кусочки — сало со спинного хребта, почки и филей, обмакивают их в горячую кровь и около самого рта вверх к носу, отрезывают куски ножом с искусством непостижимым; другие же гложат кости и ребра и запивают все это теплою кровью. Бедные инки приступают к трапезе после всех и должны довольствоваться объедками; несъеденное же мясо оставляют в запас, сложив его в синикуй. — К пищи самоедов надо отнести также и табак, как листовой так и тертый, который они жуют и нюхают с удовольствием. Я еще не видал, говорить Иславин, чтобы кто-нибудь отказался от этого зелья: старый и малый, женщины и молодые девушки все нюхают табак; но курят очень не многие, и то из маленьких костяных трубочек, в которые входит не более щепотки табаку.

К необходимым условиям существования кочующего жителя тундры без сомнения должно отнести оленеводство. [68] Оно заменяет самоеду всякое другое хозяйство, а потому при самоедском чуме вы не увидите никакого другого животного, кроме оленя и собаки, необходимой при стаде. В тундре без оленя нельзя быть, и без него самоед нищий; без оленя не могло бы существовать на севере кочевой жизни, а потому животное это располагает образом жизни своего хозяина. Когда олени съедят весь мох вокруг чума, самоеды переходят тогда на другое место. Все добро, чумовые принадлежности складывают инки в сани, а мужчины спускают собак и особенным криком дают им знать, чтобы они загнали к чуму оленей. Маленькие собачонки с лаем и тявканьем пускаются на оленей и полукругом пригоняют стадо прямо к чуму; на рога оленей, предназначенных в упряжку, самоеды меткою рукою, на всем бегу, набрасывают аркан или же загоняют стадо за протянутую веревку и на свободе выбирают и впрягают в сани оленей. Целым караваном тянется тогда все семейство по тундре как летом, так, и зимою в санях, и нигде нет им преграды: едут прямо на какой-нибудь определенный пункт по кочкам, по кустам, по трясине, и везде, есть проезд. Особенную способность показывает самоед при выборе места, где полагает стать чумом: при этом он соображается и с положением места, и с свойством мха — все тонкости неуловимые для оседлого жителя и это качество делает, что хозяин — русский или зырянин в оленеводстве не может обойтись без работника самоеда. Содержание получаемое работником от хозяина неопределенно. Обыкновенно в условия с работником входит уплата ясака в казну и продовольствование его и семейства пищей и одеждою. Пищу получают работники разумеется самую дурную; зарезанных волком или палых оленей, гнилую или мелкую рыбу и немного хлеба, а на одежду или лоскутья, остающиеся от шитья малиц на семейство хозяина и на продажу, или [69] поношенные платья. Наличная плата редко превышает средним числом 5 р. с. Самые способные получают до 15 р. в год. Но эти деньги редко достаются самоеду в руки: обыкновенно хозяин умеет так устроить, что к концу расчета работнику или ничего не приходится получить, или же самую малость из назначенной платы, снабжая и его и семейство в продолжении года лишнею пищей или — одеждою, сверх положенного в условии, вином, табаком, разными безделушками, и насчитывая на него потом долг, разумеется далеко превышающий ценность всех этих вещей. Сыновей работников, хозяева часто заставляют отслуживать за долг отцов, так-что, попав раз в работники, самоеды вечно остаются в кабале у русских и зырян. Не в лучших отношениях находятся хозяева самоеды к зырянам. — Вот как об этом пишет Максимов: “Толковые, сметливые зыряне, давно имея множество случаев вглядываться в характер своих туповатых соседей, пришли к весьма положительным и верным заключениям, что самоеды, из-веков обреченные на борьбу с природой, трудолюбивы, терпеливы, верны данному слову. Но, главное, имеют непомерную страсть к спиртным напиткам. Зыряне много не задумывались и, сговорившись раз между собою, привели дело в исполнение. Сколотивши кое-как достаточную сумму денег, они покупали обыкновенно бочку спирта и везли ее в тундру преимущественно в те места, где разбивалось больше чумов и, стало быть, где больше предполагалось добытого промысла.

“С льстивой речью, почетным поклоном, с добрыми пожеланиями всякого благополучия, на все четыре ветра, входит зырянин в чум самоеда, преимущественно богатого. Самоед располагался в его пользу, сажал поближе к огоньку, спрашивал согласия заколоть оленя, чтоб угостить потом дорогого гостя парной печенкой, еще [70] дымящимся сердцем животного; зырянин благодарит и предупреждает его своим угощеньем: без дальних разговоров тащит из рукава кубок (полуштоф) спирта, щедро разбавленного водой. Самоед давно уже знаком с этим напитком, любит его, считает необходимостью и ежедневно бы пил его помногу, если бы только взять было где: кабаки все по селениям, которые далеко ушли от чумов; ехать туда далеко, да и некогда; лесной зверь ежедневно лезет в пасти, кулемки, сети, капканы и черканы. Самоед готов уже сам купить; но зырянин желает сначала по подчивать даром, а потом уже потолковать и о цене. Пьют; у самоеда глаза искрятся: сердце обливается маслом, любо ему, что зырянин и иньку подчует, и подростку сыну подносит вина — и те пьют охотно по давней привычке. Самоед, пожалуй, рад и тому, что зырянин пьет всех меньше; им же больше достанется, и глаз не спускает с рукава гостя: не вылезет ли оттуда еще кубок водки на пущую его радость и веселье. Но кубка не видать; зырянин улыбается и выжидает своей поры; самоед не замедлить сказаться. — Изволь! — принесу и еще кубок, да только этот будет денег стоить! отвечает зырянин. Приносилось вино; у самоеда нет денег, а есть лисица, только вчера задавленная. Зырянин и этим не гнушается; осматривает лисицу: нога была переломлена, кормилась дома и вся в кость ушла, пушистая такая, десяти штофоф стоить; за полуштоф взять пожалуй, можно. Самоед не стоит за этим: зверь ни сегодня — завтра другой набежит, много эго таскается по тундре, а вино может уехать в другие чумы и тогда его не догонишь, пожалуй. Распивается и этот кубок; самоед уже потчует зырянина, свою иньку и сына. На третьем полуштофе самоед раскутился: напоил даже маленьких, разбранил зырянина за то, что тот мало пьет; требует еще водки, зырянин объяв[71]ляет, что вся; самоед не верит, говорит, что не стоит за пушниной, была бы водка. Зырянин выговаривает черно-бурую лисицу, трех песцов, пару оленей живых и — если не дрогнет рука, не треснет язык! — шкуру медведя, да уж (кстати) и сани, на которых можно была свезти выменянное. Он получает все это охотно, тем более, что не упираются ни отец, ни мать, ни дети: они же артелью помогают все это положить на новые сани и привязать по плотнее, чтобы чего-нибудь не свалилось Зырянин далеко уезжает к другим чумам; самоедин просыпается по утру, вспоминает вчерашнее и жалеет только о том, что не купил еще кубок вина про запас, на похмелье. В других чумах с зырянином ни хуже, ни туже.

“Через несколько дней, много через неделю или две, ижемец таким образом возвращается в свою волость с пустой бочкой, но не с одними санками и не порожними; вместо восьми оленей, привезших бочку, приводить он домой десять, двадцать, тридцать и более. Успех одного соблазняет и многих других; из редкой деревни по волости не поехали таким образом три-четыре дома, даже с ребятишками на подмогу, и редкому зырянину случится быть битым от догадливого хозяина-самоеда. Многие стали возить туда и другие товары, кроме вина; но все приезжали обыкновенно домой с большими барышами; все незаметно богатели: в какие-нибудь два десятка лет те же зыряне, которые нанимались в работники к богатым пустозерцам, сами теперь сделались хозяевами. Случился наконец и более крутой переворот: богатые самоеды, державшие стада штук то тысячи, пошли в пастухи к этим же стадам по найму от новых хозяев — ижемцев и благодарили еще, хвалили хозяев своих за то, что они не погнушались их скудности и не пустили их на едому, т. е. по миру, а взяли в кабалу. Мало по малу [72] богатели таким образом ижемцы в ущерб самоедам, увлекая в такой-же промысел и дальних пустозерцов. Некоторые из соблазнившихся легкостью барыша¹ и простодушнием самоедов, прибегали к постыдному, более крутому средству: они просто стали воровски, в темные ночи, уводить оленей из стад и, выучившись ловко вытравлять старые клейма, накладывали новые свои. Правда, что в настоящее время строго запрещено зырянам и русским возить в тундру вино, ловить в озерах рыбу; строго следят за кабалою и на базарах за фальшивою монетою, которой самоеды привыкли бояться, не выучившись распознавать; правда, что молодое поколение зырян негодует истинно на прежние нечестивые порядки отцов и дедов; но все таки самоеды ловятся и на фальшивые деньги, и на фальшивое вино, хотя и значительно реже против прежнего.

Нечистая дела соседей до некоторой степени пробудили в самоедах чувство самосознания, и даже мнения, как это доказано недавними примерами. Один самоед уже запродал крестоватиков и лисиц за условленное количество хлеба, одному из пустозеров и пил заручную, но пустозер, напившись раньше, заснул. Самоед не потерял ни сознания, ни присутствия духа на столько, что с деньгами и с запроданными крестоватиками ушел и сбыл добытых им песцов другому хозяину, на другой же день, а на третий “провалился в тундру, где его и с собаками не сыщешь”, как выразился мне сам простодушный рассказчик. Другой случай, удививший весь туземный край, совершился за несколько дней до моего при[73]езда. Один ижемец жил в оленях на тундре и преспокойно ковырял ложки или чашки в то время, когда двое самоедов поочередно отгоняли от его стада оленей; когда уже таким образом они отогнали половину, зырянин заметил это, заметил и обоих грабителей самоедов. Воры, не думая долго, бросились на пастуха и, чтоб он не кричал, набили ему в рот несколько горстей моху. По счастью, все это заметил, находившийся вблизи, другой пастух — ижемец: он побежал на помощь; один самоед выстрелил в него, но не попал. При мне же (в Мезени) самоед отвязал двух оленей от санок пустозера, ехавшего, под хмельком с мерзлой рыбой на пинежскую ярмарку.

Если теперь не поддаются самоеды обману русских полицейских чиновников (как бывало прежде), которые, вместо того, чтобы сбирать ясак с головы оленя, брали подать ту же, назначенную правительством, но с копыта, за то они до сих еще пор не знают настоящей суммы подати, особенно дальние. Русские и здесь придумали средство поживиться: они, за известную плату самоедскому старшине, берутся сбирать ясак с самых дальних и, приезжая в отдаленные чумы, получают не рубль указанный, а два, два с полтиной, смотря по тому, сколько захочется взять с этой суммы процентов за проезд и хлопоты при этом.

Хотя между самоедами считается более крещеных, нежели язычников, однако ж и те и другие привязаны еще к своему старому язычеству и своим ложным пророкам шаманам. Эти чародеи распространены по всему крайнему северу Старого и Нового света. Шаман заменяет там священника. Самоеды верят даже в существование верховного существа. — Нума покровителя стад. Он живет в воздухе и оттуда из грома и молнии посылает дождь и снег, ветер и непогоду. Видимое небо они также назы[74]вают “Нум”; звезды — члены Божие, а радуга — бахрома плаща его. Но этот бог вселенной слишком далеко от них и они охотнее обращаются к своим кумирам, так называемым “Хаге”, с которыми может советоваться всякий, между тем, как “духи” или “Тадебтзьозы”, открываются только волшебникам или шаманам. Они призывают своенравных духов волшебными заклинаниями, и делают их послушными своим желаниям. Большая часть самоедских идолов находится на острове Вайгаче. Знаменитейший кумир их состоит из большого куска камня, человекоподобной формы с остроконечной головой. Никто не знает, как очутился там этот камень; по его образцу самоеды сделали больших и маленьких кумиров из камней или дерева. Они одевают своих кумиров в оленьи кожи и даже украшают их разного рода блестками. Но отнюдь человеческая форма не необходима для возведения камня или дерева в сан кумира, он часто довольствуется какою-нибудь причудливою формою. В путешествиях своих самоеды везут своих домовых богов в особенных санях, чтобы они в случае нужды, подали им помощь во вновь разбитой палатке, на оленьем пастбище, на охоте и рыбной ловле.

Волшебники, которые имеют дело с насмешливыми злыми духами, называются Тадибами. Искусство их в некоторых семействах наследственное. Если требуют их услуг, они надевают чрезвычайно странную одежду, рубашку из замши, с бахромой из красного сукна; швы также выложены красным сукном и красные же эполеты украшают плечи. На глаза и на все лице свешивается лоскуток сукна, потому что не глазами, но внутренним взором тадиб проникает в тайны духовного мира. Голова остается непокрытой, только кусок сукна, служащий покрывалом, привязывается двумя узенькими, красными суконными полосками, из которых одна идет через темя, [75] а другая вокруг затылка. На груди тадиб носит железную дощечку. Главный тадиб берет в руки барабан, украшенный медными кольцами, оловянными дощечками и звериными хвостами; звуками барабана он будит от сна духов и выводить их из не деятельности. Он поет несколько призывающих слов.

Если напр. потеряется олень, то причитанье бывает такого рода:

Духи отвечают:

Это причитанье произносит шаман с мистической страшной мелодией. Помощник вторит ему и оба повторяют заклинание, растягивая каждый слог. Заклинатель, который сначала неистово стучал в барабан, вдруг перестает, чтобы расслышать слова уже прилетевшего Тадебтзио; ученик же его продолжает пить последние слова тадиба.

Когда тот кончить немой разговор с духами, то [76] оба тадиба испускают дикий вой, удары барабана раздаются forte и изречение оракула сообщается слушателям.

Если больной требует помощи тадиба, то хотя бы болезнь была и очень опасна, он начнет лечение не тотчас, но, подождет первой утренней зари. Если ему нисколько не будет лучше, то тадиб объявляет довольна умно, что больному ничто не поможет и не делает никакой попытки к его излечению. Если же больному действительно станет лучше, то тадиб делает ему экзамен; сперва он спрашивает его, не знает ли он, кто причинил ему болезнь, не было ли у него с кем-нибудь ссоры и драки и тому подобное! Если же больной не может дать никакого сведения, то спрашивает Тадибтзьозов, и во всяком случай заставляют их барабаном и воем позаботиться об исцелении болящего, а тому, кто виноват в болезни, причинить равное зло. Если же всемогущий Нум сам бывает побудительной причиной болезни, то никто не может ничего предпринять против его болезни. О собственно медицинских пособиях не бывает и речи; иногда употребляется леченье огнем: это любимая метода самоедских врачей. Они сушат кусок березовой выплавки, вырезывают из нее маленькие кусочки, зажигают их и кладут на больное место. Если горящая губка отпрыгнет от тела, то они называют это хорошим знаком: болезнь отпрыгивает тогда вмести с нею.

Кто хочет быть тадибом, тот должен иметь крепкое телосложение и, конечно, все нужные для этого таланты: искусное волнение, к которому привык волшебник, изнуряет нервы; за ним следует натуральное изнеможение. Молодые люди отправляются в ученье к знаменитым шаманам. Они должны приготовляться постом и уединением, и потом до тех пор обучаются своими наставителями, пока им самим ни объявится Тадебтзьоз. Как вей духовидцы, они полуобманщики и полуобманы[77]ваемые, которые сами верят в образы своей собственной фантазии.

Один крещеный самоед доверчиво сообщил Кастрену, что 15-ти лет он отдан был в ученье к тадибам, не смотря на то, что в семействе его было много превосходнейших шаманов. Два тадиба должны были быть его учителями. Они завязали ему глаза платком, дали барабан в руки и велели бить в него. Вслед за тем один из тадибов ударил его рукою по голове, а другой по спине. Это продолжалось с минуту. Вдруг появляется свет перед глазами ученика. Бесчисленная толпа тадебтзьозов показалась мальчику: ему чудилось, что они пляшут по его рукам и ногам. Ученик испугался убежал от тадибов, и тотчас просил священника окрестить себя. “После того” говорил он, “я не видел более ни одного Тадебтзьоза”.

У самоедов, также как у остяков и других сибирских народов, есть обычай — чтить память своих покойников жертвоприношениями и другими обрядами. Они говорят, что умерший, хотя даже прилично похороненный, имеет еще те же нужды и те же занятия, какие имел во время жизни. Потому частью в гроб, частью возле гроба, ставят сани, копье, устраивают очаг, кладут железный горшок, ножик, топор, огниво и другие снаряды, чтобы он мог достать себе пищу и приготовить обед. Как при погребении, так и несколько лет спустя родственники покойника приносят на могиле его в жертву северных оленей. Если умирает высокая, уважаемая особа, старшина или обладатель большого стада, то ближайшие родственники делают изображение его, которое сохраняется в палатке умершего и пользуется тою же почестью, какая оказывалась ему при жизни. К каждому обеду портрет обыкновенно выносится, каждый вечер его, раздевают и кладут в постель, каждое утро одевают и ставят на место покой[78]ника. Три года чтится таким образом истукан умершего, потом его опускают в могилу. Думают, что в это время тело сгниет, а с ним кончается и бессмертие. Только шаманы и умершие насильственною смертью пользуются преимуществом после смерти парить в воздухе, как непроходящие духи. Не смотря на это и на лакомые кусочки, которые достаются на их долю при каждом жертвоприносительном пиршестве, жизнь шаманов очень не привлекательна; взволнованное состояние, в котором они так часто находятся, потрясает их нервы и даже мозг. Их бледное лице, томные глаза, испуганный взгляд, нетвердая походка свидетельствуют о демоне, который разыгрывает в их внутренности.

И самоеды и остяки смотрят на присягу, как на дело высочайшей религиозной важности. Если против самоеда втайне совершено преступление, и если он кого-нибудь подозревает, то может требовать заподозренного к присяге. Если нет под рукою деревянного или каменного Хаге, он делает его из земли или снега, подводит противника к изображению, убивает собаку, разоряет изображение и говорит подозреваемому следующие странные слова: “Если ты совершил воровство, то ты должен околеть, как эта собака”. Приведение к присяге так боятся самоеды, что действительный преступник почти никогда не допустит до убиения собаки, но лучше тотчас признается в преступлении.

Страшнейшая же присяга совершается на хвосте медведя, которого все сибирские народы, от камчадалов до самоедов, почитают за одного из самых могущественных богов. Медведь в сущности не зверь, но под своей косматой одеждой скрывает человеческий образ вместе с божественной силой и мудростью. О медведе говорят всегда с благоговением; его называют не иначе как “прекрасное животное” “мохнатый старик”, “отец шуб”, а если иногда при случае и приветствуют его пулей или [79] стрелой, то при этом ему наговаривают так много комплементов, что он не может рассердиться ни на стрелу, ни на пулю.

Если самоед хочет жениться, он находить сперва свата, и вместе с ним отправляется к жилищу родителей своей избранницы. Но он не входит к ним, а остается перед хижиной, в своих санях, пока сват не исполнить его поручени. Если тот принесет отказ, он тотчас возвращается домой; в противном случай условливаются о цене невесты, и если сойдутся в цене, то жених входить в палатку, но после обручения уже более не посещает невесты. Перед свадьбой родственники невесты отправляются к жениху, который их хорошо угощает; потом сват надевает сбрую на четырех оленей, вешает им колокольчики на шеи, две передние лапы обматывает красным сукном и три раза объезжает вокруг жениховой палатки. Потом он точно также три раза объезжаете вокруг палатки невесты, где также задается пир, по окончании которого жених может войти. Тогда выпивают по доброй порции водки, подают вареное оленье мясо, а сердце животного отдают жениху. Вместе с этим прекращаются всякие церемонии; каждый пьет столько водки, сколько может и пьяные нередко вязнуть в снегу и замерзают. Жених остается до следующего утра в свадебной палатке, потом невеста садится в сани, а оленями правит мать жениха, которая объезжает вокруг его палатки. Там опять пируют, поют, бранятся и дерутся.

Кастрен присутствовал на одной самоедской свадьбе и рассказывает об ней следующее: “Когда мы подошли к свадебной палатке, никоторые из гостей уже без чувств лежали на полу. Другие валялись на улице с обнаженными головами, глубоко увязшие в снег, лица их были занесены снегом. Но вот — идет какой-нибудь подгулявший [80] супруг, ощупывает один труп за другим; наконец узнает жену свою, схватывает ее за голову, спиной обращает к ветру и наконец сам бросается возле нее на сугроб снега. Там бегает другой с кофейником, ищет свою возлюбленную, находит ее и вливает ей в горло немного водки. Здесь кто-то наткнулся на своего врага, наносит ему несколько коварных ударов и удаляется. Мы вошли в палатку, где друг возле друга сидели и лежали мужчины, женщины, дети, старики и молодые девушки. Между совершенно опьяневшими был и жених”. Наружность самоеда дика и мрачна, как тундра, по которой он бродит с своими оленями. Он мал ростом, у него широкие щеки, толстые губы, маленькие глаза, низкий лоб, плоский нос с большими ноздрями, черные, щетинистые волосы, лицо смуглое, борода жидкая. Общая черта в характере всех самоедов есть мрачный взгляд на жизнь и ее обстановку. Настоящие сыны льда и снега, они живут в отрицательном покое и оставляют без борьбы и сожаления жизнь, которую они едва ли могут любить, потому что она предлагает им много лишений и слишком мало наслаждений и радостей. Они недоверчивы и скрытны, как все народы, которые всегда должны быть на страже от сильного соседа.

Примеч. — Ст. “Самоеды” преимущественно извлечена из редкой теперь книги: “Самоеды в домашнем и общественном быту, Владимира Иславина 1847 г.” Кроме того статья дополнена некоторыми сведениями из Максимова (Год на Севере) и Грубе (Геогр. Очерки. 1).

<<< к оглавлению | следующа глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2013

© HTML Воинов Игорь, 2013