Д. Семенов, ОТЕЧЕСТВОВЕДЕНИЕ. ВЫПУСК I.СЕВЕРНЫЙ КРАЙ и ФИНЛЯНДИЯ. 1864 г.

[40]

5. Белуга и промысел этого зверя по наблюдениям и рассказам.

— Белуга подошла — рыбку обижает; невод наладили, к утру идем; не желаешь ли? С таким известием явился ко мне хозяин отводной квартиры поморского села Пурьемы — к с. в. от Онеги.

— Боюсь, не покусал бы зверь?

Хозяин на эти слова чуть не расхохотался.

— Нашел ты зверя злого! На-ко поди: да смирнее зверя этого и в поднебесной нету; даром, что с корову ростом, а разумом-то да смирнотой своей и теленка не осилит. Поедем, знай! Посмотри каково тебе смешно и любопытно будет! Я, видь, к тебе не врать пришел, а дело сказывать. Собирайся!

Через час он опять явился ко мне и принес орудия, с таким оговором:

— Я вот принес к тебе, чем ты и заняться можешь, чтобы и тебе и пай был. Едем мы двумя деревнями: наши с лямицкими один невод держат, поровну и дележ делают.

Орудия, принесенные им, оказались пешней и кутилом. Пешня было не иное что, как лом, которым раскалывают по зимам лед на всем пространстве России: тот же железный, в край заостренный наконечник, деревянная рукоять длиною около сажени, плотно прикрепленная гвоздями к самой пешне (наконечнику.) Кутило отличалось от пешни только тем, что железный наконечник (собственно кутило) на конце имел загиб, на подобие крюка, и палка не прикреплялась к нему гвоздями, а свертывалась и в деле служила только рычагом для усиления удара. К кутилу, в замен рукоятки, прикреплена была длинная (сажен 8-ми) веревка.

— Теперь, вишь, у нас время такое стоит, что трава не [41] дошла: страду затевать еще рано, о жниве и думать не-моги; только вот и можно белугу ловить. Она, на тот раз словно угорелая, только, кажись, на наши берега и лезет, удержу нет. Известно, тут только поддавай Боже, а мы четыреста рублев на серебро за свой невод потратили, да вот рублей по пятидесяти (тоже на серебро) ежегодь на починку изводим. Потому-что этот невод наш собственной.

— На каких же условиях берут на прокат от архангельских?

Хозяин на слова эти рукой махнул и потом примолвил:

— Там ведь это — неволя, по летнему взять или по зимнему берегу. Там, слышь, возьмут этот невод-от, да и думают: “Пошли-ко мол, Господи, зверя-то, что ни на-есть больше; было бы что за невод заплатить, да из остатков и себя бы не обделить, не обидеть.”

— И много ли, мало ли зверя придет, а половину выручки отдай неводному хозяину, хоть лопни: а другой раз закинешь невод и опять половину отдай; да хоть все лето мечи его — все половину отдавай. Так уж тот злодей-от и стоит над тобой, блюдет за каждым за твоим выездом. Там и выметывают, стало, быть-чаще; там уж и избушек сторожевых по берегу-то насыпано больше нашего; там и сторожей сидит много; оттуда и на Мурман мало ходят. Там уж, коли начала выставать белуга, много не зевают; как заприметят, сейчас кричат на берег: “Бог-де в помощь!” и выезжают.

— А как у нас-вот неводок-от свой завелся, мы и благодарим Бога; раз в год починишь его, да уж и не горюешь: знаешь, что невод этот тебе лет восемь, а не то и все десять прослужит; только имей ты за ним глаз да блюденье. Мы уж и упромыслим что на этих белугах, на сорок человек своих разделим, да дру[42]гого уж и не знаем никого. И части мы эти делим поровну, потому как все равные деньги на невод клали, всякой на промысел идет на своих харчах, со своим достатком. Вот этак-то мы и ловим белуг по летам: три недели в Петровом посту (с Прокофья косить начинаем), за три недели перед Ильиным днем. Дело-то и идет у нас ровно, и плеч-то наших не давит, не тяготит.

— А видал ли ты невод белужий?

— Нет еще не случалось…

Сами плетем, и которые и соловецким монахам заказывают (да берут они дорого.) Сити мы эти плетем из бичевок голанских, сколько можно толстых; ячеи в этой сити по шести верхов (вершков) в поперечники, за тем, что на рыбу тут не надеешься; рыба тут самая большая проскочит; а белуга зверь такой, что хоть ты в сажень ячею-то делай, не проскочит. Невод этот на саду сидит сажен с тысячу, да веревок одних у него с целую версту. Так-вот, смотри, какой большой невод этот. А затем и белуга — сальной зверь, а не кожной, как бы лысун, али нерьпа, заячь. И тех к нам много приходит; да ладно! с тем и прощай!.. ложись отдыхать и я тоже, потому карбас-от уж налажен и про твою милость.....

Рано утром разбудил он меня еще в сумерки, или в тот полусвет, который держался в это время с час между вечерней зарей и утренней, так-что ночи, в собственном смысле, решительно не было. На карбас свой он поставил кадушку с просоленной треской, бросил мешочек с ржаным хлебом и житником — небольшим караваем ячменного хлеба, который можно употреблять в пищу только в тот день, когда он испечен, и который, за ночь, для следующего дня так черствеет и портится, что положительно становится негодным к еде, [43] окаменелым. Три пешни и три кутила лежали тут же, подле нас, в карбасе. Мы отправились.

Долго мы ехали греблей; долго впивал я дыханием своим бесконечно чистый, несколько свежий морской воздух; долго любовался и на безграничный, глубоки- глубокий свод неба, нависший над нами с его солнцем, с его светлой, нежной лазурью. Наслаждением подобного рода можно упиваться, но трудно передавать после всего того, что уже давно было не один раз сказано и поэтами, и живописцами. Солнце успело уже озолотить берег и тотчас же, скорее чем в мгновение ока, осветить и нас, и наше море на всю его бесконечную даль, от севера к югу и от востока к западу.

Мы были уже почти подле цели.

С десяток карбасов плыли в дальних от нас местах Онежской губы; несколько из них, перед нашими глазами, повернули от соседней к ним луды и, как видно, гребли усиленно в нашу сторону. Быстро отделялись эти карбасы от туманной луды; быстро перебирали лодочники руками; в свежем воздухе моря доносились до нас резкие, дальние крики. На крики эти хозяин мой заметил только одно:

— Чуть не запоздали! обметывают уж!

— И тотчас же повернул руль влево, и наш карбас направился прямо к берегу, в сторону от тех карбасов, с которых, по-видимому, раздавались крики. У берега чернелось еще нисколько карбасов, и, как видно, без всякого дела. Вероятно, и наше место было там же. Впереди, прямо против берега, к стороне, затянутой в туманную хмару луды, белелись, словно большие клочья морской пены, спины белуг. Одна зашипела почти подле самого нашего карбаса и успела обнаружить и горбатую спину, и какую-то диру на ней, откуда вылетали [44] фонтаном не высокие, но быстро вымеченные брызги воды, серебрившиеся на лучах солнца…

— Пошла оттыкать пробку, свинья морская! — постой; будет тебе ужо на орехи; чуть не спихнула, проклятая! быстро заметил хозяин.

— А разве бывает этак? спросил я.

— Нет не бывает, никогда не бывает! Разве сами спехнем ее, я ей, проклятой, нас не опружить, отвечал он мне не охотно, каким-то сердитым голосом. И сильно прикрикнул мой хозяин на работников, чтобы те гребли сильнее, круче бы налегали на весла.

Послышались с его стороны ругательства и во всем составе его начались судорожные, нетерпеливые движения. Видно было, что теперь-то наступала для него самая горячая, самая важная пора; к тому же, как я заметил, все карбасы, ближние к берегу, отвалили и плыли по направлению к тем карбасам, которые от луды ладились к берегу, и по прежнему продолжали выбрасывать сеть, беспрестанно путаясь в веревках, и по прежнему неслись оттуда сильные, громкие ругательства. Их даже можно уже было расслышать целиком, когда мы вдруг круто повернули к тому же месту, дальше от берега. Мгновенно схвачена была с ближнего карбаса и наша длинная веревка, которую мы спешили выбирать в то время, когда другие передали ее на следующий карбас. Долго, до обильного пота, тащили мы конец толстой веревки и перебрасывали ее соседям, до той поры, пока не выбросали всю, пока не почувствовали в руках ячеи невода, круто и сильно опускавшегося тяжестью своею ко дну, пока, наконец, и мы не очутились, в свою очередь, крайними. Видно, поспали во время! Быстро гребли мы веслами и бежали за веревкой; быстро закручивалась эта веревка уже прямо против нас. Думаю, час целый выжидали мы, когда, наконец, попадет эта веревка в наши руки, после того, как обойдет сеть [45] меньший округ. Белуги между-тем продолжали кувыркаться, разгребая ластами воду на две струи, но уже не в разброску одна от другой, а почти все около одного места, ближе к середине того круга, который описывал вымеченный невод. Зверь выстает заметно чаще и как будто сердится, у него захватывает с натуга и от гнева дыхание и он спешит вдохнуть свежим воздухом и, если уже возможно это, так в последний раз перед смертью, которая висит на носу.

Между тем крики со всех карбасов, съехавшихся теперь на близкое друг от друга расстояние, превратились в громкий, базарный гул: все невероятно спешили, все как будто обижены были тем, что не по их желанию начали, не по их воле продолжают и, стало быть, неудачно окончат. Вдруг раздался сильный плеск по воде веревки, сопровождаемый сильным, громовым эхом в горах. Раздалась опять сильная, громкая брань и, в мгновение ока, несколько карбасов, в том числе и наш, юркнули через эту веревку в середину того заветного круга, который описал невод, и где, на этот раз, уже реже выставали белуги, вероятно, утомленные. Быстро хватал хозяин мой кутило и бросал его выстававшему зверю, сколько можно было заметить это при скорости удара, прямо в дыхало (в дыру, пускавшую фонтан); с быстротой молнии выхватывал он из кутила палку, бросая ее прочь, в лодку, и в тоже время с поразительной ловкостью выбрасывал в воду и всю веревку, привязанную к кутилу. Другой конец этой веревки он задеживал за карбас, и опять-таки, ни минуты немедля, хватался за новое кутило; некоторое время спешливо внимательно высматривал он на воде выстававшего зверя, держа настороженным оружие смерти. Веревку, сколько я мог заметить крепко держал он у ратовища (палки), с тою целью, чтобы не спрыгнуло с него кутило, и быстро выхватывал [46] палку-ратовище, и ослаблял и кидал всю веревку до дальнего конца в то время, когда замечал сначала спину, а потом и дыхало зверя, как черное пятно зиявшее мгновенно, тотчас же.

Таким образом выметал он все свои три кутила (в карбасе лежали только пешни) в то время, когда, опомнившись — он от тяжелых трудов, я от внимательного выслеживанья за его движеньями и движеньями людей соседних карбасов — мы заметили себя у самого берега, на который первые выскочившие из лодок с уханьем и той же бранью тащили сеть. Тоже сделали и мы. Впрочем, несколько карбасов еще ездили кругом сети, болтавшейся в воде, и с них, время от времени, еще выметывали кутила, но, вероятно, уже последние. Некоторое время слышалась эта буркотня, но и она вскоре смолкла. Чайки, все время кружившиеся над белужьим юровом и спешно выхватывавшие из рта зверя рыбу, в несметном количестве кружились теперь над нами и густой темной тучей над неводом. Визгливый, разноголосный крик их возмущал душу; но всем было не до них. Начиналась самая трудная, самая спешная пора работы, хотя и со всех уже пот лил градом, хотя весьма многие с трудом переводили дыханье. Крики и брань прекратились. Стадо пойманных, застигнутых в врасплох белуг, на прибрежных кошках обмелело: некоторые из них выставили на показ всю свою огромную тушу, богатую салом. Видна были гладкая, без шерсти кожа, изжелта белая, у некоторых с мертвою просинью; на одном конце туловища виделась голова, в зашейке которой чернило дыхало, величиною около полувершка в диаметре, на другом конце хвост длиною с пол аршина, толщиною пальца в три, обтянутый белою кожицею, отливавшею по краям пепельным цветом. На плечах виделись ласты — крылья (как называли промышленники), [47] имеющие некоторое сходство с небольшими свиными окороками, четверо-угольной, продолговатой фигуры. Задние ласты, лафтаки, не были больше сажени, и весь зверь, длиною аршин семь, растянувшийся по земле, со своею горбатою спиной, головой небольшою, сравнительно с остальным туловищем, глядел решительным подобием небольшого кита, к породе которых, вероятно, и принадлежит белуга эта, вернее Белуха, которую не надо смешивать с белугой — рыбой.

Пока я занимался рассматриваньем фигуры невиданного мною, безобразного зверя, промышленники кротили, т. е. пришибали пешней в дыхало тех зверей, которые шевелились еще и грозили, при малейшем невнимании и оплошности, опрокинуться в воду и уйти от них в руки других счастливцев, на берег к которым их может выкинуть морская волна. Промышленники наши, перекротивши всех зверей поочередно и немного отдохнувши и заправившись пищей, начали свежить добычу. Для этого они сначала отрубали голову, хвост и четыре ласта, затем, сдирали шкуру с салом вместе и не буксировали его на карбасы затем только, что были на берегу, но мясо бросали тут же, предоставляя его на съедение собакам, которые стадами прибегают сюда не только из ближних, но и из дальних деревень.

— Куда же пойдет кожа звериная, если сало в продажу? спросил я хозяина, не отстававшего от других и молчаливого во все время работы.

В ответь на это он только приподнял ногу, показал подошву и пощелкал в нее пальцем.

— На это идет, да на другую кою мелочь — отвечал мне за него уже другой соседний мужик. Кожа белужья — не кой клад, эта не нерпичья кожа: та лучше, та барышнее.

[48] Затем опять следовало молчание; видимо, все с сосредоточенным вниманием занялись работой своей. С трудом, после долгого ожидания с моей стороны, нашелся еще один словоохотный. Он говорил мне:

— Вот все, что ты теперь видел, барин, дело хороше. Промысел наш на твой счастливый приезд ловкой задался.

— А как приблизительно?

— Да коли ста два зверей попало, рублев на большую тысячу будет; ста по два рублев на ассигнации придется на брата. На это и сети поправим; порвала же, чай, зверина, не без того: бесится и она — как вишь, не смирна теперь; мечется же, шибко мечется, живот-от свой горемышной жалеючи.

— Этакой-то промысел мы на редкость делаем! — подхватил рассказчика уже третий, вероятно, желавший тоже отдохнуть и тоже доказать мне свою бывалость и знание. Больше всего мечем сети на мелях у Ягров, у Кумбыша, у Омфалы, у Гольца (острова это такие живут). Там-то вот мы эти сети и спущаем на кибасах (поплавках деревянных). Зверь — от в них сам заходит и путается: мы его только на мель тащим да кротим пашней. А там свежуем, спустим в воду, привяжем на веревку к корбасу, да и везем в деревню. Зверя потри, по четыре и здесь попадает. Дележ на ромшу каждую после бывает…

— Что же это такое ромша ваша?

— А ромша: вот все мы, все обчество наше — артель бы, к примеру. Вот нас теперь 12 карбасов; на каждом карбасе по четыре человека и малолетки ребята тут же: их дело промысловую избу чистить, ложки мыть, зверя караулить, когда мы спим. Это ромша. А жир — от, что с кожи режем, шелегой зовем; а согреется он да закиснет — сыротоком слывет. Вот тебе и все!

[49] Дальнейший уход за зверем состоит в том, что сало его вытапливается немедленно по улови на салотопенных заводах. Это не иное что, как, простые ямы, вырытые за селениями на берегу реки или того же моря. Яма салотопенная по обыкновению обкладывается простыми камнями и кое-как на скоро обмазывается глиной; тут же подле по сторонам ямы, вкапывают два столба с шестом или стягом, на который и вешают котел с салом; снизу разводят огонь. Перетопленное сало сливают в образы (кадки, сделанные из бочек, перерубленных пополам, на два образа). В этих образах сало стоит и отстаивается двое суток; верхний отстой переливают в бочки через решето и пускают в продажу под именем сала 1-го сорта. Нижний отстой или гущу, названную барда, перетапливают еще раз и таким образом получают 2-й сорт сала, цветом несколько темнее первого. Слитое в образы с двумя днами сало этого сорта иногда дает новый отстой — третий сорт, называемый просто мазью и идущий для домашнего употребления, например, для смазки сапогов — бахил и пр. Сало звериное обыкновенно (перед тем как топить его на огни) стружат, т. е. режут на мелкие куски особым орудием, имеющим форму серпа, для того, чтобы сало легче таяло. Сложенное в образы и умятое тут деревянным пестом для устою, сало белужье, нерпичье, лысуновое (нерпа, лысун, морской заяц — туземные названия различных видов тюленя) и моржовое иногда тает от действия летнего солнца, иногда получается лучший сорт, более ценный в продаже и известный под именем сыротока, Харавины, т. е. шкуры, обыкновенно сушат на земле, распяливая на палочках, в которых, для скорости дела, намечают скважины. Чтобы очистить шкуры эти от шерсти, их обыкновенно распяливают на деревянных рамках и в этом виде опускают в воду недели на две и больше. Для этой цели предпочитают [50] опускать рамки на самое быстрое место реки или моря. Все припасы и орудия складываются в сараи, которые таким образом дополняют общий вид всех салотопенных поморских заводов. В этих же сараях хранится и звериное сало и в бочках и еще в обрезах. Морж дает этого сала средним числом от 10 до 15 пудов, заяц морской — от 5 до 9, лысуны от 5-10, нерпа (самая большая) 3 пуда; белуга, как выше сказано, дает от 15 до 20 пудов.

Примеч. — Из известного сочин. Максимова “Год на Севере” заимствованы два отрывка почти целиком — Тундра и Белуга, и кроме того книга послужила хорошим материалом для дополнения других статей. Эта книга по нашему мнению заслуживаете особенное внимание по трем причинам — по поэтической живописной рисовки картин северной природы, по историческим исследованиям, по искусству излагать некоторые рассказы древним, чистым новгородским говором, сохранившимся до сих пор на отдаленном сивере России. Максимов так усвоил местный говор, что слог его испещрен туземными выражениями, почему книгу его надо читать медленно, с объяснениями.

Пределывать же статьи Максимова я не решался, потому что во первых не хотел уродовать местного говора, а во вторых желательно, что бы вся книга Максимова была прочтена, а это возможно только тогда, когда молодые люди, с помощью учителя, разберут и прочтут хотя приведенные отрывки. Мы хотели привести еще один отрывок “Рассказ куйского старика;” но нам не позволяло это сделать право литературной собственности. А жаль! Этот отрывок отличается теплотою чувства, прямо записан со слов старика местным говором, весьма живо и наглядно знакомить с страданиями отважных промышленников, которых судьба забросит зимовать на какой-нибудь пустынный, необитаемый о-в в роде Новой Земли. Советуем прочесть этот отрывок, если найдется в библиотеке книга.

<<< к оглавлению | следующа глава >>>

© OCR Игнатенко Татьяна, 2013

© HTML Воинов Игорь, 2013