А. Щапов, литературно-политический журнал “Русское слово”, март, год шестой, 1864 г.

О ВЛИЯНИИ ГОР И МОРЯ НА ХАРАКТЕР ПОСЕЛЕНИЙ.

Не один ум человеческий был главным фактором и в новой, европейской истории. До XVI века, до появления Novum Organum, указанной Бэконом, до открыли Коперника, Галилея, Декарта, Ньютона, до появления этих, по выражению Гизо, первых pensiers libres, до “великого восстания” ума человеческого в XVI веке, – природа еще могущественно направляла движете истории и владычествовала над умами, как можно видеть из борьбы мистики и схоластики, номинализма и реализма. Альпийские горы Швейцарии, не даром долго служили разделительной цепью между образованным греко-римским югом и варварским кельто-германским севером Европы. Урал составлял вековую преграду для распространения русской колонизации и европейского образования в Азии, на востоке. Не будь, представляемого Европой, богатого географического расчленения, – история ее была бы другая. Счастливое береговое развитие и разнообразное очертание материка, океаническое положение и тяготение ее береговых, приморских стран, естественно обусловившее открыло Нового света, с открытием новых океанических материков, неизбежно вызвало, создало новое направление европейской истории и цивилизации. Влиянием или указанием самой природы вызваны многие открытия в области естествознания – этого главного и могучего рычага современной и особенно будущей цивилизации.

– Да, как ни стремится человечество, по словам К. Риттера, высвободиться из под влияния грубых натуральных сил, а отдельный человек – от той глыбы земли, на которой родится, – все-таки разные племена и народы еще во многих отношениях суть живые отпечатки природных форм и типов тех местностей, где они нарождаются и воспитываются: “Человек, говорит тот же географ Риттер, есть первый член этих явлений высшего организма. Подобно как всякий человек в различные периоды своей [106] жизни должен пройди различные исторические возрасты дитяти, юноши, мужа и старца, так и всякий человек в пространстве служит зеркалом своей местности. Житель Севера и Юга, Востока и Запада, обитатель Альпов гористого Тироля, Батавец – житель голландской низменности – всякий человек есть представитель своего природного жилища, где он родился и воспитывался. В народах отражается их отечество. Местные влияния ландшафтов на характеристику их жителей, на образ их и телосложение, на форму черепа, на цвет, темперамент, язык и духовное разите, неоспоримы. Отсюда и происходите бесконечное разнообразие явлений, равно и в образовании, и в характерах, и в стремлениях различных народов. Антропологи и этнографы, наука о человеке и народах, суть важнейшие комментарии для географии и топографии.

Предполагая в особой статье представить подробный очерк влияния различных природных форм и типов – гор, горных стран, лесов, низменностей и степей, рек, речных систем и долин, волоков, тундр, моря и проч., здесь мы предлагаем краткий отрывок о сибирских горных поселениях каменщиков и о русских поморских поселениях.

Не одни азиатские нагорные выходцы, но и мирные русские колонисты, искавшие главным образом свободы совести, испытывали на себе могущественное влияние гор и горного быта. Так в Алтайских горах, в скалистом Бухтарминском крае, в русской нагорной алтайской окраине, еще в прошлом столетии поселились разные добровольные великорусские и сибирские выходцы, преимущественно крестьяне русские и ясачные. Они заселили там до 8 деревень. Поселения их известны под именем каменных; их жители, говорят, живут “в камнях” или “за камнями”, откуда и происходите наименование каменщиков или ясачников, так как на них наложен был ясан. Они состояли в ведомстве бийского округа Томской губернии, теперь же находятся в ведении бухтарминской волости. Первоначально они платили свою дань мехами, впоследствии деньгами. Поводом происхождения их послужили в шестидесятых годах некоторые беглые раскольники, весьма многочисленные в Сибири, в то время, когда правительство начало вызывать ветковских, стародубских, турецких и австрийских выходцев – русских раскольников к добровольному переселению в Россию и доброволь[107]ному же поселению, где угодно, в низовьях Волги или в Сибири. Первые алтайские каменьщики было выходцы из Колыванского горного округа и поселились по верховью Ульбы на север от диких Холсунских гор. Но когда один из их был пойман, и открыл притон своих прочих товарищей, то последние бежали еще далее в самые дикие, скалистые пустыни, на восток от Бухтарминска, через высокие горы, в дебри, которые опустели со времени, тогда еще недавнего, уничтожения джунгарской власти. Однако же, оттуда они иногда приходили в русские деревни Алтайского горного округа, в которых жили их единоверцы – раскольники, подкреплявшие их старинные верования и фанатическое пустосвятство. Многие иго этих деревенских жителей, равномерно отступившись от своих общин и по примеру первых раскольников поселенцев, ушли в скалистый бухтарминский край с своими женами и детьми. К ним бежали и великорусские бегуны, беглые крестьяне, мещане и солдаты, последователи только что появившегося в 80-х годах прошлого столетия согласия Евфимия – беглого солдата из переяславских мещан. Каменщики для всенародного сведения и для привлечения к себе беспоповцев распространяли особые маршруты, в которых подробно описывали дорогу за Камень. Новооткрытые горы магически притягивали бегунов. Проповедуя “скрытие”, всячески домогаясь его от всех антихристовых порядков и властей общественных, – они очень хорошо понимали, что скалистая гора – самая лучшая крепость, или ограда для спасения от преследований. И вот, бегуны присоединялись к горным алтайским каменщикам. Все это новое народонаселение, на юге от Холсунских гор, построило себе хижины в самых диких горах Бухтарминских, подле самой китайской границы по горным рекам Бухтармы и по притокам Язовой, Белой и Черновой, под защитою скалистых высот. Сначала они жили здесь совершенно мирно, занимались скотоводством и земледелием и, побеждая шаг за шагом естественные преграды, стоявшие на пути их труда, были вознаграждены за свои усилия обильными жатвами. “Все эти поселения, на самой крайней китайско-сибирской границе, замечает Риттер, заслуживают внимания, ибо принадлежат к таким общинам, которые, без всякого пособия от правительства, развились свободно и быстро.” Они достигли полного благосостояния, не смотря на то, что сложились из [108] преступников, беглых и одичалых. Это одна из тех замечательных колонизаций, которые, наперекор естественным условиям, создаются исключительными историческими обстоятельствами. Казалось бы, жители ее должны были наслаждаться в тишине и мире богатою производительностью края, улучшать способы своего быта и, пользуясь полной свободой, невозмутимо отправлять свои религиозные обряды. Тем более этого нужно было ожидать, что горные каменщики все были староверы и беглецы, которые для того собственно и бежали в горы, чтобы здесь свободно сохранять свои верования обряды. Бегуны, кроме того, ничего так не жаждали, как спасительного “скрытия”, совершенного разрыва всякого сообщения с жителями городов и сел: града настоящего не имам, говорят они, но грядущего взыскуем. Они желали, как можно подальше быть от людей. Но что же вышло из них в этих высоких скалистых горах, где горные породы представляют самые странные фигуры в причудливо-величественных формах колонн, корытообразных углублений, огромных агрегатов, ущелий, вершинных выпуклостей и горных углов, где с бурливым шумом бьются из скал в пропасти естественные каскады и проч. Вольный воздух гор, дикая природа скалистой, страшной пустыни, оглашаемая только ревом диких зверей, да гулом и журчаньем рек и ручьев, пустынный вид грандиозных каменных груд, налегающих одна на другую, угрожающих обрывами, мертвое однообразие волнообразных, скалистых горных гряд, гребней и снежных вершин, дикая даль в глушь, идущая между скалами, по перелескам и лесам горным, дикие пещеры – все это каждодневно действовало на здоровые, мощные натуры горных каменщиков и дикостью своей естественно одичало их. Горы с их скалистыми защитами неволено внушали им бесстрашность, смелость, отвагу. Простор горных высей и далей воспитывал в них волю, буйную, просторную, несдержимую. Жизнь среди хищных зверей, охота за хищными зверями развивала в них самые хищные наклонности и страсти, при отсутствии умиряющих и облагораживающих условий просвещенной человечности и благотворных начал общественной жизни. Вдали от общин, от городов и сел, постоянно, каждодневно, ежеминутно одни, вечно с одними и теми же, хотя и величественными, но дикими видами скалистой горной природы, вечно с одним и [109] тем же бедным умственным запасом для бесед, для обмена мыслей и чувств, которые так же жизненно необходим для человека, как обмен веществ в организме, вечно на виду только друг у друга, с отсутствием оживляющих, радующих или потрясающих новостей, вечно в диких ущельях, утесах хребта, в диких лесах гор, с дикими зверями, с дикой, хищной жаждой добычи, – эти горные каменщики невольно должны были одичать. А вместе с дикостью являлась и леность, холодность к мирному земледельческому и торгово-промышленному приобретению средств благосостояния, к честному и постоянному труду. Вольный воздух и простор гор расширял грудь для вольного, просторного размаха сил; дичь скалистых груд, гор, внушала дикие порывы в одичалых натурах. Ленивая жажда легкой наживы и вся атмосфера скалистой дикой природы, воспитывающая только диких зверей и дикие произростания, возбуждала в одичалых горных натурах каменщиков фанатически-дикие, хищнические инстинкты. И вот, таким образом, скалистые горы, во взаимном действии с физиологическими законами, претворяли, преобразовывали горных каменщиков из мирных ревнителей староотеческого благочестия, искавших свободы верования, покоя, тишины и “скрытия”, – преобразовывали их в самых хищных горцев; из мирных, трудолюбивых поселенцев-земледелецев делали из них одичалых, хищных разбойников. В скалистых горах, им уже на ум шло не старое благочестие, не мирное развитие учения Евфинмия, а кружила голову, кругом с вершин скалистых гор видневшаяся и манившая хищные взоры, богатая нажива на счет чужих добытков. Не “скрытия” уж они желали, а явных, наглых, разбойнических набегов. И вот, все эти последователи старого благочестия стали, на горах Алтайских, страшными хищниками; из согласия религиозного обратились в согласие хищническое, в банду разбойничью. Они, как настоящие горцы, так быстро и ловко делали набеги, разбои и похищения, что алтайское управление не могло их изловить: чрезвычайно трудно было настигнуть виновников в их отдаленных дебрях. Они, между тем, все более и более завлекали мародеров, беглых из горного округа; и не только каторжники и преступники искали у них убежища, но даже рудокопы и заводские работники, отчасти даже мастера, по какому-то странному фанатизму, мечтали обрести там лучший мир. К этим беc[110]порядкам вскоре присоединились воровство, похищение жен, убийства и другие преступления, отчего первоначальное спокойствие раскольников в этом убежище обратилось в страшное безначалие, вызвавшее вооруженные действия. По большей части каменщики жили тогда набегами и разбоем, как браконьеры; появлялись во всей окрестности и, считаясь лучшими стрелками, устрашали все соседство. Головы их были оценены, и где только они попадались, их тот час расстреливали; однако же действия русских разъездных команд были вообще безуспешны: их партии возвращались из скалистых дебрей обыкновенно с большим уроном. Также бесплодны были нападения соседних китайцев, желавших отомстить им за многократные набеги на при-иртынских киргизов, которые, впрочем, где только могли, платили раскольникам тою же монетою. Таких буйных хищников заманивают и воспитывают скалистые горы и дебри. Совсем не тот мы увидим уже в предгорных речных долинах, равнинах и на умеренно-возвышенных плоскостях. Это мы видим на тех же каменщиках, как они переменились в нынешнее столетие, вышедши в 1791 году из скалистых гор и ущелий в предгорные речные долины, в соседство с мирными земледельческими, торгово-промышленными и горно-заводскими общинами. Другие условия окружающей природы дали и другое направление жизни этих выходцев.

Теперь перенесемся с юго-западного горного хребта на северо-западный, скандинавский. И здесь также весьма типично и резко отпечатлелось влияние гор на характер финского населения. Это особенно ясно обрисовывается на лопарях оседлых, приречных и приозерных и на лопарях горных, кочевых. Тогда как первые все больше и больше стремятся и привыкают к прочной оседлости, к колонизации, порываются основать прочный торгово-промышленный быт на речных долинах и приозерных низменностях, – так называемые горные лопари, напротив, не любят оседлости, а любят горные кочевья и странствования, постоянно переходя с оленями с одной горной возвышенности на другую. Прежде они даже и жили, по словам соловецких писателей, как дикие звери, в каменных пещерах, поклонялись горным камням и питались всякими животными и зверями, какие бы ни попались под их горнохищническую руку. Правда, и лопарь-рыбак низменник в постройке своих домов не оказал особенных успехов в строительном искусстве, [111] но если же он построил дом, то уже невольно заводит и овцу, заводит корову: через это уже он мало по малу стационируется, приближается к прочной оседлой жизни. Если он иногда еще кочует летом и зимой, то все-таки он уже только на половину номад и образует, таким образом, средний член между горным лопарем и колонистом. Рыбаки-лопари находятся теперь в переходном процессе, но все такие переходы трудны, и у енарских лопарей такой переход от состояния номадов к твердо-оседлой колонизации мотивируется экономическим упадком. (Кастрен, 120-121). Как в лопарях-рыбаках приречная рыболовная жизнь и рыбная пища развивают слабосилие и мягкость, даже вялось нравов, так, напротив, в горных лопарях горная жизнь и горно-животная пища развивала наибольшую силу, свежесть, дикость и даже грубость. Лопари низменно-оседлые мягче нравами, цивилизованнее, развитее, а горные лопари, остаются дикарями, помадами, грубыми и дикими. Но мы лучше приведем здесь прекрасную характеристику глубоко-наблюдательного филолога Кастрена. Обрисовавши быт и нравы лопарей-рыболовов, колонистов, Кастрен так говорит о лопарях горных:

“Горные лопари в религиозном и нравственном отношении стоят гораздо ниже лопарей-рыболовов. Это происходите не только от их кочевого образа жизни, но и от незнакомства с тем языком, на котором до сих пор преподавалась религия… По настоящему древнему обычаю жителей севера, он (горный лопарь) любит отстаивать свое на основании кулачного права; он часто дерзок на словах, и груб, и высокомерен в обращении. Иначе и быть не может, ибо горные лопари, хотя уже и приняли христианство, но все-таки принадлежат к числу диких народов. Эта дикость, очевидно, проявляется уже в их наружном образе жизни. Начать с того, что они, подобно большей части других дикарей, живут в жалких шалашах... (Дальше Кастрен описывает устройство этих шалашей, гоатте).... Сам он (горный лопарь), с своею прислугою, следует за стадом оленей и располагается иногда в каком-нибудь снежном сугробе, а иногда в так называемой лавву, жилище, которое своим устройством уступает даже обыкновенному шалашу, гоатте... Такие странствования, по показанию Кастрена, совершаются два раза в месяц. Кроме того, горные лопари весною отправляются к морскому прибрежею, а осенью возвращаются на горы. Как ни [112] затруднительны такие путешествия; но еще большим неудобством горный лопарь подвергается от постоянного надзора за своими оленями. День и ночь он должен охранять этих животных от волка, этого хитрого врага, который из-за куста выжидает удобного случая, чтобы напасть на добычу... К древесной коре которая (сверх мяса и хлеба) составляете важную пищу для лопаря-рыболова, горный лопаре не имеет надобности прибегать... Из представленного выше краткого очерка видно, что лопарь-рыболов в нравственном отношении стоите гораздо выше своего собрата, живущего на горах. Наконец, я также старался показать, что горный лопарь в своем образе жизни более дик и менее цивилизован, чем лопарь-рыболов. Последний большую часть зимы проводит у себя дома в комнате, быть может в через чур безмятежном спокойствии, тогда как горный лопарь должен переносить холод, бурю и непогоду, и вообще вести жизнь, которая более похожа на жизнь диких зверей, чем на людскую... Надо стараться направлять лопарей-рыболовов не к горам, не к норвежским фиордам, а к той цели, к которой они сами бессознательно стремятся, а именно к совершенно оседлому образу жизни”.

С гор поморских сойдем на берег моря. Здесь Море и Горы, – как делят русские поморцы все свое обширное поморье, – были главными естественными факторами в физиолого-этнографическом образовании, воспитании и развитии русского и финского народонаселения. Море испокон века, изначала, стало стихией поморцев, владыкой жизни и смерти их. Горы, т. е. прибрежные, скалистые и лесные нагорья, приречные и приозерные возвышенности над уровнем моря, болотные места поморские, – испокон века стали стихией финских племен – Лопарей и Кореллов, их жизнью и смертью. Море на волнах своих взлелеяло, вскормило из новгородцев могучих, крепких, здоровых, в высшей степени смышленых поморцев, и таким образом довело их до физиологического преимущества пред горными и болотными лопарями и корелами. Горы или болотные, материковые земли поморские задавили, уронили, низвели до глубокого падения финское племя, и таким образом подчинили их влиянию могучих поморцев. И вот по какому физико-экономическому закону природы совершился этот процесс. В северном, полярном поморье, в суровом, полярном климате, на бесплодной, скучно-жизненной полярной почве, природа устроила свою великую экономию так, что с полярным холодом, с полярным [113] ускоренным и обильным вдыханием кислорода соразмерила потребность, количество и качество полярной пищи; соразмерила потребность и напряженность полярного движения, со степенью напряжения и движения жизни; соразмерила правильно-пропорциональную убыль тканей жизни и потребность прихода, добычи материала для восстановления этих тканей жизни. Тут, следовательно, в этой физической среде усиленно-напряженной разрушительности, необходима соразмерная среда и усиленно-напряженной производительности. И вот, природа, рядом с маложизненною, скудною средою полярного поморья, где разрушение преобладало над жизнью, убыль, потеря, расслабление над прибылью, добычею и укреплением, – природа рядом с этой задерживающей жизнь средою устроила огромный, беспредельный, неисчерпаемый резервуар жизни, резервуар и источник материалов, средств для жизни – устроила море и океан. Кто хотел только жить здесь, в суровом полярном поморье, вполне – верно и постоянно обеспеченно, тот должен был полагаться не на скудную, полярную сушу, не на эти корело-лопарские горы или болота, озера и мхи, а на море, “на океан-море”, как говорит наш народ. Потому что и та скудно-жизненная суша, какую представляло северное, полярное поморье, могла еще больше оскудеть, и действительно с течением веков оскудевала, от беспрерывных, ничем невознаградимых, тысячелетии издержек и запросов на нее, какие предъявляли то горные и лесные лопари и корелы, то волки и медведи, то дикие олени и проч. Дорогие звери, как напр., выдры, бобры, единственно обеспечивавшие безбедное существование, изводились. С убылью или истреблением лесов и другие звери исчезали. Волки, по беспрестанным и слезо-плачевным жалобам лопарей, облавами рыская, беспощадно истребляли и изгоняли оленей. Рыбные реки, речки и озера испокон века все распределены были на половины, на юзы и лужи отдельные, участковые: да и рыба озерно-речная была не совсем достаточной пищей по северному, полярному климату. А почва полярно-поморская уже испокон веку была обречена на бесплодие, на бесхлебие: “по всему поморью, так постоянно писали в своих челобитных поморские крестьяне, по всему поморью земля пришла каменистая, и хлеб по все лета морозом побивает.” Что же оставалось там для прочного, постоянно верного обеспечения поморской колонизации и жизни? Что могло обусло[114]вить там господствующее население, господствующее физиолого-этнографическое развитее, господствующий народ? Море, только окен-море, с его неистощимым, неисчерпаемым, жизненным содержанием. И вот, Новгородцы, по естественному же инстинкту жизни, как только узнали о северном море-океане, так пошли туда сначала только на временные промыслы, а потом и на постоянное поселение. По инстинктивному чувству жизни, они сейчас поняли, что не Гора поморская, скалистая, бесплодная, не земли болотные, каменистые и мшистые, должна была кормить, содержать, обеспечивать и обогащать их, а море. Сама природа развития и жизни показала не в скудных, однообразных, тощих формах полярного, берегового, поморского материка, а в глубинах и и беспредельных омутах моря, в чудных строениях, формах и движениях естства морского. Море преобладало над сушей, над матерой землей поморья, следовательно и морские формы и источники жизни должны были преобладать над развитием скудных, исключительно материковых форм жизни. У моря жить, морем и кормиться: к такому неизбежному убеждению пришли русские поселенцы у моря. Море для них стало жизненной стихией, море – все для них. Древние жизнеописания поморских святых почти исключительно наполнены сказаниями о морской жизни и деятельности, о морских промыслах, новгородских поморцев поселенцев, о морских юровах и юровщинах, о морских приключениях с ними, о морских бурях. Эти сказания наполнены легендами о морских чудесах поморских святых, которые изображаются в них какими то морскими героями-полубогами. Море представляло для поморских писателей самый поэтический, возвышенный предмет описания. В найденных рукописях Соловецкой библиотеки нам доводилось читать живописные, поэтические изображения Ледовитого моря, его волн и бурь, ледяных глыб и гор, его течений и переселений живущих в нем рыб. Но самое главное, насущное, жизненное значение моря для русских поморцев всегда было то, что оно для них заменяло пашни, заменяло все. “Море, говорят поморцы, наше поле: дает Бог рыбу, дает Бог хлеб”. Море, по поморскому же присловью, хоть и горе, а без него ему вдвое (387). Морем, от избытка широких даров его, поморец русский и увлекается и гордится. “Эка благодать, говорил г. Максимову один поморец “Эка благодать – матушка! Эко привольное раздолье, жисть [115] благодатная!... Мироздание божеское!... Море – это горе! а без него – кажись, вдвое. Что у вас там… в Расее-то, есть экое-то?” прихвастнул хозяин и, получивши отрицательный ответ, еще больше приударил на свое: “то-то, ведь нет!.. Ину пору, правда, и тоска берет, эдак в непогодь-то, ан-б на берегу сидя, а попал вот в этакую благодать, так слезными рыданиями не прочь удовольствие себе получить… не сошел бы с палубы!”… Таким образом море совсем иначе действовало на склад характера и образа жизни своих поселенцев, чем горы; оно развивало ум предприимчивый и сильную смышленость. Не даром Ломоносов вышел из поморья, на котором он был взлелеян с детства, и о котором у него сохранились глубокие воспоминания. Море взлелеяло, вскормило из новгородцев мускулистых, мощных, крепких, здоровых, и,главное, изумительно предприимчивых поморцев. Кто первый открыл Новую Землю, Обь, Чукоцкий нос? Поморцы. Кто первый смело пошел по всей беспредельной матушке Сибири промышлять пушным зверем? Поморцы. Кто первый заселил Сибирские города, распахал первые пашни-десятины в Сибири? Опять поморцы. А всю эту могучую, подвижную мускулатуру поморца, всю эту богатырскую смелость и предприимчивость воспитало море, воспитал полярный воздух морской. Море для помора – пашня несущая хлеб насущный, от Мезени до Колы, до Мурмана. Русские поселенцы поморья сразу это поняли, – и потому и не оселись, не заплесневели на мшистых, береговых, болотных землях, как финское племя, и тотчас пустились в море. Вот как один поморец объяснял г. Максимову значение моря! “Вон лета-то наши, видишь, как у нас все холода стоят; где ему тут, хлебушку уродиться? Не уродиться ему; коли и хорошее лето задастся. Вот и посему, и надежду на это большую положим, и ждем, и в радость приходим; взойдет наше жито, и семя нальется, а там гляди, из кажной пшины и пошел словно пар туманом: все и прихватить, и позабнет твой хлеб – твои труды. Из чего тут биться, к какому концу приведешь себя? Ни к какому; верь ты слову! Вот, коли хочешь, поле-то наше, все оно тут на лицо! Продолжал поморец, опять указывая на море. Это поле и пахать не надо: само, без тебя, рождает. Вот откуда мы хлебушка-то свое добываем, и ее обижает, ей Богу!... (1,80)”. Это в одном конце поморья так рассуждали о море – поморы архангельские и онежские. А вот слышится такое же похвальное слово [116] морю и мерским промыслам в другом конце поморье, на терском и кольском берегу. “У промыслового и поморского народа одна забота, говорит г. Максимову Кольский поморец, – и конец один. Гляди ты на море, да полюби его, да не жалей своей души многогрешной, хорошо будет! Море наше, где ни возьми, везде с рыбой, везде, стало быть, с добычей. Разноты тут большой не видать: у нас вот переметами рыбку-то ловят, а здесь, вишь, хорвами. А присмотришься ко всему этому, так тоже самое и выйдет. Нет, ведь, наш народ Кольский издавна за толком-то к соседу не ходит. Не спуста и пословка такая идет, что “город де наш Кола – крюк, народ – уда, что слово, то и зазубра.” И это так, и на это обижаться – грех. Нашего брата закинутого, поморского человека дом-от не держит: так и не привыкаешь к нему. Мы домой то только ходим отогреться, да праздника большие, по закону отцовскому, христианским образом, честно править. Попьешь, пображничаешь с ромом норвежским неделю – другую, да и опять потеплей одеваться, опять в море лезешь. Летом кого ты в Коле увидел!... Летом мы все на Мурмане треску, семгу, палтасину ловим до поздней осени, когда и к берегам ледяные припаи пристынут, и губы все в сплошной лед закует, и в море заплавает сало – снег, такой мокрый, что масло коровье... И мы к дому бежим на отдых... Вот и все тут, все наше ликованье, вся радость и земная, и небесная (1, 317).”

Такими резкими чертами обозначает природа первые зародыши человеческих обществ. Пока человек не одолеет ее сил, не подчинит их своему влиянию, эти естественный силы неотразимо действуют на развитие всех его умственных и нравственных способностей. Он подчиняется этим силам наравне с другими животными; он принимает от них вместе с необходимыми средствами жизни и первые понятия, верования, надежды, или отчаяния; так что по характеру местности и окружающих физических явлений мы совершенно верно можем судите о самом характере первых приморских или нагорных поселений. Только впоследствии, когда историческая жизнь проходит длинное пространство веков и развивает самые прочные общественные формы, – это влияние ослабевает, но оно никогда не исчезает в народном типе.

© OCR Игнатенко Татьяна, 2012

© HTML Игорь Воинов, 2012